Можно ли «выдавить из себя раба»
Наиболее существенная разница между различными политическими системами, на мой взгляд, состоит не в том, какими законами регулируется государство, а какого рода людей оно отбирает для отправления властных функций.
Нужно понять, что представляет собой властная элита и как она соотносится с народом. Или (что, в сущности, то же самое) на каких межличностных отношениях строится практика управления и обратной связи: за страх или за совесть служит каждый на своём месте? Насколько человек независим от произвола начальства? Насколько свободен?
Может быть, историку не стоит настаивать на периодизации отечественной истории по формам правления, если социологу удастся доказать, что системные принципы управления в Московской Руси, Российской империи, СССР и РФ при всех преобразованиях политической надстройки остаются одними и теми же: «Законы святы, да исполнители сплошные супостаты…»
Может быть, именно поэтому в нашем отечественном сознании так легко и просто соединяются вещи вроде бы несовместные – монархические иллюзии и мятежные порывы, православные догматы и марксистские догмы, имперские претензии и этнические амбиции…
Есть ли в этих столь разнородных вещах что общее?
Есть. Общее в них то, чего в них нет. А именно – ни одна из традиционных идеологий не предусматривает гражданского общества. Из предпосылок русской идеи тщательно вытравливается ересь либерализма. Все вероятные модели новой государственности рассчитаны на один и тот же стандарт человека: человека с маленькой буквы, всецело зависимого от высшей державной власти и собственного значения не имеющего.
К глубокому сожалению, приходится признать: для такого циничного отношения к человеческому достоинству есть реальная опора в национальном менталитете. Так выходило на Руси во все времена, что не закон регулировал ход вещей и жизнь человека, а противоборство права и обычая.
– Тебя как судить, по закону или по совести?
– За что ж по закону-то, барин?! По совести, по сердцу суди…
Лукавил мужик. Знал по опыту, испытал на своей поротой шкуре, что правотой ничего в судах не добьёшься, а вот умилением и умалением, глядишь, и разжалобишь супостата. Свободный человек полагается на право и требует справедливости, а зависимый просит милости и уповает на милосердие.
Долгое время вся свобода мужика была лишь в том, что раз в год, в Юрьев день, можно было поменять себе барина, а потом и той не стало. Большая часть населения России, тёмная крестьянская масса, веками жила вне закона – в полной власти помещика. Или, пуще того, управляющего или старосты. А уж те порой так мытарили, что далёкий барин, проживающий доход от поместья в Москве или Питере, казался заступником. На него была последняя надёжа. Вот приедет барин, барин нас рассудит… Крестьянин на откупе или приказчик в лавке в той же мере зависели от хозяина и исправника.
Человек – это звучит гордо! Так ли? Неслучайно этот тезис Горький вложил в уста опустившегося персонажа, оказавшегося на дне общества. В реальной жизни видовое понятие, оставленное для лакеев и половых в трактире, звучало почти постыдно, общей кличкой для безличности и безымянности.
– Эй, человек!
– Чего изволите?
– Подай-принеси-убери… пошёл вон!
– Слушаю-с…
Социальная инфантильность, выработанная таким образом жизни в русском мужике, въелась в гены потомков. Поколение за поколением проживало жизнь не по собственной воле, питая своей безропотностью державную силу и славу. Наши ментальные корни уходят в эту непроглядную толщу. При всех сменах режимов мы оказывались не готовы к свободе. Когда она доставалась нам волею судеб, мы просто не знали, что с ней делать.
Человек с маленькой буквы, не имеющий навыков противостояния власти и опыта общественной солидарности, ощущает свободу как богооставленность и социальную брошенность. Я бы назвал это синдромом Фирса. Чеховский герой, второстепенный персонаж «Вишнёвого сада», лакей в старом помещичьем доме, отмену крепостного права называл не иначе как «несчастье» и вспоминал с неизжитой горечью: «И помню, все рады, а чему рады, и сами не знают. Мужики при господах, господа при мужиках, а теперь все враздробь, не поймёшь ничего». Он отказался выйти на волю и остался холопом по собственному выбору. И служил верой и правдой… пока его не забыли за полной ненадобностью.
В каком-то смысле большая масса нашего народа оказалась заражена синдромом Фирса. Слишком поздно в стране было отменено крепостное право. Социальная революция (февральская 1917 года) была преждевременной: недоношенная демократия не пережила первого же серьёзного кризиса власти.
