Константин Симонов и директор издательства «ЛГ» Василий Медведев построили нам, своим сотрудникам, не только дома на Ново-Песчаной улице, но и дачи в лесном массиве у станции Шереметьевская по Савёловской дороге.
Аккуратные цветные домики (которые собирали в Подмосковье, а звались они «финскими») весело смотрелись среди снегов. Но это веселье было относительным. Зимой в моём домике к утру изморозь проступала на стенах. Мы укутывали дочку с головой, оставляя для дыхания узкую щелку.
В.Б. Шкловский, в те годы тоже оставшийся без квартиры, жил недалеко от меня, как и я, круглогодично. Он заходил каждый день, идя на прогулку. Садился, не снимая шубы, опирался на палку подбородком и смотрел на мои «книжные полки». Они представляли собой столбики собранных на стройке бракованных красных кирпичей, переложенных досками. Книги были хорошие. Но мало. Полистав Плутарха или Монтеня, В.Б., вытянув палку, каждый раз удивлённо сцарапывал ею изморозь со стены и говорил уверенно: «Это неправильно».
Видя, как я маюсь без своей квартиры, Шкловский написал Федину: «Костя, ты, конечно, знаешь Огнева. Он молодой, но талантливый. И бездомный. Он живёт в подворотнях. А там дует. Ты – Зевс. Стоит тебе шевельнуть бровью, и ему дадут квартиру. Твой Виктор». Я смеялся. Текст мне нравился безотносительно к поводу. Когда кочетовская «ЛГ», желая поскорее меня выжить из посёлка, как до этого выжила из редакции, вселила ко мне работника СП Ниязи, В.Б. предложил мне сделать «кабинет» в одной из трёх комнат его коттеджа. Дача сгорела. До пожара я пожил в ней несколько месяцев.
И всё-таки это было счастливое время! Мы жили дружной коммуной. Рядом – Окуджава, Левитанский, милейший Берестов, которого я прозвал Флоберестовым, поскольку он поражал всех усидчивостью над рукописями.
Летом шли в лес (благо за забором). Булат пел песни, просто ели, просто пили под музыку, не зная ещё, что это чудо неповторимо, как наша юность, что придёт час – и у нас отнимут Булатика миллионы почитателей его редкого дара. Для нас это были просто «пикники на обочине». «Ах, Надя-Наденька…» – и все лукаво оборачивались на мою жену, хотя песня не имела к ней никакого отношения. Всё было просто близким, семейным. Хохот, дурачество, молодое веселье без особого повода.
А утром бежали на станцию к электричке, чтобы потом успеть извилистым путём трамвайных рельсов, кружащих по переулкам, к началу рабочего дня в «ЛГ». Работали там и я, и Булат, и Сарнов, и Анфиногенов… Когда трамвай поворачивал к дому Дезика Самойлова, стучали в окно, давая знать, что не забыли его. Он часто приезжал в Шереметьевку «на омуля». Добрейшая сибирячка Марина, жена Левитанского, любила собирать застолья, шумные, добросердечные.
Помню: зима, мороз. Я бегу с ведром воды от далёкой колонки. На даче Левитанского открывается форточка, с клубами пара высовывается опухшее от «омуля» лицо Дезика. Кричит мне: «Огнев! Ты опять несёшь воду лить на мельницу Слуцкого?» К Слуцкому Дезик меня ревновал, но это было в благородных тонах ифлийского поколения, «ребе-комиссар» – резюмировал Дезик о Борисе беззлобно, но иронически.
Сюда приезжали ко мне в гости многие писатели. В Шереметьеве ещё не строили аэродром. Солнце, садившееся за лесом в том месте, где теперь взлетают лайнеры, красило полнеба в загадочно павлиньи цвета. Моя маленькая дочь почему-то увязала эти закаты с ходячим выражением «сияющие дали». Когда я гулял с навестившими меня польскими писателями Земовитом Федецким и Корнелем Филипповичем, Земек предложил Леночке прогулку к «сияющим далям».
– Не дойдём. Никогда. Ножки устанут, – со вздохом резюмировал пятилетний политолог.
Как в воду глядела…
К «сияющим далям» шла дорога только одного нашего соседа по Шереметьевке – соседа временного, вызванного из Сибири писателя Г. Маркова. Он жил на соседней дачке. Тихий, уважительный, который запомнился почему-то короткими рукавами на стареньком пиджачке.
Но это уже не про нашу компанию… Держи выше.