Слово на просвет

Галина Афанасьева- Медведева. Медведь в рус­ской традици­онной культуре Восточной Си­бири. – Иркутск, 2018. – 692 с. – 1000 экз.

Я гляжу почти со смятением: Гос­поди, давно ли встали на инсти­тутских полках двадцать томов «Словаря говоров русских старожилов Байкальской Сибири» (годы и годы не­устанного труда по спасению уходящей речи Восточной Сибири). И ещё не успе­ли обвыкнуться в читательском сознании два тома словаря распутинской живой ре­чи, в которых филолог, профессор ИГУ, доктор Галина Витальевна Медведева слушала героев и героинь прозы Вален­тина Григорьевича, как слушала бы ещё не записанных ею стариков и старух род­ного края, которых она всех знала в лицо, как и они её. Вот уж кто понимал и слы­шал Галину Витальевну. Нет-нет, верно, Валентин Григорьевич потихоньку и про­верял себя – везде ли старухи так говорят, как в его Аталанке. Или в Панове, Ендор­ме и Кежме иначе? Да и правда иначе.

Раньше говорили: что город, то норов. А уж деревни и вовсе наособицу – от каждого поворота реки зависят, от тай­ги ли вокруг, от крутого или пологого берега. Это мы нынче наладились бегать по земле – уже и старики разбежались: дети разъехались, как не навестить, да и застряли по городам. А там о чужую речь, хоть и речь своих детей, и вытер­лись – неудобно будто своими-то дере­венскими словами говорить, дочь или сына подводить. Да они тут и странны – деревенские-то слова. Так понемногу себя и забудешь. Потому Галина Виталь­евна и ходит от деревни к деревне, чтобы застать слово на месте, где оно живёт, не стыдясь себя и не прячась, потому что дома. Не зря Валентин Григорьевич писал о её двадцатитомном «Словаре»: «Словарь этот именно свод, энциклопе­дия, житие и сказание сибирских окра­ин, которые Г.В. Афанасьева-Медведе­ва объединила в Байкальскую Сибирь. Славное, достойное нашего поколения житие и вдохновенное, из уст этого жития, многоголосное сказание. И бога­тырский подвиг Галины Афанасьевой-Медведевой, подобного которому после ХIХ века, кажется, не бывало. А по мере трудничества, по объёмам и размаху ста­рательства на «золотоносных» сибирских землях, вероятно, и сравнить не с чем».

«Подвиг» обычно движение корот­кое. Оно и в самом слове слышно, как разовое и мгновенное – не двигать­ся, а подвинуться. А тут целая жизнь. И нам бы пока эту Атлантиду освоить, там нажиться, наслушаться, смущённо погордиться – вон из какой колыбели мы вышли. А вот перед читателем уже новый обстоятельный «медвежий сло­варь» («Медведь в русской традиционной культуре Восточной Сибири»), собрав­ший на этот раз целое «человечество» медведей Белоруссии, Карелии, Саксо­нии, но прежде всего, конечно, Сибири, которую Галина Витальевна исходила за этими медведями из края в край.

Круг как будто сужается, там двадцать томов, там два, а тут один в двух частях. И это естественно – от всего горизонта, всё у´же и ближе. Но только у´же ли? Ока­зывается, что и в одном явлении, в одном слове и понятии прячутся столетия, слово живёт и обрастает значениями, как и все мы не просто живём, а наживаем жизнь, и она растёт в нас и с нами, как годовые кольца на дереве – всё шире и дальше.

Всегда меня изумляет, когда чита­ешь что-то родное и тебе надо об этом написать, непременно Господь улыбнёт­ся и пошлёт привет в виде нечаянной страницы, вроде благословения. Вот, думаю, поищу живой камертон, чтобы правильно «разогнаться», чего-нибудь у стариков. Разогнул любимого Сергея Дурылина, его повесть «Сударь-кот» на первом попавшемся месте и прочитал первый абзац (ей Богу, не вру): «Присел я на мху и заплакал – заблудился. Вдруг затрещало вокруг меня, захрустело, лесо­лом пошёл. Понял я, кто идёт. Пал лицом в мох, не дышу, творю молитву, яко мёртв. А зверь надо мной наклонился, дохнул на меня тёплым дыханием своим, лизнул в затылок – и прочь удалился. Встал я. «Господи – думаю – зверь мимо прошёл, не тронул: «на вот тебе: знай, что знаю я, зверь дикий, что ты человек, и тебе знать даю, но мимо иду и не врежу тебе». Понял я, милые, звериную эту думу, благодарю Бога, слёзы в глазах стоят…»

Ну, значит, и мне вовремя словарь попался – раз медведь сразу открылся. И улыбнулся я – фамилия-то у Гали­ны Витальевны Афанасьева-Медведева. Память о великом однофамильце, ска­зочнике и словеснике, она отблагодари­ла большим словарём. А теперь вот при­шла пора и другую половину фамилии оглядеть в родовой дали – ведь пошла же когда-то фамилия-то от живого столк­новения кого-то из предков с этим лес­ным обитателем. И отчего-то кажется, что и замысел явился естественно, не из умозрения, а из экспедиций. Запи­сывала годами стариков и старух, и они нет-нет не только имя, а и фамилию спрашивали. И, услыхав «Медведева», бессознательно вспоминали, что в их жизни с этим «бывшим человеком» было связано. И или смущались воспомина­нием, или с улыбкой ещё подзадоривали её и себя, поминая этого «деда», «мужика в ичигах», а то в прошлом и сына божия, ослушавшегося отца и наказанного за ослушание медвежьим обликом.

