Пролог из романа «Деревня Хэ»
Леонид БЕЖИН
Может быть, и не стоило бы говорить так подробно обо мне и роде моих занятий, да и вообще тратить время на предисловия, если бы окружающие довольствовались своим неведением в этой области или высказывали хотя бы в чём-то верные, близкие к истине догадки. Но, к сожалению, этот предмет порождает такое множество ложных слухов и домыслов, что я не просто удивляюсь их обилию, но усматриваю в этом причудливый и замысловатый парадокс. А именно: сам я менее всего склонен привлекать к себе внимание, служить приманкой для толпы, – наоборот, дичусь, скрываюсь и таюсь от любопытных взоров, стараюсь ото всех отгородиться, спрятаться за глухим забором, но по некоей каверзной закономерности выходит так, что чем выше забор, тем больше праздных голов над ним торчит.
Те, кому роста не занимать и удаётся к тому же забраться на подпирающий ворота замшелый валун, перевешиваются через острые колья и с откровенным наслаждением, даже плотоядной умильностью разглядывают меня. Кто пониже – довольствуется дыркой в заборе и сложенными трубочкой (наподобие подзорной трубы) ладонями. И все перешёптываются, обсуждают каждый мой шаг, в чём я утром вышел на крыльцо, запустив за поясок большие пальцы, сколько раз перекрестился на церковь, сколько взял дров на растопку из поленницы, зачерпнул ковшом и насыпал в ведро угольку. И особенно возбуждает всех, если я ненароком испачкаюсь углём, как кочегар, этак размашисто мазану ладонью по щеке или выроню полено, зашибив им ногу.
Вот где азарт, вот где веселье…
Иногда это досужее внимание так меня допекает, что вместо попытки спрятаться я готов выставить себя на всеобщее обозрение и воскликнуть, даже простонать в изнеможении: «Смотрите, любопытствуйте, ну нет же во мне ничего привлекательного – кроме измазанной углём щеки и зашибленного колена!» Внешность у меня заурядная, лицо простоватое, нижние веки слегка оттянуты, отчего кажется, будто под глазами набрякли мешки, волос в бороде – клок, нос седловатый, а книзу сплющенный наподобие утиного клюва, да и вид в целом самый затрапезный!
Ну если уж не кочегар, то вылитый сторож церковный, певчий или пономарь! Хотя не зря говорится, что внешность обманчива… м-да…
Из-за привычки вечно ходить по комнате (читаю и пишу я за конторкой), скрипя половицами, я натёр себе мозоль на ступне. Другая же мозоль у меня на среднем пальце правой руки, поскольку троеперстием я не только крещу лоб, но и держу самописец, вечное перо, опирая его о средний палец столь усердно, что вот вам и мозоль, оплывшее жёлтое вздутие. Погрозишь таким пальцем соседским сорванцам – они, испуганные, и врассыпную.
К тому же от привычки к одиночеству, пугливости, диковатости я запинаюсь, бормочу что-то неразборчивое, по сто раз повторяю одно и то же. Истинный пономарь, знаете ли! Хотя в иные минуты я пользуюсь словами со вкусом, с этаким втягиванием ноздрями их дразнящего запаха, сладострастным причмокиванием, с каким записной гурман пробует черепаший суп или перепелиные яйца. И, услышав на рынке от краснолицей, продрогшей на морозе бабы с негнущимися сизыми пальцами восклицание: «Ох, дубак несусветный!» (впрочем, такое может себе позволить и закутанная в голубые меха модница с Тверской), затем долго размышляю о его происхождении, роюсь в словарях и навожу справки у знатоков. И мне всё чудится в нём некий тайный смысл, неразгаданный шифр…
Возможно, это и заставляет строить различные предположения о роде моих занятий, но, как правило, они оказываются ложными, уводят совсем не туда. Во всяком случае, не в сторону моей конторки и самописца. Самое распространённое заблуждение, что я часовых дел мастер, поскольку мне часто приносят для починки часы. Ремесло достойное – святые угодники им не брезгали. Вот и я, грешный, неплохо разбираюсь в часовых механизмах и испытываю к хронометрам, особенно старинным, истинное благоговение, почти мистический восторг, словно это особые вместилища времени, хранители минут, дней, месяцев, столетий и даже самой вечности. Иные принимают меня за окантовщика или мастера по части рамок. Да, я охотно изготовляю рамки для фотографий, резные, затейливые, покрытые морилкой и лаком, этак изящно застеклённые и с почти незаметными, искусно замаскированными подпорками, чтобы можно было поставить на стол и умилённо взирать на дорогое для вас лицо.
