Слободка

Переселенцы стали строить дома и селиться в них слишком близко к старому крымчацкому кладбищу в Карасубазаре, почти смыкавшемуся с районом Хаджема, где те веками жили и хоронили своих предков. А потом и вовсе стали сносить его, переворачивая мёртвых вместе с землёй, утрамбовывая могилы для фундаментов. Никто точно не знал, с какого года там хоронили крымчаков, но один из надгробных камней сохранил выбитые железом даты и надпись – 1517–1591, Хондо… Имя было затёрто.

…Яко подходил к переселенцам в момент закладки первого камня и уговаривал:
– Как вы можете строить дома на наших могилах? Не будет вам никогда счастья на костях…
– Э, парень, уходи, ваши предки выбрали для жизни и смерти слишком хорошее место. Посмотри вокруг: внизу течёт река, впереди зелёные луга и горы, а по бокам – дороги в город и из города, над тобой небо и солнце в высоте, сухо, тихо, только птички поют! Привет вашим, они поймут нас, живых, рай на земле, а не на небе, потом поговорим, уходи…

Дома крымчаков старели и спускались медленно по склонам к Карасу, время дробило даже самые крепкие строения, но никто из жителей Хаджемы не думал строиться на месте старого кладбища, тем более что для этого нужно было сносить старые могилы. Дома крымчаков были крепкими не только силой семейственности и родственности, но и чисто технически. Когда их строили, то стены прокладывали особенными мягкими, как бы сейчас сказали, пластичными породами деревьев, расщепляя для этого стволы дубов, осин… Это служило амортизацией при землетрясениях, которые иногда тревожили землю Крыма, порой даже так сильно, что падали города Севастополь и Ялта. К примеру, в 1927 году. На памяти у всех были погребённые под камнями гор деревни с жителями, такие как Демержи и Роман-Кош. Дома Карасубазара стояли крепко. Или потому, что город не трясло так сильно, или потому, что он не был в эпицентре, или потому, что дома были построены грамотно, по старинному рецепту, в правильном месте, по правильному плану.

– Нельзя соединять в одно живой мир и мёртвый, там, где веселятся и пьют, не место покойнику, там, где лежат покойники, должна быть тишина и два метра земли над прахом… Особенно в суетности и забывчивости, беспамятстве и бездуховности жизни, – продолжал повторять Яко, – иначе…
Крымчаки ходили на своё кладбище посидеть над рекой, подумать и вспомнить умерших, близких или далёких родственников, и это давало им силу. Странно, но общение с давними предками заражало их плоть не на день, не на два. И уходя, каждый оставлял над надгробием камешек или ещё какую-нибудь бытийную мелочь, говоря этим: «Я здесь был, я тебя помню»…
Когда старое кладбище стало исчезать под варварскими ударами кувалд, ломов, кирок и лопат и люди стали растаскивать крепкие горные камни для своих заборов и домов, когда на земле захоронений стали подниматься новые дома и переселенцы стали зажигать в них свет, то начали происходить вещи, которые никак не укладывались в мозгу новых хозяев. Ребёнок открывал окно и случайно разбил стекло, порезав при этом руку. А через несколько дней умер от заражения крови. В одном из домов провалился пол, и вся семья ушла под землю, никто не успел спасти даже кошку. Однажды всей семьёй сели обедать прямо в саду, но в тарелках вместо супа появилась кровь, и бараньи кости в нём стали человечьими…

