, народный артист России
На следующей неделе в Саратовском академическом театре драмы имени И.А. Слонова состоится вечер памяти народной артистки СССР, лауреата Государственной премии России и премии имени Станиславского, профессора театрального факультета Саратовской консерватории имени Л.В. Собинова Валентины Александровны Ермаковой с участием её учеников – художественного руководителя Театра Наций Евгения Миронова, артистки театра «Мастерская Петра Фоменко» Галины Тюниной, артистов Московского Художественного театра Владимира Калисанова и Максима Матвеева. В рамках вечера пройдёт презентация книги воспоминаний об актрисе «На что ушла моя жизнь» (составитель и редактор Ольга Харитонова).
Публикуем одну из статей, вошедших в эту книгу.
Она написала мне на программке дипломного спектакля «Полёт над гнездом кукушки»: «Женя, работай осознанно, тогда будешь получать и удовольствие от профессии, и результат». Она была совершенно права – до этого я существовал неосознанно, так, от природы, как листочек на дереве, по интуиции. Нужно было кричать – я кричал что есть силы, говорили, что нужно плакать, – я плакал. Всё делал честно, потому что очень хотел быть артистом, а в профессии не разобрался пока, не разобрался.
Я поехал в Москву к Табакову и, хотя не точно помню, когда именно это случилось, повзрослел только там. Но мне всё равно необходима была связь с нею, потому что она в моём представлении и понимании удивительным образом оставалась очень современной в профессиональном и человеческом плане, чутко чувствовала и улавливала все театральные изменения, которые несёт каждый наступающий день. Иногда я поражался её интуиции. Ещё когда я учился в Саратове, а она приезжала из Москвы и рассказывала какой-нибудь мхатовский спектакль, например про то, как в «Серебряной свадьбе» Олег Борисов долго-долго молчит, минут двадцать молчит, а потом как стукнет кулаком по столу! И столько было энергии в этой перемене, так она мощно об этом говорила, что «психологический жест» Михаила Чехова ты на этом примере понимал с лёту. Хотя осознание этого пришло позже. Я потом, кстати, смотрел «Серебряную свадьбу» аж дважды и ничего подобного её рассказу там не видел, но он входил в голову, удерживался там навсегда, а порою оказывался сильнее спектакля.
Она очень чутко чувствовала фальшь. Москва не была для неё эталоном, она считала, что здесь слишком много «мусора», редко про кого она говорила или оценивала чью-то работу как достижение. Только выделяла Петра Наумовича Фоменко неизменно. Она постоянно ездила и смотрела спектакли, как будто что-то из них вытягивала, что-то в них высматривала. Для меня она была театральным термометром, индикатором чувства фальши, чувства меры – камертоном своеобразным. Поэтому я после завершения учёбы часто стал ей звонить и советоваться. Москва – город соблазнов, и совет человека, которому доверяешь, здесь нужен всегда. Помню, была у меня сложная ситуация: я сидел в Париже, готовился к съёмкам в фильме известного французского режиссёра, мне уже расписали жизнь и то, как через год я шагаю по каннской лестнице, всё было замечательно, и тут мне позвонил Валера Фокин и предложил роль Ивана Карамазова в театре «Современник». Я сижу в Париже, в квартире, где жил Маяковский, которая с тех давних пор не ремонтировалась, с тараканами по шесть сантиметров каждый. Если бы моя актёрская антенна не уловила этот звонок, то жизнь пошла бы по-другому. Может, стал бы актёром французского кино. А изменилась она во многом благодаря Ермаковой. Я позвонил в Саратов, объяснил ситуацию, Валентина Александровна сказала, что ей нужно подумать, перезвонил ещё раз через какое-то время, и она ответила коротко и ясно: «Однозначно – Карамазов». Не могу сказать, что только её слова повлияли на моё решение, но это был поворот в моей судьбе, определивший пять последующих лет работы в тандеме с Валерием Фокиным.
