Более четверти века шёл Юрий Андрианов к небольшой книге избранных стихотворений. Точнее её было бы назвать «Предварительное избранное», а мне – попробовать подвести предварительные итоги, перечитывая стихи своего старинного друга. Уже в самых первых, ранних своих стихах Юрий Андрианов, несколько даже педалируя желаемую тональность, старался донести до читателя образ «активного» человека, «человека-борца», человека, очень неравнодушного к любому проявлению жестокости, несправедливости, и декларировал это весьма недвусмысленно, открытым текстом:
Слышу крик матерей: «Не смей!»
Слышу горе горящих изб,
Чёрный час над землёй моей
Закружился, как чёрный лист…
Это – после прочтения (прочувствования) великого «Слова о полку Игореве». Стихи подобного рода и на эту же тему были в юности, наверное, почти у каждого русского поэта. И осталось бы это стихотворение в бесконечном «почётном» ряду благодарственных посланий потомков великому безымянному автору, кабы не одна странноватая нота, выбивающаяся из всего образного строя стихотворения и звенящая неотвязным, нерифмованным рефреном после каждого рифмованного четверостишия: «И только колос одинокий рос, И только голос одинокий пел…»
Вот именно этот «одинокий голос» и стал пробиваться с годами всё чаще и отчётливее в лирике поэта. С годами голос окреп, и отчётливее стало проступать главное мирообразующее качество поэта. Яснее проявляется, как на фотонегативе, тайное тайных всякой души, а поэтической – в особенности. Не без некой доли мистики я словно бы вижу, как шаг за шагом поэт движется сквозь воронки и завихрения, сквозь бури мира (очень шумного мира!) к центру самого циклона, где – тишина и покой. Именно тишина для этого русского поэта, христианина по вероисповеданию, является истинной жизнедательницей, так же как для буддиста, к примеру, – «великая пустота», из которой рождается всё. Но тишина эта многолика, ещё неверна изначально главному, хоть и отчётливо зрима, порою осязаема физически, как, например, в мгновенно схваченном пейзаже:
Осень. Улицы холодом дышат.
Люди расходятся – по одному!
И на газонах, как жёлтые мыши,
Листья грызут тишину.
Тишина эта, повторяю, обманчиво-вкрадчива и только мучительно влечёт к себе, не обещая блаженного предела покоя в жестоко очерченном круге самости, поскольку просто не отыскано ещё возможности выпутаться из томительной, ежесекундно налипающей паутины личностности, закланности миру не только бренного тела, но и грешной души:
Смотрю ли вдаль вечернею порой,
Прислушаюсь ли к тихим окнам веси,
На небо ли взгляну – везде покой,
А всё душа как будто не на месте.
И не оттого ли, уже в другом стихотворении, возникают страшные, как приговор всей русской доле, слова: «На Руси от тоски умирали Чаще, чем от удара в грудь…» И не оттого ли единственной, быть может, опорой души и даже тварного мира становится незримое, но страшно прочное в осенней своей обнажённости нечто, что можно было бы назвать, попристальнее вглядевшись, началом Тверди:
Две ночи, две жизни подряд
Не спится, не верится в звёзды,
Лишь мёрзлые листья стоят,
Во сне опираясь на воздух…
Опора только на воздух, только на незримое, да и то лишь во сне, оказывается в мгновения отчаянной тишины и отчаянной же промытости зрения истинной опорой. То, чего не дано увидеть повседневным взглядом, в минуты поэтического откровения становится единственной твердью, а всё остальное – только лишь опирается в своей беззащитности и беспомощности на эту проступившую твердь.
И выход к этой тверди – через тишину. Во всяком случае, у Юрия Андрианова. Вот где, мне думается, истинный нерв всего его творчества. Вот к чему шаг за шагом движется всю жизнь поэт, порою не осознавая того, где тишина – приближение к Первоначалу, а где – лишь очередная, уютно поблескивающая паутина умиротворённости, мнимости покоя. «...и тишина в тебе стоит такая Огромная, как после наводненья».
Тишина опустошённости – это пока ещё не та творческая сила, где рождается новый, чистый – очищенный после страстей мир, это ещё только тёмный резервуар равновесия, где возможно всякое по направленности движение, от следующего шага в бушующий, шумный, многострастный и быстроиссякающий мир до шага к сильной, звонкой, ясно оформившейся Тишине, где даже шорохи и шуршания – воистину светлы:
Скрипнет крыльцо весеннее:
«Март на дворе – спасение!»
В солнце, как в мёрзлом сене, я
Светом шуршу – заря!..
Тут уже и «…лужи, как охапки васильков, разбросанные по дорогам…», тут и «…облака, как мужнины рубахи, из рук плывут куда-то по воде…» (несмотря на драматичность завязки, они светлы, они чисты!), тут уже «…прозрачны храмы тополей, И лёгкие, почти святые люди, Чуть свет выходят слушать журавлей, Как проповедь весеннюю о чуде…»…
А вот когда «…бедные, бедные, тёмные люди землю забыли, глядят в небеса…», тогда и небеса начинают лукаво всматриваться в унылое земное и не без усмешки берутся вопрошать незнамо кого (впрочем – знамо, уж это-то очень даже знамо в растосковавшемся подлунном мире):
Кто горюет дотемна,
Попивает водочку?
Светит ясная луна
В золотую пробочку…
Нет, подлинный шаг поэта яснее и пронзительнее всего слышен в иные, совсем иные мгновения бытия, когда происходит само слияние с землёй, питаемой небом:
…нет силы оторваться
от родимой…
Прижаться сердцем
к тёмной глубине
И задохнуться в неисповедимой
Мгновенной и смертельной тишине…
Когда приходит блаженный миг вспомнить из себя и извне что-то давно забытое, но искони родное, вспомнить и «…вдруг задохнуться ломкой тишиною – Как будто я уже когда-то жил…».
Шурши тишиной, шурши…
Шагай, брат, шагай, шаг за шагом – шагай!..
Контактные телефоны для заинтересованных лиц – представителей книгоиздательств и книжной торговли: 208-95-24, 208-91-62.