Из цикла «Харалаские жизнеописания»
Еуалие Кюрвитс
Как отыскать ночью то,
что потерялось днём?
На земле на клюку опиралась.
Есть ли в царстве теней опора?
Салме Каугвеэ
Моя Айме высокая, стройная,
очень красивая девушка,
в университете училась на медицинском,
встречалась с одним русским
лейтенантом,
говорившим и по-эстонски.
Он привёз её после летней сессии
на мотоцикле домой.
Вечером крутили кино в Харала
«Путь на эшафот» –
о любви и смерти Марии Стюарт.
И, Силы небесные! –
мою дочь нашли на дороге,
убитой выстрелом в сердце!
Не дознались, кто застрелил.
Она росла без отца.
Натерпелась я издевательств –
незамужняя девушка-мама.
Две недели обмывала я спиртом
Айме прежде, чем схоронила.
Офицер рыдал навзрыд на похоронах
и принёс жестяной венок:
всё из жести – цветы и листья!
Через год уездный начальник милиции
признался больной, перед смертью,
что Айме убил он из ревности:
был на десять лет старше дочери.
В тот же год на Фому умерла и я,
от удара судьбы не оправившись.
Вильо Терявяйнен
Сколько раз я зарекался:
нельзя заходить так далеко!
Но соловей ликовал –
и Маре с ребёнком привезли домой.
Её отец привёз на такси.
А я, младенца отец,
виделся людям
безответственным олухом.
Ведь я же никак не мог
жениться на Маре –
уже был женатым!
Только Хильде пришла ко мне жить
с двумя детьми от прежнего мужа
и от меня на сносях.
А в обед принесли письмо:
экзальтированная Ирья, с которой
я познакомился на лыжне
Тарту-Кяэрику, сообщала:
«Дорогой Вильо, уже бесспорно –
сбывается моя мечта:
я жду от тебя ребёнка! Ура!»
Это стало для моих слабых нервов
последним ударом.
В тот день хоронили
на Красной Площади Куусинена.
Поминала кукушка.
Отправился в ельник, конец.
Эдуард Киивит
Мне, ремесленнику с хутора
Савиконну, достался участок земли.
Когда немцы пришли,
появился хозяин Савиконну
с лопатой,
а с ним его сын, служивший
в полиции Тарту.
Сказал: «Будешь есть у нас землю».
У леса заставили рыть
самому себе могилу.
Жена, прижимая младенца к груди,
побежала за нами. Молила:
«Креста на вас нет!
Хотите ребёнка оставить сироткою,
Без отца?! Пожалейте Ээди!»
Хозяин кивнул, Артур не пожалел бы.
Меня отослали в Тарту – в тюрьму.
Много допросов было.
Жена наняла адвокатов,
но сильно я был оклеветан
и к смерти приговорён,
обвинённый
в коммунистических склонностях.
В апреле день рождения Гитлера,
в тюрьме отметили жестом –
помиловали пятерых,
приговорённых к смерти.
Одним из них был я.
Когда возвратились русские,
прибежал ко мне хозяин Савиконну,
он просил, чтобы я не мстил.
Я ответил: «Ступай себе с миром,
мне твоя жизнь не нужна,
Бог сам тебе отомстит».
И смотри – как в воду глядел –
через два месяца погиб он,
попав под обвал брёвен.
А я по железу и дереву
ещё сорок лет работал.
Вайге Тихане
У нас было двое детей – сын и дочь.
От тяжкой работы в хлеву я устала,
ни за что не хотела третьего –
в петлю грозилась полезть.
Все следили за мной,
чтоб чего с собой не сделала.
А потом и дочурка родилась.
У Эдгара разболелась нога,
всё таскался по врачам и больницам.
Диагнозировали, лечили неправильно,
в свидетельстве о смерти написали: тромбоз.
Схоронили. А вскоре вечером
непроглядным «Москвич» подъехал
прямо к дому, и в нём сидевший
сказал одноклассник Эдгара:
«Вайге, я приехал к тебе свататься.
Быстро решай, возьмёшь ли меня?
Если нет, я уеду сразу же
и больше не вернусь!»
Я ответила: «Не уезжай, в дом входи».
Ночью говорил он на груди моей:
«И не думал,
до чего же хорошо с тобой!»
А я волосы его ерошила.
Утром шла, спеша в свинарник на работу.
Рядом Арне шёл, мой муж второй.
Перевёл
*** 
Рассказывал студентам
о начале греческой культуры.
Рассказывал о хеттах, историю
Улликума, и сказал,
что на некоторых лидийских
табличках найдены
стихотворные тексты,
но вряд ли их смогут
когда-нибудь прочитать.
Рассказал ещё о Гомере
и его богах, о могиле Зевса на Крите,
о Митре, о вере в то, что мир –
поле брани
между воинствами добра и зла,
правды и лжи,
света и тьмы, где верующие –
это воинство
Митры, воины света
на этой извечной войне,
где камень воюет с камнем,
дерево с деревом,
зверь со зверем, человек с человеком.
Когда добрался до дома, очень устал
и сильно мучила жажда.
***
Нет Бога,
нет постановщика, нет дирижёра.
Мир существует сам по себе,
пьеса играется сама,
оркестр играет сам,
и, если у кого-то
скрипка выпадает из рук
и останавливается сердце,
смерть и человек никогда
не встретятся – за стеклом
нет ничего, потусторонность –
это зеркало,
из которого на меня смотрит в упор
большими глазами мой собственный страх,
а за этим страхом,
если только хорошо приглядеться, –
трава, и яблони, и подсолнечник,
медленно поворачивающийся
вслед за солнцем
без Бога, без постановщика,
без дирижёра.
***
Стихи как зелень –
весной она рождается
из каждой дождевой капли, из каждого
зёрнышка света, падающего в почву.
Сколько может вместить отрезок между
утром и вечером?
Сколько вместит одна страница?
А теперь, осенью, когда чёрные облака
низко плывут над землёй, задевая
мачты линий высокого напряжения и ворон,
дремлющих там в сумерках, поскольку
дня почти не бывает,
а есть только два тёмных
и длинных пальца ночи, держащих день
и нас так крепко, что нет уже места
дышать и думать. Всё, что я пишу,
написано наперекор этой тяжести,
вновь приходящей, стремящейся
вновь погрузить нас в сон, который видят
истлевшая листва, и корни травы,
и сама почва, где кроются все наши
неосуществлённые мысли,
нерождённые стихотворения.
***
На улице Валликраави одинокий
муравей тащил
травинку на разогретом асфальте тротуара.
Я ходил в Художественный музей,
смотрел, вытирая пот со лба,
фотографии Мари Каарма,
снимки ворон в феврале,
и поспешил дальше – в рюкзаке пачка макарон,
кило риса, турецких бобов
и банка серой краски;
надо ещё было выписать журналы
на будущий год, собрать в теплице томаты,
купить, если будет, мяса и колбасы,
и успеть на автобус, домой.
Я встретил ещё нескольких знакомых,
выслушал несколько новостей,
а теперь от этой поездки в город
мне запомнился лишь тот муравей
на пустом пыльном разогретом асфальте.
Перевёл