Фрагмент романа «Тень Гоблина»
Создавалось впечатление, что Есейск готовится к гражданской войне. По городу день и ночь гремели музыкой и слоганами увешанные предвыборными плакатами грузовики. Нанятые байкеры со знамёнами кандидатов на пиках носились по окрестностям, как революционные самокатчики. На перекрестье крупных городских магистралей и площадях шли бесконечные митинги. Ораторы, сменяя друг друга, поливали своих оппонентов на чём свет стоит, иной раз словесные баталии переходили в настоящие потасовки, раздавались надрывные женские крики, гудели милицейские сирены, заливались свистки, резиновые палки глухо молотили по сгорбленным спинам. Больше всего в этих потасовках доставалось ветеранам войны и пенсионерам, они со своими красными знамёнами вклинивались в первый попавшийся митинг и начинали слаженно скандировать: «Ельцинскую банду под суд!»; «Жидомасоны, прочь с Руси святой!»; «Беззубов! Верни украденное у народа!»; «Поплавок – ставленник Москвы!».
Митингующие бросались переубеждать «краснопузых», и каждый стремился перетащить их на свою сторону. Но старики, которым всё равно дома делать было нечего, молодёжь детей не рожала, а сажать картошку и копаться в огороде было ещё рано, упорно стояли на своём, и если что, ощетинившись древками флагов, они, как ратники на Куликовом поле, моментально с «Интернационалом» переходили в наступление. Когда налетала милиция, и все бросались врассыпную, старичью порой доставалось. Потом, в машине «скорой помощи», нюхая нашатырь и глотая слёзы, они горько жаловались молоденьким медсестричкам с равнодушными глазами на свою старческую юдоль, а им всё повторяли, дескать, сидели бы вы лучше дома, целее были б. Но им не хотелось сидеть дома, им хотелось уважения к их старости, голодному детству, страшной юности и пропитанной чёрным потом зрелости.
Однако, как ни странно, постепенно большинство из них перешло на сторону Плавского.
Стоило только закатному солнцу коснуться окрестных холмов, как сибирская почти бессумеречная ночь накрывала растянувшийся вдоль большой реки город, а на его улицах появлялись подпольщики – специально нанятые
команды, расклеивающие левую и прочую крамольную агитацию. Чего только ошарашенные горожане утром не узнавали о кандидатах в губернаторы! Как уж здесь разобраться, где правда, где полувымысел, а где голимая ложь! Подливали маслица в огонь и центральные СМИ. За неделю до повторного голосования авторитетная московская газета «Секретные новости» добрую половину посвятила личности Беззубова, который, оказывается, всю жизнь борется со своей подавленной гомосексуальностью и прочими врождёнными комплексами. Мозги у простого гражданина кипели, как паровые котлы, готовые взорваться в любую минуту. Но самое страшное, что произошло с жителями богатейшего края, этой некогда великой лагерной державы, так это то, что в их душах поселилась смута. Разделившись на пролетарско-крестьянское большинство, стойкое властно-приватизаторское меньшинство и вечно проституирующую прослойку умников и творческого люда, край буквально тонул в атмосфере всеобщей ненависти и злобы. Припомнились все старые обиды, неурядицы, зависть, каждый надеялся урвать хоть что-нибудь для себя. Вероятно, так всегда бывает в смутные времена, а смута на Руси, так уж повелось, как правило, заканчивается бунтом или революцией. Дикий пролеткультовский стишок двадцатых годов «Есть истина одна на свете, в крови отцы – в достатке дети!» смутно будоражил и без того не всегда трезвые умы есейцев, глаз недобро косился на топор или канистру с бензином, а руки так и свербели неудержимым зудом.
До повторного голосования оставалось чуть более суток.
Малюту в аэропорту встречали добрые его знакомые, продолжавшие верой и правдой служить Плавскому. Наконец, изрядно наобнимавшись и выспросив у Малюты горячие столичные новости, все разъехались по своим делам.
Маленький юркий праворукий автобусик мчал по относительно сносной есейской дороге. Давно замечено, что чем дальше на восток от Урала, тем «косоглазее население и праворукее машины». Вот только опасности этой очевидной истины до сих пор никак не могут оценить окопавшиеся вокруг Кремля аналитики и стратеги, истины, могущей легко обернуться той самой трагедией, о которой так проникновенно писали каторжане Потанин и Ядринцев.
– Малюта, ну как там Москва на наши успехи реагирует? – теребил его Валерка Литвинов, с которым их ещё в давние годы свела судьба военных журналистов. – Наверное, все в предпоносном состоянии?
