Альберт Лиханов. Мальчик, которому не больно: (Не сказка не для взрослых) / Рис. М.П. Пинкисевич. – М.: Издательский, образовательный и культурный центр «Детство. Отрочество. Юность», 2009.
А надо ли жалеть больных детей? Тех, за чьими плечами говорят – «медицина бессильна»? Или тех, чей путь к выздоровлению – мука, и не в меньшей мере для окружающих? Кто-то пытается помочь – деньгами, игрушками, малой толикой внимания, вырванной из ежедневной суеты. Конечно, есть врачи, педагоги, которые посвящают им всю свою профессиональную жизнь.
Но лишь немногие умеют с этими детьми жить. Слышать и понимать их, как самих себя. Общаться на равных. Лишь немногие умеют находить для них нужные слова.
Альберт Анатольевич Лиханов, академик Российской академии образования, заслуга которого в защите прав ребёнка истинно велика, известный писатель и общественный деятель, в 2005 году признанный Человеком года в России и США, написал повесть «Мальчик, которому не больно». Эта история мальчика, больного церебральным параличом, написана так, что не для одного, а для многих больных детей сможет стать той опорой и тем необходимым словом поддержки, которое иногда спасает жизнь.
Мальчик, в книге у него нет имени, просто Мальчик, живёт в доме за городом с Бабушкой, Папой и Мамой. Бабушка ухаживает за ним, Папа приводит врачей и выносит на руках гулять в сад, а Мама зарабатывает деньги и вскоре решает уйти из этой семьи и начать всё сначала. А рядом с кроватью, где Мальчик проводит все дни, маленький паучок по имени Чок сплёл свою паутинку и стал единственным другом больного малыша.
«Я смотрел, смотрел на паучка сквозь увеличительное стекло, но он не шевелился. Я устал лежать на боку и держать лупу, положил голову на подушку и начал думать про Чока.
Почему он один сидит в своей паутине? Разве не скучно?
Но ведь я тоже один в своей комнате. Приходит Бабушка, но она очень печальная. Всегда вздыхает и говорит мне про неинтересные вещи. Правда, она читает сказки, и это совсем другое дело. Но ведь она почитает-почитает и уйдёт.
Мама прибежит. Она как будто скорый поезд – всегда куда-то и откуда-то. Постоит на станции по имени Мальчик, а ещё чаще – потопчется, постучит каблучками, радостно меня пообнимает, какую-нибудь вкуснятину принесёт, и всё.
Чок-чик-чок-чик отстучат её каблучки. Будто она с нами торопливо прощается.
Бабушка вздохнёт, проговорит что-нибудь маме вслед, например:
– Перпетуум мобиле!
Это значит – вечный двигатель.
Или скажет:
– Куда летишь ты, вечный странник?
Она у нас начитанная. Я ей отвечаю её же словами:
– Но ведь жизнь не останавливается.
Глаза у неё всякий раз округляются. Хотя это её собственные слова, произнесённые ею много раз. …
Вечером во дворе начинается лёгкая суета. Стучат железные ворота. Слышится речь. Это приехал с работы Папа.
Он умывается и сразу приходит ко мне.
Я заранее улыбаюсь, поднимаю руки, крепко обнимаю его за шею.
– Папа!
Он тихонько поднимает меня с постели, подтягивает мои ноги, спрашивает всегда: «Не больно? Не больно?» – и тихонько крутит меня.
Вернее, крутится вместе со мной. И всё шепчет мне в ухо:
– Не больно? Не больно?
Конечно, мне лучше, чем Чоку. К нему ведь никто не приходит».
В этой книге есть два событийных ряда. К первому, лежащему, как и в реальной жизни, на поверхности, относятся бытовые, будничные, ежедневные происшествия.
Вот Мама привела от своих друзей в гости к Мальчику девочку Машку:
«Она была беленькая, как спелый одуванчик, такая же круглоголовая. И всё приплясывала с ноги на ногу: то так станет, то этак. Бабушка даже сострила:
– Быть тебе, Маруся, манекенщицей.