Звонил я ей потому, что она обладала мощнейшей интуицией. Я ведь маленьким уехал в Москву, много чего потом в профессии насмотрелся, и нашего, и зарубежного, объездил весь мир, но для меня – и это точно – она осталась настоящей, выдающейся, великой актрисой. Наверное, больше ролей было у Инны Чуриковой в Ленкоме, но не намного. Я помню «Три девушки в голубом», помню «Оптимистическую трагедию», как помню у Валентины Александровны «Жили-были мать да дочь», «Гекубу» или «Член правительства». Там, в этих спектаклях и ролях, у неё были моменты потрясающие. Я, как артист сейчас уже «пожилой», то есть поживший и сформировавшийся, очень чётко понимаю, какой она была, представляю масштаб её дарования. Её способ существования на сцене мне по-прежнему очень нравится, как и её подготовка к роли, – я наблюдал за тем, как она готовится к спектаклю, как концентрируется на роли, видел, как она была свободна в образе, как могла импровизировать, сохраняя целостность образа и замысла. Эта специфика её работы мне очень, очень нравилась. Помню смешной эпизод из «театрального детства». На первом курсе я играл её сына в спектакле «Член правительства» и мог в непосредственной близости наблюдать за тем, как перед началом она садится на лавочку прямо среди декораций и настраивается. Как-то спектакль был назначен прямо в день моего рождения, 29 ноября. Я был страшно этим горд и никак не мог придумать повод, чтобы сообщить об этом знаменательном совпадении Валентине Александровне. Кружил вокруг, кружил и решился – подошёл и сказал что-то вроде того, что надо же, как интересно бывает в жизни, вот у меня сегодня день рождения, а я работаю в праздник. Она повернулась ко мне и сказала как отрезала: «Ну и что? У меня сегодня тоже день рождения». Так я узнал, что мы родились в один день.
Поражало её чувство ритма, очень важное для артиста, когда он ощущает всё полотно, всё целиком, причём с самой первой секунды, ещё за сценой, ещё не выходя на неё, ощущает себя человеком, как будто уже прошедшим весь путь. Играть – как часы в себе заводить, этому меня научила Ермакова. Природная расположенность во мне была, а она её почувствовала и развила. Москва в этом смысле очень часто аритмична. Тут часто – как пойдёт, получаются всё больше такие игры в гениев. Она же чувствовала ритм и форму всегда и была для меня в этом смысле эталоном. Такие актрисы очень редки. Они уникальны. Ермакова. Фрейндлих. Чурикова. Васильева Екатерина. Это не актрисы – это планеты. Мне повезло с ними встретиться в жизни. Они пролетели мимо, словно хвостом задели.
Дальше мы стали дружками. Мы даже были иногда на «ты». Якобы общались на равных. Она уже иногда советовалась со мной, особенно в том, что касалось студентов. Когда я приезжал в Саратов или мы встречались в Москве, то разговаривали с ней бесконечно, причём только о профессии – это потрясающе! Тоже ведь не так много людей на свете, с которыми можно говорить всласть о профессии. Мы с ней сходились, как два больных человека, способных говорить только об одном. Её интересовало абсолютно всё, она как губка впитывала всю информацию. Особенно когда я уже репетировал «Орестею» с Петером Штайном. Я не знал, что мне делать, меня не хотел отпускать Олег Павлович Табаков, а она всё твердила: «Женя, тебе нужен прыжок! Тебе нужен прыжок! Прыжок, как у Нижинского». Я ей потом подарил афишу «Орестеи», где написал: «Валентина Александровна, спасибо за прыжок!» Она подталкивала меня, помогла мне на него решиться.
После первого курса Валентина Александровна поставила мне по мастерству три с минусом. Она на меня тогда так кричала! Мы её вообще очень боялись. Ни о какой «демократии» речи быть не могло: абсолютная деспотия царила на курсе. Так вот после очередного показа этюдов, где я, по её выражению, наигрывал, как собака, она и не выдержала. Почему она меня тогда не выгнала, не знаю. Второй педагог предложил моему папе отдать меня в ПТУ. «Там, – говорит, – прямо пойдёте и потом налево, есть очень хорошее ПТУ, мальчик получит нормальную профессию, будет себе горя не знать, на верный кусок хлеба зарабатывать». Честно-то говоря, он был прав. Наша профессия страшная и безжалостно ломает судьбы, если человек недостаточно одарён. Я не был любимчиком Валентины Александровны вообще. А она любила глаз положить на кого-то, выделяла талантливых студентов. Меня она «использовала» один раз. Это был маленький, но успех – в чеховской «Свадьбе» я играл шафера, бегал всё время туда-сюда и что-то выкрикивал. Я даже не помню, кто его в знаменитом фильме играл. Пуговкин, кажется. Тут она на меня впервые обратила внимание. Остальные мои отрывки до этого были не у неё. Единственное, где она мне дала шанс, – в «Учителе танцев» Лопе де Вега, во втором составе со Светой Рязанцевой. В первом блистали Саша Пеникер и Вера Садковская. А я был маленький, субтильный, какой там герой-любовник, роль на вырост, на деле получилось, что я сидел в основном на музыке. Дальше только в дипломных играл Билли в «Полёте над гнездом кукушки» вместе с Володей Кустарниковым.