Вот почему свержение самодержавия оказалось исторически пустым жестом; пришедшая на смену диктатура партии восстановила те же властные отношения. Гражданская война поубивала наиболее активных граждан, а в уцелевших обывателях убила всякие гражданские чувства. Так называемый культ личности катком террора утрамбовал народ в безликую массу, всецело зависящую от воли вождей. Аббревиатуру ВКП(б) жертвы режима расшифровывали как второе крепостное право (большевиков).
В этой системе лояльность приравнивалась к сервильности, а верность идеалам революции на практике означала преданность начальству. Любовь к вождю принимала характер истерической эпидемии. Злокачественный синдром не всегда излечивался даже путёвкой на Север, в профилактории НКВД на архипелаге ГУЛАГ. Крушение этой системы и конец идеологии прямые потомки Фирса до сих пор рассматривают как несчастье. Выяснилось, что массовый человек не боится потерять свободу – он боится её обрести (А. и Б. Стругацкие «Вопросы без ответов»).
Что изменила в структуре власти смена политической системы? Всё… и ничего. Прежде всего потому, что в стране не нашлось минимально необходимого количества демократов, которые смогли бы стать закваской гражданского общества. Да и откуда было им взяться? Нас не учили индивидуальной свободе и личному достоинству. Наоборот.
Отработанный социализмом человеческий материал оказался совершенно не подготовлен к жёстким требованиям открытого общества, основанного на личной инициативе и социальной ответственности. А для власти, освободившейся от всякой идеологии, принципы рынка оказались удобным обоснованием собственной беспринципности. Зона свободного предпринимательства свелась к узкой полосе между произволом и беспределом, опасно открытой с обеих сторон.
Не сумев с толком распорядиться пожалованной свободой, лояльные граждане с облегчением прильнули к сильной руке власти, протянутой в социальном направлении.
– Ну что, человек, хорошо ли тебе было на воле?
– Ваше превосходительство, страх как нехорошо! Дозвольте ручку поцеловать…
Феодальный характер властных отношений (на всех уровнях – от кабинета министров до ЖЭКа) узнаётся по обязательному наличию пафоса. Руководящее лицо у нас непременно должно быть выделено из общего масштаба почтительностью, доходящей до трепета. Служащий выделяет лесть как каракатица чернила, чтобы скрыть свою озабоченность и свою озлобленность, чтобы исчезнуть в глазах начальника как личность. Начальник всегда как бы на голову (мудрую) выше своего окружения; если ему недостаёт ума или роста, подчинённые скромно тушуются и сутулятся, чтобы (не дай бог!) не обидеть его невзначай неположенным преимуществом. Так на иконах святых по законам обратной перспективы доминируют заглавные персонажи.
Однако пафос – элемент совершенно неуместный в эффективной системе управления. Руководствоваться в работе демократических органов власти велеречивой сервильностью – всё равно что движок иномарки вместо технического масла заливать липовым медом. На казённом энтузиазме далеко не уедешь. По закону Грэшема, порченая монета вытесняет в обороте полноценную. Подхалимы подменяют профессионалов, интриганы выживают соперников, кланы и клики блокируют встречные инициативы в борьбе за расположение начальства – и степень административного восторга растёт в обратной пропорции к коэффициенту полезного действия системы.
И эта архаическая традиция воспроизводится у нас в каждой ячейке по всей вертикали власти. Самое страшное, что такое положение устраивает большинство. Как бы это ни казалось на первый взгляд парадоксальным. Дело в том, что общий моральный уровень массы определяется не благородными героями, а подлыми людьми. (Уместно напомнить, что подлым народом прежде официально именовали низшие сословия). Ещё римляне утверждали: большая часть – худшая часть. В равных условиях социальной конкуренции преимущество получают лучшие, а при авторитарных режимах – худшие.
Почему снова и снова у нас возвращается тенденция к авторитаризму? Возникает подозрение, что не столько власть испытывает общество на верность демократии, сколько наша врождённая сервильность вводит власть в соблазн самодержавия. Особенно зловредна услужливость образованной дворни («образованщины», по злому и верному слову Солженицына), постоянная готовность сию минуту лечь принципами (загодя подстелив соломки) под любую сильную власть… этакая подлость с пафосом.
