Васил ПОПОВ (1930–1980)
Школьники вырвались во двор с криками, и оконные стёкла задрожали. Полетели снежки, дети, крики. Учитель Златанов грелся у печки, Робов курил у окна и рассеянно посматривал на улицу из-под набрякших век. Горбанова писала в журнал, занося отсутствующих. Всё было на своих местах – свет в маленьком вертящемся земном глобусе, карты, чучело ястреба, коробка с мелом, на месте были и школьные запахи – мела и чёрной доски, чернил и бумаги, мокрой тряпки, горящей печки, детской одежды и растаявшего снега.
Димов вышел наружу. На дворе всё стихло, дети исчезли. На снегу не было заметно следов, да и на стенах не красовались отметины от разбитых снежков. Школа, возвышавшаяся только на три этажа, с неухоженным двором, застыла в одной, слишком долгой, перемене. Там, рядом с дверью, Димов приостановился, чтобы ещё раз увидеть пожелтевшие некрологи двух учителей. Фотография Златанова вышла немного нечёткой, зато Робов получился похожим – с такими же набрякшими веками, полными щеками и чёрными, как в молодости, волосами.
Димов вышел со двора, чтобы оставить на снегу следы. Они оказывались одинаковыми в мокром, легко поддающемся и похрустывающем под ногами снегу, устилавшем землю. Димов сгрёб его в горсть, и снег обжёг руку. Он слепил ком и запустил в стену школы. На девятом снежке устал, но на фасаде уже красовалось девять следов, которые скоро растают, снег-то подтаявший.
На крутой дороге где-то ниже школы прогудел автобус. Димов находился к нему спиной, но знал, что там девять детей из села, потому что сегодня понедельник. Они отправлялись каждый понедельник в Корию и со следующим рейсом возвращались в субботу к родным. Автобус отошёл быстро, Димов обернулся и взглянул на тропинку, по которой каждое утро проходили сто восемьдесят детей и к обеду возвращались обратно, торопясь домой. По этой тропинке ходили селяне, чтобы посмотреть концерт в большом школьном зале, и по ней же шли назад, возбуждённые и уставшие, угнетённые или развеселившиеся зрелищем. Сейчас тропинка покрыта слоем снега.
После того, как отметил отсутствие ста восьмидесяти детей и двадцати учителей, Димов остановился перед окном своей комнаты. Не видя внутри людей, различал в стекле себя, с пожелтевшим лицом и поседевшими волосами. Он надел шапку, и седина скрылась, зато глаза стали заметнее.
– Все отсутствуют, – сказал он.
Отражение усмехнулось.
– И парты отсутствуют, товарищ директор, – сказало отражение, – их вынесли и вывезли грузовиками. И поставили длинные крашеные столы. Отвезли их в Корию, где сейчас школа.
– Школа? – переспросил тот, не расслышав. – А сейчас что осталось в классах?
– Ничего, – ответило отражение. – Только внизу, в столовой, за сундуком лежит глобус.
– Знаю, – сказал Димов. – Помню, однажды там как раз отклеилась Австралия. Я её дорисовал. Заберу глобус домой. Континенты на месте, реки на месте и океаны тоже. Может быть, я его ещё кому-нибудь покажу. Если Австралия опять отклеится, я её снова нарисую. Я всегда могу нарисовать один континент.
– А звонок здесь, – сказало отражение.
– Знаю, – кивнул головой Димов.
Он тронулся вслед за отражением и вошёл в пустую школу. В столовой его ждал целый земной шар, Димов поднял его и отряхнул от пыли. Австралия, некогда дорисованная им, никуда со своего места не делась. И континенты находились на своих местах, и реки, и океаны. Он завертел глобус, они понеслись и слились в одно – суша и вода, моря и горы. Димов остановил земной круговорот и в кофейного цвета углублении на Балканах увидел своё село с построенной когда-то добровольным трудом школой. Когда он её увидел, всё вернулось.
– Вторые и третьи классы должны выйти во двор и построиться, – произнёс он, и его голос, отразившись от стен, полетел, отяжелевший, наверх.
Классы не выходили и не строились, а Димов продолжал подниматься по лестнице. Остановился перед дверью второго класса.
Внутри было тихо. Перемена закончилась, и ученицы ждали, когда начнётся урок географии. Димов усмехнулся, схватился за холодную ручку двери, но не открыл её. Пошёл, довольный, дальше по коридору, держа в руке глобус.
И перед следующей дверью не остановился – прошёл мимо, как проходил много раз, одним мимолётным взглядом, проникающим через неё, наученный видеть и знать всё, что творится внутри. И сейчас кинул тот всевидящий и всезнающий взгляд и отошёл. Остановился перед маленькой дверцей дымохода. Поискал на ощупь внутри, в мягкой старой саже. Нашарил рукоятку и освободил звонок. Обтёр его от сажи и стремительно вышел из коридора.
Оконное стекло в коридоре было разбито, и когда Димов дошёл до него, то не смог увидеть своё отражение. Видел отражение своего села, отражения домов, накладывающиеся одно на другое, изображения холмов, и над ними белый, вечный образ Балкан. Тогда Димов услышал, как прозвенел призвавший его звонок.
По дороге, тянущейся мимо оврага, проехали телеги, гружённые дровами. Йордан Брыснаря остановил коней, прислушался и кликнул Юрдека, ведшего переднюю телегу:
– Эй, Юрдек!
Юрдек натянул поводья:
– Что там, Йордан?