–А что? – не удивилась круглоголовая красотка. – Они ведь почти актрисы. Вот только бы мне ножки подлиннее.
Бабушка рассмеялась, а я уставился на Машкины обыкновенные ноги. Куда же подлиннее?
Маша, повертевшись, покрутившись, приблизилась ко мне и сказала, протянув руку:
– Давай потанцуем!
И я ведь тоже протянул ей руку, дурачок, да Бабушка проговорила вкрадчиво, расставила всё по местам:
– Он не может. У него ножки болят.
– Ножки? – удивлённо воскликнула Машка. – Так он не может ходить?
– Не может, – ответила Бабушка вместо меня.
Одуванчик перестал крутиться. Но лишь на одно мгновение – на один вздох.
Она о чём-то ведь подумала, и быстро подумала, наверное, решила, что я ей не понадоблюсь. Воскликнула, поднимая глаза к потолку:
– Ой! Я забыла! Мне же надо на репетицию. В танцевальный кружок!
Хорошо, что среди паучков нет таких Машуток».
До тех пор пока Мама не купила Мальчику специальную коляску, на прогулку его выносил Папа на руках:
«Меня одевают как всякого другого. Но ещё заворачивают в одеяло.
Папа берёт меня на руки, и мы медленно ходим по нашему саду.
Как прекрасен наш сад!
Ранней весной из-под снега выбираются острые росточки и быстро распускаются, превращаются в треугольные белые цветы.
Это подснежники. Мы с папой любим их, потому что папа говорит – это цветы надежды. Ведь настаёт весна, и подснежники первыми её объявляют.
Потом мы встречаем синие первоцветы. Нарядные, хотя и не высокие ростом, разноцветные крокусы.
А потом пошло, пошло, – успевай восхищаться да радоваться.
Черёмуха! Сирень! Жасмин!
Трава, пробиваясь острыми копьями сквозь прошлогодние пожухлые листья, взлетает ввысь, застилая землю ковром, и так вокруг ясно и чисто, что мне хочется плакать.
И я иногда плачу. И мой Папа плачет – он молодец, не стыдится своих слёз и меня».
«Потом мне привезли подарок. Да какой!
Мама выписала для меня из Америки электрическую коляску.
Папа нарядил меня в спортивный костюм «Адидас». Ноги обул в новые кроссовки, привязал к тележке автомобильным ремнём, который там был, и обучил, как пользоваться рычагом движения – он устроен на подлокотнике.
Всё очень просто. Нажмёшь рычаг вперёд – туда и поедешь. Нажмёшь назад – назад. А повернёшь вбок – повернёшь и коляску.
Я сначала дома кружился, потом – на улице. Бабушка со мной теперь не справлялась. Не поспевала за мной, и Папа её, конечно, от пробежек по двору освободил.
Сам он шагал рядом со мной широкими шагами. Да ещё и ускорял ход. Не знаю, легче ли стало ему от того, что не надо меня нести на руках. Он никак не давал это понять.
И однажды я догадался сам: не носить меня на руках ему лучше.
Но зато он не прижимает теперь меня к себе. И я не дышу ему в щёку. И он не может остановиться, чтобы мы вместе наклонились к какому-нибудь летнему цветку.
Мир кукушкиных слёзок, зелёного мха, нежных цветочков незабудки немножко отодвинулся от нас в сторону. Я не мог ехать по нему резиновыми колёсами моего электромобиля, потому что он предназначался только для асфальта.
Но как ликовала Мама! Она говорила, что теперь для всех началась новая жизнь. Что станет проще Бабушке. А Папа может поискать новую работу.
– Всё, что с нами случилось, – говорила она убеждённо, – тяжёлое препятствие. Его надо преодолеть. Не жить им. Не мучиться! А одолевать. Даже обходить! И всё будет в порядке!»
