В нынешних журналах, известно, читать можно только рассказы. Ведь если вдруг кому удастся написать приличный роман – он его в журнал, понятно, не понесёт, не старый режим. А неприличные романы читать, не будучи членом жюри приличной литературной премии, неприлично. Вот и приходится дарить цветки своего понимания тому, что покороче да попонятнее.
Зато уж как подаришь – такие «странные сближенья» обнаруживаешь там, красота!.. Ни в одном «шорт-листе» так мысль писательская не кипит.
Потянувшись разомлевшей дачной рукой к полочке с заветными февральскими номерами (ибо лето красное, комары, душа взыскует метели) за прошлый год (слишком молодое вино пьянит, только к хорошенько отстоявшемуся рассказу можно отнестись без гнева и пристрастия, как то положено мудрецу), я обнаружил, что в них кипит «мысль семейная». Не иначе как писатели – инженеры душ предчувствовали наступление Года семьи.
В рассказе Виктора Ремизова «Командировка» дело обстоит так. Опоздал серьёзный деловой человек, эффективный хозяйственник, на самолёт. В командировку, в Италию. Потому что по пути к любовнице заезжал. На верном железнокрылом «бумере». Или «бугатти». И, знаете, как бывает: только что куда-то летел, спешил, а тут – раз, и будто с поезда соскочил. Неподвижность, облака, тишина. И ты, маленький такой, на всей огромной Земле один.
В общем, случилось у героя от непредвиденного окна в бизнес-плане изменённое состояние сознания – амплификация, по-научному говоря. И решил он вместо командировки забуриться на дачу, в деревеньку, полтора домика. Там уж и не живёт никто. Протаранил железными боками сугробы (дело-то у нас, напомню, происходит зимой), открыл избушку, печь затопил, тушёнки мёрзлой нашёл банку, а бутылка сувенирная, для Италии, с собой у него была. И так хорошо сделалось – страсть!.. Что ты… Сейчас баньку будет топить. Но – тик-так, проскрежетал невидимый часовой механизм, и благодать рассыпалась: водка не в то горло пошла, настроение хорошее улетучилось, придавила тоска. В бане и не попарился, плюнул, завёл тарантас и поплёлся в город понукать простаивающие дела. Вот такой печальный рассказ.
Всплакнул я над ним сочувственным третьим оком и принялся читать «Шелапутинский переулок» любимейшего моего Олега Зайончковского.
Там у героя жена родила. Он, не будь дурак, немедленно отчалил в запой, ибо ведь (писатель предупреждает) у настоящего «пацана» есть две уважительные причины для пьянки – накануне женитьбы и после рождения ребёнка. В процессе запоя едва не совокупился с какой-то барышней (заснул вовремя, а то ещё неизвестно, что было бы – она-то не прочь была) и пропил последний заветный чирик, спрятанный «на цветы и фрукты». Даже и не пропил сам, а напоил на этот чирик дружка и барышню. Ту, что не прочь. Вот какой пацан компанейский. А закончилось, представьте, всё хорошо. Взамен «цветов и фруктов» шелапутинский мачо просто поорал под окнами роддома, высунулась измученная, не до цветов, жена – и всё. Занавес.
Третье око заморгало в задумчивости. Будто бы соринка угодила в него. Это что же, граждане, получается? «Уважительная причина» так и осталась вполне себе уважительной – пусть дуры рожают, а мы подопьём?
В рассказе Ремизова ведь как, почему облом – потому что у тебя, козла, жена и двое детей, а ты к любовницам заезжаешь. И, значит, жизнь твоя пошла наперекосяк задолго до того, как на самолёт опоздал, и водка дачная, для отдохновения души даденная, не в то горло пошла. А в «Шелапутинском переулке» где ж мораль? Без неё рассказ – как обед без «маленькой»…
Наши нынешние писатели морали не любят. Может, сказывается память о советской официальной литературе, где морали и назидательности было хоть ложкой ешь, да только днём с огнём не сыщешь художественности. Мало у кого «художественно» выходило, а вот мораль выходила у всех – за неё и печатали. И сложилось ощущение, что морализаторство красоте во вред. И всё стало наоборот: художественности – хоть топор вешай, а вот сделать выводы из «правдиво отображённой действительности» слабо, не поворачивается рука. Да и только ли рука? Душа ленится, вот что плохо.
Олег Зайончковский, к которому я обратился за разъяснениями, сказал: «Автору не следует быть авторитарным. Пусть материал выскажется». Золотые слова, автору негоже лезть, да. Но так дай же ты высказаться «материалу»! Вот Ремизов, тот как раз дал. И разве стал я меньше сочувствовать его «отрицательному» персонажу? Ведь жизнь, наказав его, наказала и меня – мне тоже больно. А вот с «шелапутинским» породниться… он же дурак! Потому что «материал» его незрячий, дурацкий. Хоть и очень душевно выписанный.
«Материал» не сможет «высказываться» сам, если автор не заставит его это сделать. Недаром слово «произведение» носит отглагольный оттенок действия, поступка, волевого решения. Писатель создаёт «произведение». Это уже потом исследователь-структуралист изучает «текст», выбрасывая автора на помойку. Исследователь с автором находится в конкурентных отношениях: сам создать ничего не может, ревнует автора, тот мешает ему. Исследователь тянет одеяло на себя, делает вид, что автором сказано совсем не то, что сказано, а что именно – это только он, исследователь, может за писателя «написать»… Вот только читателю его писанина даром не нужна (если он не другой такой бедняга, конечно). Так что выбросим слово «текст» на литературоведческую помойку.
Для писателя и читателя литература – не «текст», а жизнь. Она пересоздаётся сознанием по образу и подобию той жизни, которая дана Богом, а Бог ответственен за Своё творение. Принцип зрячей судьбы, судьбы с «моралью», называется Промыслом, Провидением. Каждый шаг оставляет след. Можно задавать вопросы и получать ответы. Жизнь можно переменить…
Хотя, конечно, и мотаться по ней с широко зажмуренными глазами и зажатым в кулаке чириком – тоже дело. Ведь если «текст» – всё дозволено. Хотя бы потому, что всем на тебя плевать.