– Москве, Валер, всё абсолютно по фигу! – пожал плечами Скураш. – Ну Старую площадь и Застенки, конечно, слегка лихорадит. Ещё бы, столько бабок в Беззубика вбухали, – и всё на ветер! А здесь-то что? Как шеф? Кто из старой команды рядом?
– Знаешь, я в их штабных раскладах не очень силён. Мне командир нарезал казаков и один из дальних западных районов, в котором я в основном и обретаюсь. За свои результаты я спокоен, а в штабе смута какая-то. До первого тура всем рулил Виктор Попов, ты его по Совету должен помнить, длинный такой...
– Конечно, помню, преданный Плавскому человек. Мы тогда, в девяносто шестом, вдвоём с ним и остались рядом с шефом, когда его арестовывать собирались. Правда, ещё Санька Укольник коробки паковал и из-под носа у фэсэошников вытаскивал. Кстати, как он здесь?
– Нормально, на штатной должности адъютанта. И братец его здесь, а когда Попова погнали за то, что с первого тура не победили, и их дядька Черномор объявился. Сейчас они с Мариной всем и заправляют в штабе. Лично мне как-то без разницы, кто там верховодит, главное, чтобы по деньгам рассчитались, а то пока третью неделю под честное слово работаем, – слегка нахмурился Литвинов, но тут же его лицо озарила широкая улыбка. – А ты тоже, хорош гусь, мог бы мне и позвонить, что прилетаешь.
– Пробовал, всё без толку. Твой московский отключён, а домашний не отвечает. – Малюта стащил плащ и бросил его на соседнее сиденье. – Послушай, а у вас что, все за деньги работают? Идейных, значит, совсем нет? А Плавский-то во всех газетах трубит, что он на выборы пошёл с одной десантурной тельняшкой и верными единомышленниками, – поддел он друга.
– Давай, давай подкалывай! Ты, я вон вижу, тоже прилетел пеночки снимать! – набычился бывший сослуживец. – Да что-то рановато, основной десант москвичей ожидается в воскресенье. На триумфальное, так сказать, итоженье. Но ты у нас, конечно, всегда шустростью отличался.
– Какими мы все здесь нервными стали, чуть что – и сразу в бутылку! Ты ещё на меня надуйся! Не собираюсь я ни у кого ни хлеб, ни должности будущие отнимать, как прилетел, так и улечу. Откуда ты знаешь, может, я со спецмиссией прибыл – вывезти проигравшего Беззубова, чтобы вы его в победном пылу не вздёрнули, на радость местному народонаселению.
Литвинов состроил притворную гримасу и откинулся на сиденье.
– Да этого чудака хоть сегодня можешь увозить. Вот уж кто полностью соответствует своей фамилии. А насчёт должностей, ты же знаешь, шеф многое обещает, да Черномор всё ловко урезает. И откуда он его только выкопал? Вот уж воистину сморчок поганый. Да ладно, все эти интриги никогда и не кончались, главное в другом. Главное, Малюта, победа! Представляешь, мы смогли победить Москву! Всю эту зарвавшуюся свору, что они только здесь не творили, кого только не засылали, а мы их всех сделали. Молодчина генерал! Пригнали Аллу Пугачёву, она неделю по сельским клубам во славу Беззубого пела, а перед самым отъездом, уже почти на трапе, её спрашивают журналисты, причём заметь, не наши, чужие журналюги: «Ну и всё-таки, за кого бы вы сами проголосовали, Алла Борисовна?» И ты знаешь, что она им ответила?
– Понятия не имею, если помнишь, я телик уже лет десять не смотрю.
– Так вот прима, не моргнув глазом, заявляет, что агитировала она честно за кандидата Вениамина Семёновича Беззубова, к чему всех и призывает, но сама бы она, как женщина, значит, отдала бы свой голос генералу. Он-де, настоящий мужик. Представляешь, что здесь началось?! – засмеялся Литвинов. – А когда Ален Делон прилетел, тут всё – и реки, и горы, и тундра – на ушах стояло! А он, красавчик, стоит рядом с шефом, автографы раздаёт, улыбается – это, говорит, ваш русский де Голль! Всё, Малюта, теперь нас хрен кто остановит! Это надежда, надежда, понимаешь? – Валера прошёлся рукой по взъерошенным волосам. – Да и чёрт с ними, с этими деньгами, которые были лично мне обещаны, главное, чтобы они с активом рассчитались! А я хочу работать с ним и дальше, понимаешь, работать! Я на Плавского поставил своё будущее и, между прочим, таких, как я, миллионы! Мне действительно кажется, что он сможет спасти Россию. Да и мне ли тебе это говорить, я же прекрасно знаю твоё к нему отношение! Ладно, сейчас едем в штаб...