Уже эти будничные слова Мамы переводят внимание читателя (мне кажется, этот переход чувствуется и взрослыми и детьми – вне зависимости от возраста) во второй событийный ряд, тот, что определяет не просто бытовое размеренное течение жизни, а Судьбу.
«Мама перестала приезжать. Но раз в три дня присылала машиной посылки с едой. Их раскладывала Бабушка. Готовила завтраки и ужины, варила обед.
Всякий раз Мама посылала что-нибудь мне. Например, шоколадку в красивой обёртке с бумажкой, на которой написано: Мальчику. Не маминой рукой.
Или книжку. Или машинку. Или какую-нибудь куклу, точно их у меня мало.
Бабушка шлёпала ко мне, приклеив к своему лицу улыбку, желая порадовать, но, увидев меня, всю неправду с себя сбрасывала.
Я не хмурился, не злился, не плакал. Я просто просил Бабушку отложить посылку в сторону.
Однажды я смотрел-глядел, и вдруг что-то большое и непонятное хлопнуло в паучковую сеть. Я вгляделся. Это была капелька. Воды, что ли?
Я отстранил круглое стеклянное колесо, потрогал щёку и понял, это из меня выкатилась слезинка. И упала прямо к Чоку.
И тут Папа сказал слова, которым я не удивился. Потому что, наверное, уже отплакал их. И всё, что они обозначали.
– Наша Мама, сынок, – сказал Папа каким-то бесчувственным, деревянным голосом, – бросила нас. У неё новая семья.
Он набрал воздуха в лёгкие, прежде чем ударить меня:
– И у неё будет новый ребёнок.
Но мне не было больно. Откуда-то я всё чувствовал и всё знал.
Я терпел, как паучок, без конца и до конца».
Но трудно сказать, какое из событий наиболее значимо для судьбы этого мальчика. Уход Мамы или его знакомство со священником, которого привёл Папа. Впервые ноги мальчика начинают чувствовать не уколы от иголок докторов, а холод от креста на шее священника. А горечь от того, что Мамы теперь нет рядом, проходит после обряда крещения.
«Я полежал в тишине. Молчал и смотрел на маму Христа, а потом протянул к ней руки, закрыв глаза. И представил, что я обнимаю её за шею, как хотел обнять Маму.
Богородица наклонилась ко мне, чтобы было поудобнее, и я прижался к ней. А маленький Христос, показалось мне, поцеловал меня в лоб. Что-то вздрогнуло и сдвинулось во мне. Но – что, я понять не мог.
Не знаю, хорошо ли в этом признаваться и говорят ли про это вообще… Но Мама, которая всё время перед глазами стояла, в этот момент куда-то отошла. Будто спряталась в темноте.
Перестала меня мучить».
Адальше… Мама уезжает в Америку рожать. Папа гибнет в автомобильной аварии, Бабушка оказывается в больнице, а Мальчик – в интернате для детей-инвалидов.
Там его находит батюшка, который крестил, и начинает лечить.
Мне кажется, не стоит пересказывать или цитировать завершение повести. Думаю, каждый прочтёт и поймёт его по-своему. Автор предоставляет читателю такую возможность, перемешав в конце события реальности и сна, возвратив Мальчику Маму и надежду на выздоровление.
Жалость к больным детям – не наше достижение, это чувство свойственно человеку изначально, что-то сродни безусловному рефлексу. И наверное, как и многие из наших чувств, имеет смысл оставить его при себе. Потому что не жалости ждут от нас такие малыши. Они ждут, чтобы мы поддержали или вырастили в них ту душевную силу, которая поможет им жить вместе с болезнью и бороться с ней. Положите на прикроватный столик больного ребёнка эту книгу Альберта Лиханова. Она удивительно точно оформлена живыми, дополняющими текст иллюстрациями. Её можно перечитывать вновь, находя другие скрытые смыслы.
Она – вместо жалости.
Она – для надежды.