И когда я оканчивал училище, она сказала: «Я могу тебя устроить в ТЮЗ», – но я отказался, сказав, что поеду в Москву. Фактически это все наши училищные взаимоотношения. Больше не было ничего. Всё, что я впитывал от неё, трудно поддаётся определению, только я про это знал. Я был для неё слишком маленький. Никогда на неё не обижался, не знал даже, что это возможно, что так бывает, воспринимал всё естественно, думал, что так надо. Я был как растение. После училища Валентина Александровна как-то постепенно формировала новое отношение ко мне. Говорила, что я слишком прост, слишком открыт, что мне не хватает загадки, что можно бы волосы немножко отрастить, одеваться в чёрное, быть посложнее в общении, играть в кого-то, интервью давать по-особому. Но, честно говоря, я всего этого даже не попробовал, у меня времени не было.
Реакции у неё были непредсказуемые. Когда она посмотрела «№ 13» в МХТ, то вдруг сказала: «Женя, я так плакала!» А это был на тот момент самый смешной спектакль в Москве. Спрашиваю: «Почему же плакали?» А она говорит: «Мне тебя так было жалко!» Почему жалко, что она там увидела? Или ей показалось, что роль требует больших затрат физических?
Я очень хотел, чтобы она приехала в Москву, когда меня награждали премией «Триумф» в Малом театре. И она приехала. Табаков вручал мне эту награду со сцены, а в жюри были все-все-все великие, и Олег Павлович попросил её подняться, она встала, и весь зал ей аплодировал. Во мне до сих пор живёт радость от того, что это произошло в её жизни. Она очень царственно встала, она была главной в тот момент в этом зале, и это было справедливо. А когда ей самой вручали премию имени Станиславского за выдающийся вклад в театральную педагогику, она была уже очень больна, жила у родственников. Как ей хотелось, чтобы об этом все узнали, – ей было важно, что её труд замечен и признан. Я счастлив, что мы успели это сделать. Как был счастлив, когда она говорила, что гордится мною, посмотрев уже в больнице первые серии «Идиота».
Да, она была великой артисткой. В чём это выражалось? Помню финал её юбилейного вечера в Саратовском театре драмы, на сцене вся труппа, я тоже приехал её поздравить. Она вышла на авансцену в очень красивом наряде сказать заключительное слово и вдруг вместо этого запела песню из спектакля «Жили-были мать да дочь» – «Летят перелётные птицы». И как запела! Это был не фрагмент спектакля – это была исповедь о своей жизни, исповедь большой трагической силы. Я подумал: боже мой, как её прорвало! Слёзы на глазах. Вся труппа подхватила. Было так здорово и горько, как будто, как говорила Раневская, жизнь прошмыгнула. И всё это в один краткий миг. Море чувств во мне проснулось. А она спела, почти без паузы повернулась ко мне с абсолютно сухими глазами и говорит: «Пойдём со мной, сейчас будет банкет». Тут я понял, что она сыграла финал. Она так и не открылась. Она трагическую судьбу актрисы сыграла. «Исповедоваться? Сейчас! Ага! Я дома переживу всё, что мне нужно», – как будто сказала она. Это был ещё один урок, с одной стороны, а с другой – ну великая! – она меня обманула и всех в этот момент обманула, причём как раз тех, кого обмануть было сложнее всего. Да ещё легко, безо всякого подхода, с лёту – потрясающе! Я тут же вспомнил: она нам на занятиях показывала, как нужно играть. Таких показов мало я видел в своей жизни. Табаков, Фокин, Олег Николаевич Ефремов – всё. А как смешно умела показывать! Глядя на неё, я впервые понял, что такое темперамент. С тех пор, когда мне говорят: это хороший артист, но у него нет темперамента, – я не верю. Темперамент – это кишки твои. Она это понимала.
Конечно, Валентина Александровна была очень одинока. Думаю, с ней было очень сложно именно потому, что она была таким сильным и темпераментным человеком. И так фанатично преданным театру. У неё не было и не могло быть личной жизни. В том смысле, что её личной жизнью был театр. Это тоже на меня наложило свой отпечаток. С этим крестом либо так, либо никак. Нельзя работать артистом до шести вечера. Или, наоборот, работать им с шести до девяти. А дальше – домой. Невозможно. Нет. All the time.