Пять лет назад ушёл из жизни Владимир Богомолов
Выход в свет в издательстве «Вагриус» двухтомника Владимира Богомолова (т. I – «Момент истины», т. II – «Сердца моего боль»), подготовленного его супругой Раисой Глушко, – одно из главных, как я полагаю, литературных событий уходящего года.
Андрей ВОРОНЦОВ
Почему я так считаю? Ведь Богомолова, слава богу, издавали миллионными тиражами ещё в советское время. Издавать-то издавали, но вообще писателю выпала довольно странная творческая судьба. На первый взгляд она была более чем успешна. Все его значительные произведения экранизированы, фильм А. Тарковского «Иваново детство», снятый по повести Богомолова «Иван», стал классикой мирового кино. Но мне, например, не доводилось читать по-настоящему серьёзных статей о главном произведении писателя – романе «Момент истины» («В августе сорок четвёртого»). В первый год после выхода романа было опубликовано более семидесяти рецензий на него, а в 80-е годы (в том числе и в разгар перестройки) наступило какое-то непонятное молчание. Но ведь критика существует не только как непосредственный отклик на произведение, она призвана и осмысливать творчество писателей. Тем более таких, как Богомолов. Ещё одна странность: в начале 60-х годов критики неизменно включали Богомолова в «обойму» ведущих советских писателей. По всем литературным законам следовало ожидать, что после триумфального успеха «Момента истины» в 70-х годах прошлого века автор будет зачислен критиками в разряд живых классиков. Однако вместо этого они перестали даже упоминать его в обзорных статьях!
Вероятно, как и в случае с двумя первыми книгами «Тихого Дона» Шолохова, мы имеем дело с неким загадочным явлением под названием «заговор молчания» критиков. На мой взгляд, это объясняется так: слишком многих не устроила философия романа. Помню споры вокруг романа в 90-х годах: либералы видели в герое «Момента истины» капитане Аникушине прообраз «шестидесятника» – человека, быть может, субъективно честного, но объективно несущего в себе разрушительное для государства и общества начало. Аникушины стояли у истоков разрушения СССР. Им казалось, что если протекает крыша, надо ломать стены. В этом смысле Аникушин невольно (а может, и сознательно) противопоставлен в романе Сталину, который своим глобальным объективизмом как бы уравновешивал в государстве субъективизм миллионов. Он говорит людям, «делающим всё возможное»: «Мы вас не ограничиваем – делайте и невозможное!..» Именно так герои «Момента истины» и поступали, и, вероятно, «шестидесятникам» здесь померещился «сталинизм». Но ведь богомоловские герои старались не ради Сталина! Чтобы одолеть могучего врага, на войне каждый отдельный подвиг должен быть частью общего подвига. Хочешь не хочешь, Сталин стал выразителем коллективной воли миллионов людей. Ведь не так уж и просто выйти за пределы личного субъективного мира, не видя перед собой символа мира объективного. Это уже не пресловутый «культ личности», а философский принцип Абсолюта в действии.
Как ни странно, именно эта важная идея романа не была понята критиками. Я же думаю, что они просто не осмелились и до сих пор не осмеливаются разобраться в таком сложном литературном явлении, как Владимир Богомолов. Но теперь, после издания подготовленного Р. Глушко двухтомника, это могут сделать сами читатели, 
причём благодаря Богомолову. В сущности, двухтомник – самое полное на нынешний день собрание сочинений писателя, включившее, помимо широко известных его художественных произведений, «Историю создания романа», «Историю публикации романа», главы из романа «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…», переписку с читателями, выступления в печати, фрагмент из публицистической книги «Срам имут и живые, и мёртвые, и Россия…».
Читая в интереснейшей «Истории создания романа» (1973) характеристики героев «Момента истины», мы понимаем: они задуманы как живые люди, находящиеся во власти субъективных и объективных представлений о мире. Мы знаем о них куда больше, нежели они сами о себе. Это полностью соответствует замыслу автора, который ещё в 1956 г.
(а вообще «Момент истины» начат в 1951-м!) записал: «Из всех видов «тайн» наиболее интересным для построения напряжённого действия является тот случай, когда читатель знает всё о действующих лицах – и об опасностях, и о радостях, их ожидающих, хотя сами герои этого не знают» (т. I). И смершевцы из группы Алёхина, и даже их начальники Поляков и Егоров, не говоря уже о бесславно погибшем капитане Аникушине, видят лишь ту картину происходящего, которая им доступна. Чаще всего они воспринимают мир субъективно: кто-то в большей степени, кто-то в меньшей. Например, у лично храброго капитана Аникушина субъективные представления преобладают в отличие, скажем, от тонкого аналитика подполковника Полякова. Аникушин говорит Алёхину, который из-за охоты на шпионов уже месяц ни поесть, ни поспать нормально не может: «Я в армии четвёртый год и вашей «спецификой», поучениями о бдительности не то что сыт – перекормлен! Однако ни одного шпиона даже во сне не видел!..» К этим словам героя можно добавить фразу из письма В. Богомолова редактору журнала «Юность» Б. Полевому от 4 марта 1971 г. (т. I): 
«В неверном представлении уважаемых писателей, а затем и в… представлении многих миллионов читателей офицеры контрразведки – подозрительные перестраховщики, люди неумные, ограниченные, а то и просто трусливые». Аникушину и ему подобным, очевидно, ближе толстовский взгляд на войну, где имеет значение только личная доблесть, а все планы «штабных» бессмысленны, нелепы и никогда даже приблизительно не исполняются. И.С. Тургенев во время Франко-прусской войны 1870 г. остро почувствовал субъективность толстовских философских и исторических концепций, наблюдая за умелыми действиями немецкой армии: «Не во гнев будет сказано графу Л.Н. Толстому, который уверяет, что во время войны адъютант что-то лепечет генералу, генерал что-то мямлит солдатам – и сражение как-то и где-то проигрывается или выигрывается, – а план генерала Мольтке приводится в исполнение с истинно математической точностью, как план какого-нибудь отличного шахматного игрока…»
Но даже хорошо продуманные объективные стратегические планы не в состоянии выполняться без субъективных качеств солдат и офицеров – той же личной доблести, смекалки, самоотверженности, самостоятельности. В больших событиях не бывает маленьких людей. Алёхин, Таманцев и Блинов не знают про литерные эшелоны с сотнями танков, задержанные на Московском железнодорожном узле, но они знают своё: что войсковая операция, затеянная Сталиным, может уничтожить вражескую разведгруппу, но не уничтожит проблемы. Чтобы взять агентов живыми, Алёхин даже идёт на прямое нарушение приказа Ставки. Его субъективизм в данном случае более объективен, чем объективизм сидящего в Кремле Сталина. А вот голая принципиальность Аникушина, его «деревянный» субъективизм стоит ему жизни и чуть не приводит к срыву операции.