Заказывают мне и семейные альбомы с прорезями в картонных страницах. Тут я пускаю в ход портновские ножницы, иглы, клей и исправно налегаю на переплётный станок. Иной раз тружусь с раннего утра, зато к вечеру – извольте, альбом готов. В таких случаях я выдвигаю обязательное условие: позвольте мне самому вставить в эти прорези уголки фотографий, расположив их в альбоме по собственной прихоти, а вернее, по собственному усмотрению или даже особому ухищрению. Уверяю, у вас так не получится. Тут надо знать некую тайную формулу, владеть ключом к шифру, иначе всё смешается, запестрит, фигуры и лица сольются в смутное, неразличимое пятно, выйдет неразбериха, хаос и разнобой…
Ключом к шифру… гм… Однако продолжим перечень ложных догадок. Из-за моей любви к письмам, дневникам, разным бумажкам меня считают архивариусом, и действительно среди моей неприхотливой домашней обстановки есть особый шкаф с выдвижными ящиками, где хранятся подобные документы, внесённые в каталог, тщательно описанные и пронумерованные. Их приносят все кому не лень, а вернее, кому именно лень самим хранить их дома, перекладывать с места на место, сдувать с них пыль и счищать ногтем пятнышки от свечного воска, пролитого чая или кофе. Я же самозабвенно копаюсь в них, как крот, с наслаждением достаю, разглядываю, разбираю с лупой стёртые, потускневшие строки и раскладываю пасьянсы – так, что они открывают мне и прошлое, и будущее, словно карты гадалке.
Собственно, вся наша жизнь – такие пасьянсы… м-да…
И особенно меня привлекают характер, начертание букв, почерк или шрифт: у каждого документа он свой, подчас такой замысловатый, что и не разберёшь. Поэтому каждый шрифт – шифр, и это, прошу заметить, вовсе не каламбур…
Ну а что, если кто-нибудь не потрудился сдать мне на хранение свой архив, а по недомыслию выбросил его на свалку? Тут уж я облачаюсь в самую заношенную ветошь из той, что имеется в моём гардеробе, вооружаюсь лопаткой, какой хозяйки размешивают в баках бельё, заострёнными палками и крюками и не гнушаюсь выходить на самый презренный промысел, отчего меня даже принимают за старьёвщика или как сейчас называют тех, кто роется в мусоре! Понятное дело, вместе с письмами и бумагами я охотно прихватываю и кое-что из выброшенных вещей: проволочные каркасы от абажуров, чугунные утюги, сломанные патефоны, негодные швейные машинки и даже такие мелочи, как ржавые иголки, оторванные пуговицы, шнурки от прохудившихся башмаков – тоже, знаете ли, реликвии. Пригодятся!
Злые языки утверждают, что я даже одеваюсь на помойке. Не буду отрицать этого, хотя и уточню справедливости ради: не одеваюсь, а примериваю на себе разную одежду, драпируюсь в траченные молью шубейки, кацавейки и бекеши, чтобы таким образом разыграть некую роль, замаскироваться, зашифроваться…
Ага, улавливаете? Вот вам и третий намёк на истинный род моей деятельности, и теперь настало время признаться, что я и есть шрифтовик или шифровальщик жизни: вот моё главное занятие, если угодно, призвание, ниспосланный мне свыше дар. Я давно заметил, что любой человек, каким бы он ни был, замкнутым, скрытным или, наоборот, открытым, душа нараспашку, постоянно шрифтуется или шифруется, – открытые, пожалуй, даже больше, чем замкнутые. Собственно, открытость это и есть самый изощрённый шифр из разряда тех, которых словно и нет, всё просто и ясно. Нет и при этом – есть. Есть и – нет: попробуй расшифруй, поймай за хвост ящерицу!
Однако продолжим. В детстве каждый зашифровывается перед родителями и учителями, выдаёт себя за послушного мальчика, паиньку, прилежного ученика, чтобы избежать подзатыльника и жирной двойки в дневнике. А зашифровываясь перед дворовыми атаманами, наоборот, надвигает на глаза кепку, свистит в два пальца и смачно сплёвывает сквозь зубы, иначе, чего доброго, примут за того же паиньку и отличника по всем предметам, презрительно усмехнутся, фыркнут, прогонят взашей.