Новые хозяева стали призывать Яко и спрашивать, что происходит, но Яко лишь отвечал: «Я же говорил вам: мир мёртвых нельзя соединить с миром живых, но я не имею влияния на потустороннюю жизнь, думайте сами…» Выстроенных домов было жаль, и хозяева стали приглашать священника или муллу, чтобы отогнать проклятие, как они думали, с места, где они поселились. Однако бесполезно. Молитвы, заклинания – ничто не помогало, и наконец все пришли к выводу, что это не проклятие. Даже придорожные цыгане, узнав о происхождении страшных случаев, умолкли, сказав перед этим: «Кочуют только кости живых, кости мёртвых кочуют вместе с землёй. Кто трогает мёртвых, тот останавливает землю… А это против воли неба и солнца…»
Однажды Яко увидел, как из одного из домов стала выезжать семья, и подошёл к ним. Хозяин дома сказал:
– Ты виноват в наших несчастьях, потому что мы часто видели тебя на остатках кладбища, ты разговаривал со своими, будь проклят!
– А вы знаете, где покоятся ваши близкие? Попробуйте построить дом на этом месте, а?
– Нет, Яко, это невозможно, потому что мы не знаем такого места, и в этом наша беда…
В скором времени Карасу разлилась настолько, что стала подмывать новые дома на месте крымчацкого кладбища. Два из них в ночь тихого и прекрасного мая унесло течением, люди успели выскочить из домов и долгое время ночевали под открытым небом. Многие могли видеть, как плыли комоды, диваны и кровати, на которых спали и сидели обречённые люди. Им кричали, пытались их спасти, но они были, словно завороженные – не отвечали, не поворачивали голов. Скорее всего они действительно уже спали. Мёртвым сном. Вскоре поутру жители Карасубазара заметили, что их городская река течёт не слева направо, а справа налево, солнце встало не на востоке, а на западе. Пожухлая трава начала зеленеть, а огрызки яблок превратились в большие наливные яблоки сорта кандиль, но самое удивительное, что со старого кладбища стали приходить покойники. Они стучались в дома и просили еды, здоровались со своими знакомыми и родственниками. Лица их были изъедены тленьем, но с каждой минутой они всё больше разглаживались и молодели. Покойники подсаживались на скамейки во дворах и на Ильинской улице к живым, пытаясь приобнять их и посидеть в обнимку. В это время с другой стороны города донёсся слух, что начался мор. Стали умирать люди, которым не исполнилось и двадцати. Время пошло вспять. Воскрешённые и живые перемешались на Ташхане, и начался торг золотыми украшениями, рубахами и халатами, расшитыми драгоценностями, снова началась работорговля… Но никто ничего не замечал.
Один Яко понял, что произошло, и пошёл к большому базальтовому надгробному камню, единственному уцелевшему, несмотря на попытки взорвать его динамитом, и просидел там всю ночь, передумав обо всём, что знал о своих близких и далёких, покоившихся за его спиной. Над ним стояло раскрытое вовсю золотистое небо, под ним шевелилась от мыслей и чувств крымская карасубазарская земля, и он сказал вполголоса сам себе:
– Яко, если взрослые не понимают, что они творят, то при чём здесь малые дети? Если мужчины сильнее, чем женщины, то при чём здесь малые дети? Мёртвые не должны мстить, они и так неглубоко спрятаны от живых, на расстоянии одной человеческой жизни… Кто в нашем народе был кем, мы не знаем, нам тоже послано проклятие, если мы можем быть такими жестокими после смерти… Если есть ты, всемогущий, прости детей малых, взрослые уже наказаны…

Наутро все дома опустели, и люди пешком или в повозках потянулись из города. Никто не провожал их. Куда они шли, никто не знал, но шли они все вместе, пустив впереди детей. Они не взяли с собой даже вилки или ножа, даже подушки или одеяла, ни одного саженца алычи или груши, или черенка винограда… На месте старого кладбища так ничего и нет, пустырь, а осенью в Хаджеме было небольшое землетрясение. Все дома пришлых опали листьями завядших ореховых деревьев, но ни один человек не погиб. Дома крымчаков, поскрипев, покачавшись, не потеряв и черепицы, остались целы и невредимы.

После произошедшего крымчаки стали жить ещё ближе друг к другу. Браки стали теснее. Дядя мог жениться на племяннице, и двоюродные братья и сёстры вступали в брак. Пришельцы, получившие урок, всё равно не уважали законов других.
– Что это вы спите на полу? А девушки ваши не гуляют по улицам, хотя и лица не прикрывают? Что это мужчины носят барашковые шапки даже летом? Вы и не татары, вы и не евреи, да и уж точно не русские? Кто же вы тогда?
– Мы есть такие, какие мы есть, и если мы спим на полу, посмотрите, какие у наших женщин фигуры стройные. Если наши девушки не гуляют по улицам, тогда почему у них у всех мужья есть? А шапки барашковые тепло дают зимой, а летом закрывают от жары. Да и мысли всегда тёплые. У нас нет ни одного злодея в племени, ни одного вора. Мы будем бедными, но никогда не возьмём чужого, – посмеивались крымчаки. – Что на гербе Карасубазара изображено, а? То-то же. Две барашковые шапки, причём на гербе всего Карасубазара, а не Хаджемы. – И продолжали: – Когда мы идём в каал молиться, где сидят наши бедняки? На передних лавках, чтобы поближе к Богу быть, может, Бог даст. А богатым уже дал. Чтобы поближе к слову… Почему мы больше говорим, чем пишем? Потому что наше сказанное слово много значит. Если мы сказали, что будет завтра дождь, так он будет точно, если мы договорились без бумаг, то держим слово. Хаджема – это не просто место проживания нашего народа, это ещё и неписаные законы от наших предков, растворённые в воздухе, напоившие корни наших деревьев, и мы сами длим эти законы не как можем, а как нам подсказывает небо, наша совесть…
Чем народ меньше, тем он чище, дружней, благородней. Нет, мы не кичимся своей одеждой и едой, но голодных у нас нет. Хаджема научила нас веками делиться, мы даже жадному дадим столько, чтобы он объелся и навсегда забыл голод. Монисты наших женщин – это кружки и кружочки в круге на шнурке, это круг, замкнутый круг Хаджемы – от брата к брату, от сестры к сестре, от отца к сыну, от матери к дочери… Это Хаджема. Мы приходим на кухню, в ашхану или в переднюю, в аят, как к себе домой, потому что мы продолжаем друг друга, и за круглым столиком, софрой, найдётся место ещё одному, и ещё одному, и ещё…