21 февраля нашему другу и автору, белорусскому поэту и переводчику Изяславу Котлярову исполнилось 75 лет. От души поздравляем юбиляра!
* * *
Вновь какая-то в мыслях беспечность,
и подумал, как думал давно:
если словом становится вечность,
то и слову быть вечным дано.
Синева обрастёт облаками,
чтобы взгляд или душу скрывать,
и попробуй земными словами
так, чтоб вечными стали, сказать.
Поделили и землю, и небо,
даже воды смогли поделить,
но глядятся убого, нелепо
все шлагбаумы наших границ.
Их ни ветры, ни бури не знают,
тучи тоже их не признают…
Безграничные птицы летают,
бесцензурные песни поют.
А душа моя тоже, как птица, –
я бескрылость её превозмог
тем, что больше уже не таится
там, где равные Слово и Бог.
* * *
Кто умеет стрелять в пустоту,
поражая незримые цели?..
Ю. Кузнецов
Эти строки почтеньем прочту,
меж глубин оглянусь, среди мелей…
Я умею стрелять в пустоту –
в ней немало мне видимых целей.
Слово, знаю, стреле – не чета,
но оно вдруг становится мною –
понимает, что и пустота
не бывает для нас пустотою.
В ней – обида, сомненье, укор,
в ней всё то, что любовь разменяла.
В ней себя осознавший позор
и конец, обращённый в начало.
В ней всё то, что меня заберёт,
если слово душою устанет.
В ней царевна-лягушка живёт,
хоть царевною так и не станет…
Вот опять осознаю вину,
ибо новое – вовсе не ново.
Горизонт, словно лук, натяну
и пущу непреклонное слово.
В пустоту…
* * *
Мерцанием себя проявит свет,
и вдруг пойму, что он мерцаньем
дышит,
что свет – живой все
сотни тысяч лет,
что смотрит он, и думает,
и слышит.
Я подсмотрел: мерцает?
Ну и пусть…
Опять к стене я взглядом
отвернулся.
Но чувствую мерцание, как пульс,
и сплю, хотя давным-давно
проснулся.
Мой сон уже как будто наяву –
себе от утра снова жду ответа…
О Господи, и сам теперь живу
мерцаньем тьмы или мерцаньем
света.
Но свет живой, а тьма, а тьма,
а тьма…
Я и её дыханьем забираю.
Мерцанье жизни, совести, ума
опять мерцаньем света повторяю.
* * *
Дух ещё за подсознаньем бродит,
обретая истину в судьбе:
каждый в одиночестве приходит
не ко всем, а к самому себе.
Вот и я всей жизнью задохнулся,
хоть не умер, а уже воскрес.
Вот и я один к себе вернулся,
хоть кому-то кажется – исчез.
Снова душу ощущаю небом
и стыжусь беспутности пути…
Господи, и кем я только не был,
прежде чем собой к себе прийти?!
Подвело весёлое витийство,
или и ему отпущен срок?
Мог бы совершить самоубийство,
если б я к себе прийти не смог.
Дух ещё за подсознаньем бродит.
* * *
Возле… около… во мне…
Сквозь меня и мною –
в этой мёрзлой тишине
и за тишиною
что-то чистое, как свет,
что-то нежное, как жалость,
из моих ушедших лет,
из того, что мне осталось.
Ни окликнуть, ни позвать,
самому не отозваться…
Слухом пробую узнать,
взгляду взглядом показаться.
Иней кружево плетёт
на ветвях и на ограде
там, где тенью мать идёт
и в моём проходит взгляде.
Встала (или ветра взмах?)
мама тенью из могилы…
Мне б навстречу сделать шаг –
а ни мужества, ни силы.
* * *
Вдруг ангела увидел я в лицо,
хоть и во сне я знал, что он
бесплотен…
Но ореол, казавшийся венцом,
был воздуха сиянием упрочен.
Мелькнули крылья – и не стало их, –
ни взглядом, ни душой неуловимо…
И словно перед памятью возник
счастливый, детский облик херувима.
Качнулась глубина голубизны, –
и я хотел спасительно заплакать…
Но в тишине – уже без тишины –
я мог слова дыханием не прятать.
А в голосе: «Всей жизнью виноват…»
Сказал или подумал? Нет, не знаю.
А он: «Молчи, когда слова молчат.
Я к людям просто так не прилетаю…»
И всё… И нет во взгляде никого.
Лишь полночь на мгновенье
заметалась.
И лишь дыханье ангела того
ещё в моём дыхании осталось.