– Слышишь, звонок?
Юрдек прислушался.
– Я его слышу. Но откуда идёт звон?
– От школы, – ответил Йордан Брыснаря.
– От школы ли? Ты не перепутал? Кто может звонить в школе? Её же закрыли, не так ли?
Кони тяжело дышали и вертели мордами, потными от тяжёлой работы, иногда поглядывали назад.
– Я точно тебе говорю, что из школы, но не в этом дело, – сказал Йордан Брыснаря. – Посмотри на коней: и они оглядываются назад. Я знаю этот звонок, Юрдек.
– Хм, – сказал Юрдек и почесал голову рукояткой хлыста. – А не открыли ли нашу школу снова, Йордан?
– Слушай, Юрдек, – сказал Йордан, – давай быстро отвезём дрова на хозяйственный двор и сразу вернёмся, проверим, почему звенел школьный звонок.
И они погнали коней по дороге.
И бабка Велика услышала звонок тут же, как только открыла соседские ворота. Дед Димитр Столетник вышел в очках и старой шапке. Бабка схватила его за ухо и прокричала, приблизив губы:
– Звонит звонок, дед Димитр!
Столетник услышал эхо звона, ворвавшееся в его мысли, хотя в его ухе было много школ, звона и мыслей.
– Какой звон, говоришь?
Та снова его ухватила за ухо:
– Школьный, какой! Школа закрыта, но сейчас май, вдруг возьмут да откроют?
– Да вряд ли, – удивился дед Димитр. – Зачем её тогда закрывали?
Бабка Велика махнула рукой и отпустила дедово ухо. Когда они вышли наружу, то увидели на дороге нескольких прислушивающихся к звону стариков.
– Пойдём к школе, – сказал один из них. – Если звонят, значит, есть причина.
– Идём, – поддержал второй. – Может, что-то важное случилось, раз звонят.
И они пошли к школе. Бабка Велика отправилась с ними. И из Барагана подтянулся народ. Только дед Димитр остался на солнце у ворот и слушал. В его ушах звонок звенел как огромный тяжёлый колокол. Почему били в колокол?
Берёзка
В щель одной огромной скалы упало семя. Оно нашло там влагу и покой. Проросло корнями. Вверх щели потянулся стебель. Сейчас это семя – целая берёзка. С ветвями, листьями и всем остальным, что требуется хорошеньким маленьким берёзкам. Странно выглядит эта скала, из чьей гранитной груди выглядывает тоненькое и растрёпанное деревце. Моя тропинка проходит мимо неё. Каждый вечер, когда спускаюсь к баракам и вижу её, мне нравится думать о тех больших корявых сердцах мужчин, в которых угнездились коренья тонких беспомощных берёзок.
Я сказал – беспомощных?
А вы попробуйте их вырвать.
Ветра
Дуют на восток, запад, север и юг. И между этими направлениями. Дуют вверх по склону и вниз, в низинах. Свирепые, тихие, ледяные, тёплые. Гонят ветра в деревьях сок, внутри нас – чувства и кровь.
По ним моряки направляют свои паруса.
Поэты завидуют их свободе.
Слабые, жалкие и безвольные прислушиваются и скрываются… Смерть и мёртвые листья укладываются вблизи тротуара.
Только люди, унесённые ветром, знают, что и здесь нет никакой свободы. Никакой свободы. Для них фраза «капризный ветер» только одно из многих тысяч красивых выражений. Потому что ветра дуют с точно определённой силой. По причине строго определённой температуры, влажности и морфологии ландшафта. И из-за многих других непоэтичных причин.
Воды
В начале, пока они быстры, как кристалл (потому что такими рождены), они сумасшедше бурлят, обрушиваются на берега, обшаривают всё вокруг, пенятся и громогласно бормочут. Они так спешат, что небо не успевает посмотреться в них. Каждая пядь дна и каждая капля дождя что-то изменяют. Заражают или оздоравливают. В целом они безобидны. Даже когда быстры. Наконец они успокаиваются, и можно увидеть над ними крылья водной стрекозы. Но и сейчас небо не отражается – воды мутны от тины, нанесённой за долгий период времени.
Только те, которые вовремя дали свою силу некоей водяной мельнице, одновременно быстры и спокойны. Днём они синие, а ночью – полны звёздами.
Цветы
Вы цветы, ваши цвета и запахи делают мир таким, к какому мы привыкли. Колокольцы, свечи, бальные платья и веера. Око святого, уста девушки. С марта по октябрь. Даже бабочки, которые вас копировали, не столь прекрасны, хотя и могут летать. И я, как любой, люблю смотреть на вас. И ещё – думать о корнях, которые вас хранят. Без них вы через два дня погибнете. Без вас они через месяц выпустят новые стебли, ещё моложе и красивее.
Грозные, кривые, запутанные корни, осуждённые на вечную темницу, расползшиеся в разных направлениях в грязи, жестоко вбитые в сухой камень, в смрадный навоз, откуда высасывают влагу, чтобы цвести.
Личности
В одном буковом лесу растёт одинокая сосна. Она сама по себе. Это Сосна. Тысячи безымянных буков вокруг известны только приблизительно и только через неё.
В одном сосновом лесу растёт одинокий бук. Он сам по себе. Это Бук. Тысячи безымянных сосен вокруг известны только приблизительно и только через него.
Но всё это не совсем так, если в буковом лесу растёт граб или между сосен – ель.
Перевела