Скураш с нескрываемой радостью глядел на старого друга, постепенно заражаясь его энтузиазмом.
– Знаешь, давай сначала в гостиницу, время раннее, может, какой-нибудь номер себе вырвать успею. Из Москвы пытался заказать, без толку. Всё занято и в «Есейске», и в «Октябрьской», только по выписке.
– Ну «Есейск» – это вражеский лагерь, – кивнул головой Литвинов, – там твои кремлёвские коллеги сумрачный отходняк празднуют. Сейчас Сане Укольнику позвоним, и все вопросы решатся. Я его предупредил, что поеду тебя встречать, он, наверное, уже и командиру доложил. Давай, Илья, сначала в «Октябрьскую», – отдал Литвинов команду водителю и добавил, – там наш лагерь.
– Да вы здесь действительно развернулись: тут красные, там белые, и негде бедному путнику коня напоить, – тряхнул головой Малюта. – Анна Александровна с шефом?
– Здесь уже давно, они почти всё время вместе. Парой классно смотрятся. Ладно, скоро сам всё увидишь. – Зазвонил телефон. – Литвинов. Слушаю.
«Армейщину из нас палкой не вышибешь, – рассматривая друга, подумал Малюта, – давно я его таким окрылённым не помню, разве что после Белого дома, где он со своими казаками пытался защищать оплот народовластия в очередной раз обманутой России. Хотя что ёрничать, когда ты и сам остался в душе предан Плавскому и на него надеешься. Конечно, губернаторство – это всего лишь этап наращивания мышечной массы, а дальше время покажет. С Плавским загад небогат…»
– На, с Укольником поговори, – прервал его раздумья Валера и протянул мобильник.
– Привет, Саша.
– Доброе утро, Малюта Максимович! Я в гостинице. Жду. Выпьем кофейку. Шеф проснётся, пойдём к нему, он вчера поздно вернулся. О вашем прибытии ему Алексей Викторович доложил, он вас тоже ждёт.
Алексей Викторович Стариков был самой таинственной и непонятной фигурой в окружении Плавского. Среднего роста, худощавый, слегка кособокий, с бесцветным, погнутым лицом, отчего рот заметно кривился, а губы, сворачиваясь в трубочку, выплёвывали шепелявые и при быстрой речи плохо различимые слова. Серое, словно никогда не знавшее солнца лицо было малоподвижно, меланхолично и полно необъяснимой, пугающей скорби. За несколько лет знакомства Малюта только однажды видел на его лице некое подобие улыбки. Зато у этого мрачного и нелюдимого человека были необычайно выразительные, слегка раскосые карие глаза, которые, казалось, иногда светились изнутри неестественным, гипнотизирующим светом. Морщины и ранняя седина говорили о нелёгкой жизни, выпавшей на его долю.
Алексей Викторович никогда ни с кем не разговаривал прилюдно. Он обязательно уединялся, запирался, уходил из помещения и что-то быстро нашёптывал собеседнику, пронзая его недобрым взглядом. Особенно непроницаем он был с женщинами, иногда даже казалось, что он их тайно ненавидит. Или боится. Единственной представительницей слабого пола, которую он терпел и даже, создавалось впечатление, уважал, была некая Марина Яковлевна, увядающая, но недурно сложенная дама, с таким же, как и у Старикова, бесцветным лицом и абсолютно невыразительными, по-птичьи пустыми глазами. От неё всегда веяло холодом и надменностью. Молва приписывала Марине Яковлевне недюжинные финансовые способности и превосходное знание современного экономического мира. Надо сказать, что вместе эта парочка смотрелась жутковато и больше смахивала на опытных подельников-аферистов. Никто не знал, чем они глянулись Плавскому, но таскал он их за собой всюду. К этим двоим примыкали братья Укольники, которых все почему-то считали племянниками Старикова, многие даже находили в них какие-то схожие черты.
Кроме этого, в группу «тёмных сил», как её окрестили приближённые к генералу военные, входили ещё три и вовсе экзотические личности. Лохматый, нечёсаный и всегда неопрятно одетый колдун Яков и его помощница Гелла, высокая, довольно эффектная девица с ярко-рыжими волосами. Им неизменно отводилось отдельное помещение, которое они за пару дней угаживали до необходимости полного ремонта, развешивали по стенам каббалистические знаки, карты звёздного неба, столы заваливали бумагами с астрологическими схемами, книгами по чёрной магии, шаманству и прочей дрянью. По углам на полу стояли шарообразные аквариумы, в которых под тусклыми лампами обитали огромные чёрные скорпионы, ящерицы и иная нечисть. Окно, словно паутиной, было затянуто пыльной серой марлей, а под ним стоял неизменный не то диван, не то топчан. Без особой нужды в эту по-булгаковски нехорошую комнату заходить никто не любил. Правда, ещё в Москве, когда штаб-квартира опального генерала находилась в старинном здании рядом с Третьяковкой, Малюта, проходя мимо злополучной двери, частенько слышал протяжные стоны Геллы, громкое сопение Якова и жалобный скрип топчанистого дивана. «Неплохо они там колдуют», – с лёгким отвращением думал он, на минуту вообразив сцену любви в окружении копошащейся по углам мерзости.