Объективной картиной мира в романе владеет только Сталин, но его глобальное знание не в состоянии обеспечить успешное проведение операции «Неман». Между объективным и субъективным в мире должна быть некая гегелевская гармония. Абсолют призван воплощаться как в большом, так и в малом. Такова, по учению философов-идеалистов, картина устройства Богом мира. Земная иерархия власти есть всего лишь грубое отражение иерархии небесной. В области духовных представлений мы можем узнать о мире ровно столько, насколько близко сможем подойти к правде Бога, Создателя, а в реальном мире истина, очевидно, там, где удаётся преодолеть противоречие между субъективным и объективным. Но как «преодолеть»? Об этом, в сущности, и написан роман Богомолова. Необходимы вспышка, озарение, момент истины, – и тогда, как с вершины горы, вдруг видишь ясно всё – и «ближнюю» правду, и «дальнюю».
Но самое интересное не то, что эту идею не захотели или не осмелились принять критики, а то, что её приняли в штыки советские цензоры! Казалось бы, ситуация предельно ясна: в разгар крайне нежелательной для властей шумихи вокруг Солженицына и его «Архипелага», появляется блестяще написанный роман, в котором антигерои Солженицына (в данном случае – смершевцы и особисты) предстают в виде не только положительных, но и весьма живых, обаятельных героев. Будущее подтвердило: «Момент истины» – это патриотический бестселлер, равный по популярности всем произведениям Солженицына, вместе взятым.
И что же наши бдительные цензоры – гражданские и военные? Они стали терзать автора советского бестселлера (см. «Историю публикации романа») чуть ли не так же, как Солженицына, причём сосредоточили огонь на «сталинской» главе («В Ставке ВГК»), которая столь не пришлась по вкусу и либералам! Ну не безумие ли?
И вот, когда читаешь воспоминания и письма Богомолова, то понимаешь: идейная ситуация в СССР перед его развалом действительно была критической. У государства, ценой неимоверных усилий победившего фашизм, не могло не быть своей правды, пусть эта правда устраивала далеко не всех. Но чего не могло быть у такого государства – так это полуправды. На вопрос «Зачем были нужны такие усилия и жертвы?» оно обязано было прямо отвечать – затем-то и затем-то. Тем более что отвечать действительно было что. Ни одно из советских начинаний, даже такое трагическое, как коллективизация, не было бессмысленным. А государство отвечало: «Жертвы и трудности преувеличены». И ещё говорило: «Не нагнетайте!» Дайте, дескать, нам, старикам, покоя.
Но покой, как известно, нам только снится. Такие государства, как Россия, в покое не оставляют. Изображённая в «Моменте истины» жёсткая, «гегелевская» картина мира не претерпела до сих пор особых изменений. Означает ли это, что мы – не более чем винтики в этой предельно детерминированной конструкции? Убеждён, что нет, и сошлюсь при этом, как ни странно, на тот же «Момент истины» Богомолова. Если бы не активная вовлечённость «винтиков» в происходящее, «момента истины» в романе вообще бы не было. Было бы просто движение тысяч людей и машин, подчиняющихся замыслу одного человека. А Богомолов показал, что всякий человек способен повлиять на происходящее в мире, даже не владея общим представлением о нём.
Порядок звёзд на небе, скорость вращения Земли, добро и зло, жизнь и смерть, передвижение великих армий и толп беженцев, путь человека и путь муравья – всё это постигается как единое целое тем человеком, который не идёт путём муравья. А если кто-то говорит, что закон муравейника и есть закон Вселенной в миниатюре, не верьте ему, потому что подобных «миниатюр» миллионы: это и закон колонии тараканов, и закон волчьей стаи, и закон стада горилл. Может быть, в них, «как в капле воды» (любимое сравнение деклассированных интеллигентов), и отражается Высший закон, но лишь в том смысле, в каком капля есть прообраз моря.
Каждый из нас занимает определённое место в жизни и является звеном в цепи событий, в совокупности и составляющих миропорядок. Это и есть момент истины, о котором написал Богомолов, но не был в своё время понят, хотя это ничуть не отразилось на его популярности. Теперь благодаря выходу подготовленного Р. Глушко двухтомника (мне хорошо известно, каких трудностей это ей стоило) читателю доступен также мир идей и замыслов замечательного писателя.