Стоит чуть устояться порядку вещей – и сирены истории, захлёбываясь от восторга и умиления, уже поют хвалы герою, победившему многоголовую гидру анархии, коррупции и преступности (в то время как у сей зловредной сволочи на месте каждой отрубленной головы вырастают три новые…) и зовут его смело шагнуть дальше… в пучину.
Власть – увы! – охотно отзывается на эти верноподданнические порывы и всячески поощряет в нас сервильность. Власть, предоставленная сама себе, без надлежащего пригляда со стороны институтов гражданского общества, развращает не только власть имущих, но и вверившийся ей народ. Властная элита позиционирует себя как высшую касту, своего рода сакральную иерархию. Так ей удобнее быть. Ибо благоговения и благонадёжности от массы людей с маленькой буквы, то есть толпы, добиться легче и проще, чем благоразумия и благородства. Суть сервильности – подмена любви к Отечеству любовью к начальству.
…Нет, не следует гражданину никогда и ни при каких обстоятельствах любить власть. Даже самую прекрасную (если такая бывает). Довольно ей будет нашего уважения. Да и его тоже надо заслужить.
Сильной и авторитетной власти, которая консолидируется сегодня в России при поддержке всех здоровых сил общества, заинтересованных в стабильности, во что бы то ни стало надо избежать искушения стать авторитарной, а пуще того – быть родной и любимой.
Что добавить к общеизвестным фактам и общим мнениям? Должен признаться, что я не страшусь 
сильной власти. Я боюсь другого: собственной слабости перед ней. Человек с маленькой буквы, я ведь от того же крестьянского корня (хотя мои предки не из дворовых, а из потомственных пастухов, людей вольнолюбивых). Поэтому всякий естественный порыв к согласию с властью тщательно анализирую на наличие сервильности, по капле выдавливая из себя подлого крепостного мужика и «простого советского человека».
Это, если хотите, профилактическая проверка на синдром Фирса, которую, как мне думается, обязан регулярно проходить каждый порядочный человек.
, ОРЁЛ
В ожидании «барина»?
НЕОБХОДИМОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ
Конечно, следуя завету классика, полезно «выдавливать из себя раба». Постоянно самосовершенствоваться. Чтобы тем самым постепенно, к концу начавшегося тысячелетия, заменить замшелый обычай – цивилизованным правом. Тогда и самовозрождение авторитарных форм правления, порождающих Фирсов, то есть «человека с маленькой буквы», само собой прекратится, и демократическое устройство общества возникнет, как прекрасная Афродита из пены морской.
Хорошо бы. Только ведь долго ждать.
И потому в связи с невозможностью для наших современников-недолгожителей дождаться такого чуда возникает несколько вопросов:
– Социальная инфантильность – наследуемое качество? Или всё-таки благоприобретённое, порождаемое патерналистским устройством общества?
– И если благоприобретённое, то не следует ли изжить лакейскую потребность в «справедливом барине» жёстким соблюдением уже имеющихся у нас законов? Для чего свято блюсти освещённую нашей Конституцией независимость трёх ветвей власти – законодательной, исполнительной и судебной?
– Да, разумеется, хлопотно жить в таком – правовом! – государстве. Ведь для его полноценного функционирования необходима гражданская активность, порождаемая подлинной, а не карманной политической оппозицией, смелой независимой прессой, эффективной судебной системой, защищающей каждого гражданина от произвола зарвавшихся местных «князьков»… Готовы ли мы к такому беспокойному образу жизни?
– И если не готовы, то по какому сценарию будут развиваться события в нашем Отечестве, населённом, кстати говоря, потомками не только Фирса, а ещё и – Лопахина, вырубившего вишнёвый сад, Обломова, продавившего не один диван, Раскольникова, чьи последователи ради великих революционных целей не ограничились смертоубийством одной старушки, а выкосили в Гражданской войне тысячи соотечественников… Пойдём ещё по одному кругу?..
– Но в ходу сейчас и другой прогноз, обещающий потомкам Фирса благолепное долголетие: конституционная монархия, консервирующая в обществе психологию патернализма. Поговаривают, что мы уже вплотную подошли к этой форме правления, обеспечивающей медленное, но неуклонное поступательное развитие… Так, может быть, не стоит осуждать «человека с маленькой буквы»?
Ждём ваши мнения.
Наши электронные адреса: gam@lgz.ru mazurova@lgz.ru
, шеф-редактор отдела «Общество»