Он, «дед-то» и «мужик», и городскому человеку, ни разу нос в лес не казавшему, с детства свой, то Винни-Пухом явится, то Михаилом Ивановичем с Мишуткой: «Кто сидел на моем стуле и весь его расшатал?». А уж что говорить о деревенском, а тем более таёжном человеке. Там, в деревне, днём и ангел мог в избу войти, а ночью, того и жди, явятся кикиморы, банники, гуменники, овинники, а то и вовкулаки , а чуть в лес, так полевики и лешие, а то и он собственной персоной – ведатель мёда, медведь. Выйдет, поглядит – чело­век человеком.

Как любит русский человек вдруг припомнить своё родство с матушкой-природой, с земной далью. И всегда в первую очередь вспомнит в медведе не о звериной, а о человеческой стороне. Посмотрите, в какие слова одевают его сталкивавшиеся с ним люди: медведь и умывается, и танцует, и поёт, и играет, и плачет, и даже смущается. И уж как ты с ним, так и он с тобой: заблудившееся дитя выведет к людям или хоть не тро­нет (как вон у Дурылина-то), женщи­ну не обидит, если «не женится» и не уведёт в берлогу (оказывается, бывало и такое – мужик ведь); бабу, беремен­ную девочкой, не тронет, а мальчиком – непременно задерёт: лучше всякого УЗИ знает, кого носит женщина, – чует, что выйдет на свет охотник, а с ними у него разговор короткий.

Впрочем, я это от счастья первого чте­ния норовлю читателя обогнать и само­му всё скорее рассказать, хоть ненадолго вернуться «домой», к началу мира, когда Бог ещё часто ходил по земле и мужиков, которые хотели его напугать на лесных дорогах, обращал в медведей. И видать мужики были озорники, раз вон их сколь­ко, в медведей превращённых, по нашим лесам обитает, почти как тряпочных в детских магазинах, которые особенно вочеловечены и уроднены нашей любо­вью и памятью, потому что по другой легенде медведи и вовсе каждому из нас родня – такие же дети Адама и Евы, кото­рых отец и мать первое время прятали от Господа в медвежьем платье, стыдясь сво­его ослушания. Не знали первые грешни­ки, что от Бога не спрячешься.

Но самое-то дорогое в книге даже не эти одушевлённые сюжеты, не несчётные вымышленные и реальные истории, не бывальщины и былички, а счастье живой цветистой речи, записанной со слуха во всём музыкальном многообразии.

«Говоря, человек можа в медведя пре­вратиться. Вот и перевёртух. Надо через коромысло перевернуться да ещё сло­ва каки-то знать, и медведем станешь. Вот один, он перевернулся как-то через коромысло ли, через батожок, а сноха как раз в печку житники садила. «Не трогай – он говорит – мой батожок», а она его пошевелила как-то, он и не мог вернуться. А раз медведя убили, шкуру сняли, а у него туша человечья. Это он, перевёртыш и был-то».

«Он же настоящий человек! Вот ляжит когда, он же человек и человек. Как всё равно женшшына распахнётся».

И опять с улыбкой думаю, как они сами-то, кого она записывала, потом читали свою речь, если книга попа­далась под руку (только как же попа­дёт – учёная-то да с тиражом в тыся­чу). Дивились, поди: неужели они так говорят? Ведь грамотные все, школы пооканчивали, а тут вон чего. И, может, засмеются: «Вот, девки, чо с нами дерев­ня делат», а Виктор Петрович Астафьев даже и написал бы вместо «девки» «деф­ти», как слышал от «баушки» Катерины Петровны.

Я гляжу на фотографии этих старых, сразу и навсегда родных рассказчиков и рассказчиц во всех словарях и в этой «медвежьей» книге, и слышу эту зем­ную, земляную речь в каждой морщине, в рабочих руках и бедном платье, потому что и они – лицо и руки – та же зем­ная, лесная, небесная речь, простая, как проулок, выходящий к реке, как поко­сившийся забор и красивая, как налич­ник, полотенце на иконе в красном углу или прялка. И фотографии пейзажей, и «портреты» бытовых предметов – эти излучины реки, остожья, старенькие избы и эти поняги, ичиги, туеса и дуги – ведь это те же простые слова и лица, одна целая, веками сложившаяся жизнь, где всякая вещь по руке и даже всякое обла­ко – Господень привет.

Случись чего (сохрани Бог!) с матушкой Сибирью, Господь воскресит весь цвету­щий луг её живого великорусского бытия во всей необъятности и красоте, глубине, мужестве, покое, любви и мудрости, по одним книгам Галины Витальевны. Всё не молкнет великая ахматовская клятва, принесённая в роковой час русского сло­ва: «Свободным и чистым тебя пронесём, и внукам дадим, и от плена спасём. Наве­ки!» И никакое беспамятство, никакой «плен» суетной сегодняшней безличности телевидения и интернета уже не властен над небом святой, поднятой к свету при­родной русской речи.

А на столе у Галины Витальевны уже ждёт издателя трёхтомник «Байкал в рас­сказах жителей побережья» и складыва­ется лист к листу «Ангарская деревня в рассказах жителей затопленных мест».

Возьми-ка русское слово!