Замыкал эту галерею старый, безобидный, плешивый еврей с круглыми навыкате глазами, редкой бородёнкой, от рождения испуганным лицом, всегда суетящийся и ничего не умеющий делать. Арон Моисеевич Басир числился по хозяйственной части и постоянно жаловался на притеснения и несправедливости, чинимые ему чуть ли не всем миром. Почти все, кто сталкивался с этими людьми, искренне недоумевали, зачем они были нужны Плавскому, но, зная его крутой и злопамятный нрав, спрашивать не решались. Есть они, ну и есть! А у кого сейчас нет придворных колдунов, предсказателей, прорицателей, астрологов и прочих чародеев. Конечно, эта честная гоп-компания в полном составе никогда на большой публике не появлялась, в чём, наверное, и заключалась суть придворной интриги. Чем выше поднимался в стране авторитет Плавского, тем больше людей вовлекалось в его орбиту и тем большему их количеству требовался, так сказать, доступ к его телу. А доступ этот бдительно контролировал полностью подвластный Алексею Викторовичу круг.
Надо сказать, Малюта, в силу своей врождённой толерантности, состоял с этой командой в самых добрых отношениях. Он мог, дожидаясь, пока освободится шеф, битый час слушать Арона Моисеевича с выражением неподдельного интереса на лице, чем доставлял тому явное удовольствие. Он не забывал нахваливать прозорливость Якова и, если подворачивался подходящий случай, откровенно заигрывал с Геллой, от чего та моментально заводилась и, похоже, была явно не прочь утянуть его в свои ведьминские чертоги. Однако присутствие там насекомых, хоть и родственных ему по знаку, но симпатии явно не вызывающих, его пыл начисто охлаждало, и он всякий раз грамотно смывался под самым благовидным предлогом. И только однажды ему всё же не удалось улизнуть от рыжеволосой, потому что приключилось это прямо в лифте.
С Алексеем Викторовичем у Скураша были свои особые отношения. После изгнания Плавского со Старой площади Малюта по-прежнему продолжал вращаться в привычных ему кругах политиков, журналистов, депутатов и средней руки чиновного люда, так что иной раз за день ему удавалось выудить весьма ценную и небезынтересную для Плавского информацию.
Просто диву даёшься, как поразительно доверчивы и полны мужества наши люди! Бьёт их жизнь, бьёт, а они всё равно остаются патриотами, радеющими за лучшее будущее своей поруганной и осквернённой земли. Это нынче что-то произошло с народом, он сник, замкнулся в себе, затаился и вовсе потерял надежду, осознав, что больше от него ничего не зависит, а тогда, восемь лет назад, все были смелее, активнее, ещё во что-то верили и мечтали. На этих-то мечтах страну подловил и опустил бессовестно бывший обкомовец со своей прожорливой семейкой.
Многие, узнав, кто такой Малюта и на кого работает, прямо предлагали свои услуги и готовы были выполнять любые поручения, лишь бы помочь Плавскому вернуться в большую политику. Народ был, конечно, разный, подходили и актёры, и политики, не желавшие светиться в прямых контактах с опальным генералом, и свой брат, журналист, и менты, и чекисты. Один из них, так, по дружбе, бывало, притаскивал весьма ценные сведения чуть ли не литерного характера. Так вот, какой-то частью собранной информации Скураш и делился с Алексеем Викторовичем, и не только с ним одним, но и с тем же Поповым, и с перекочевавшим из Совета в кресло 
руководителя аппарата партии Обрушко. Одним словом, отношения Малюта выстраивать умел, его ценили, почитали водить с ним дружбу, и всяк считал его своим человеком. Единственной, с кем у него никак не ладился контакт, была Марина.
Скураш незаметно выпал из общей команды где-то вскоре после учредительного съезда Российской народно-республиканской партии, которую Плавский втайне от широких масс пытался выстроить по образу и подобию американского аналога, даже втихаря встречался с несколькими конгрессменами и политтехнологами республиканцев. Насилу его отговорили приглашать подобных господ на сам съезд, хотя телеграмму от американского посла, ярого республиканца, торжественно зачитали.
Валерий КАЗАКОВ