В юности каждый так же зашифровывается перед возлюбленными, прекрасными Лаурами, несравненными Дульсинеями: а как же иначе, ведь им хочется видеть в нём совершенный образец, идеал, коему он, может быть, не соответствует. Вот и приходится скрывать, затушёвывать свои слабости и недостатки, выдавая их за неоспоримые достоинства, всё в себе переворачивать, скручивать в узел, прятать концы, то есть отчаянно шифроваться. Затем он, герой нашего времени, зашифровывается перед собственными детьми, мечтающими о сильном, добром и умном папе, на которого тужится походить (сам же воровски открывает дверцы буфета, наливает в рюмку и чокается с графином, а затем при всех назидательно изображает из себя трезвенника).
Зашифровывается перед священником на исповеди, чему я сам свидетель, поскольку стою обычно у аналоя и невольно многое слышу, но, к своему несчастью, при этом ещё и кое-что знаю. Зашифровывается перед хранящими его ангелами, и даже перед самим Богом наш герой умудряется зашифроваться, хотя, казалось бы, Всевышний всё на свете видит. Но если уж прародитель Адам после грехопадения спрятался в глубине райского сада, так сказать, зашифровался, то его потомкам-то и сам Бог велел.
Поэтому чего там – зашифровываются не только люди, но целые эпохи! Взять хотя бы древних греков с их мифами, над которым учёные до сих пор ломают головы, отыскивая к ним ключ, или самых скучных, прозаичных буржуа с их утренней газетой, сигарой, цилиндром и обтягивающим торс вечерним фраком: среди них вдруг обнаруживаются и Зевс, и Нарцисс, и хромой Гефест, и хитроумный Одиссей. И уж, конечно, разного рода Прометеи, борцы и революционеры – как же без них! Вот они лихорадочно строчат по ночам прокламации, призывая к стачкам и бунтам, и наборщики выкладывают их столбцами типографских букв; вот они с бомбой за пазухой выслеживают царскую карету, вот стучат киркой под бревенчатыми сводами сибирских рудников, отхаркивая в платок туберкулёзную мокроту. Зачем? Ради чего? Цель ясна (сбросить оковы рабства) и – неведома. Поистине Россия – это несгораемый ящик сейфа с кодовым замком, сплошной миф и шрифт, миф и шифр…
Собственно, русскими шифрами я и занимаюсь, у нас же и революция – не революция и конституция – не конституция, а нечто совсем иное. Что именно? Шифр, несгораемый ящик…
А ведь я из него и вышел, из этого ящика, поэтому у меня не то что жизнь целиком – каждая пуговица зашифрована. Да что там пуговица: взять хотя бы большие пальцы, запущенные под поясок. Под кого я тут шифруюсь? Ну, конечно же, под нашего яснополянского графа, гения русского слова, опрощенца с насупленными бровями, пахаря с окладистой, развевающейся по ветру бородой… Хочется этак слегка уподобиться: авось добавится прозорливости и я, зашифровавшийся, смогу других расшифровать, как он всех расшифровывал. Расшифровывал и сам при этом уж так шифровался, так шифровался, что в конце концов из усадьбы-то и ушёл в никуда, тьму осеннюю, канул…
А ведь так и бывает: каждый шифровальщик – истинный расшифровщик, и наоборот. Но самое-то главное: Всевышний, взирающий на нас с небес, – великий шифровальщик и расшифровщик, который подчас и нам подсказывает ключ к своему шифру, раскрывает слепым и неразумным знамения времён, в том числе и нашего опального, охального, похмельного, нелегального и многострадального времени…
Возможно, поэтому мне удалось расшифровать уже многие жизни, аккуратно внесённые в мой послужной (служба моя хоть и не солдатская, но тоже служба – топтаться у конторки с самописцем в руке) список. Да, жизни тех, кто приносил мне для починки часы, заказывал семейные альбомы и сдавал на хранение архивы. Однако не всё мне давалось сразу – бывали и неудачи, и простои, в чём чистосердечно признаюсь. Признаюсь, как на исповеди, как в беседе со следователем… м-да…
Особые трудности у меня были с двумя семействами – Костылиными и Колдуновыми. То ли потому, что всё с ними слишком просто и ясно, то ли, наоборот, – запутано, переплетено, скручено в жгут – концов не найдёшь, но никак не мог я подобрать к ним ключ. Какой ни возьмёшь из связки – не подходит, и всё тут! Даже попались мне в руки семейный альбом и архив – разные бумажки, хранившиеся в большой шляпной коробке, и фотографии, которые я расположил по собственному ухищрению. И всё равно ничего не получалось, пока я не натолкнулся на особую семейную тайнопись, особую шифрограмму. И знаете, двинулось, пошло, понемногу стало получаться, но эта тема уже не для вступления, не для пролога, и посему приступаем к действию…