Амарсана Улзытуев
Родился в 1963 году в г. Улан-Удэ, в семье выдающегося бурятского поэта Дондока Улзытуева. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Впервые получил известность в литературных кругах благодаря стихотворению «Лосиная песнь» (1982). Публиковался в журналах «Новый Мир», «Арион», «Юность», «Дружба народов», «Журнал поэтов», «Байкал», «Литературная Россия» и др. Автор поэтических сборников «Сокровенные песни» (предисловие Е. Долматовского), «Утро навсегда», «Сверхновый» (послесловие А. Ерёменко), «Анафоры» (предисловие М. Амелина), «Новые анафоры» (предисловие Л. Аннинского, послесловие Евгения Рейна).
Стихи переведены на азербайджанский, латышский, монгольский, английский, бурятский, белорусский, сербский. В 2009 г. в своей статье «Конечное и бесконечное в русской поэзии», частично опубликованной в журналах «Арион» (2011), «Homo Legens / Человек читающий» (2012), «Новый мир» (2013), а также в «Манифесте 2», теоретически обосновал и начал практическое использование новой модели русского стихосложения – анафорическое. Живёт в Улан-Удэ и Москве.
***
В вагон вошла девушка, косулей дикой,
Села на место рядом, пахла она земляникой,
И что-то во мне запело, и тело от сна очнулось,
Её аромат вдыхая, её чистоту и юность.
И сладкий покой в нирване, добытой с трудами такими,
Снесло как весенним потоком, сидящей рядом дакиней,
И, будто содрав с меня кожу, на лошадь свою накинув,
Она из метро умчала разгневанною богиней.
А люди сидели молча, уткнувшись в свои смартфоны,
Хотя кругом в вагоне пели лютни и звоны,
Торчали нервы наружу, свисали с костей безвольно,
Пока я сидел без кожи задумчиво и безбольно,
Пока я мечтал о рыжей заре на утреннем небе,
Её красе семиглазой, её шестируком гневе,
Её землянике дикой, рассветной росой омытой,
О свежескошенных травах… о юности позабытой...
Родная земля
Возвращаюсь на землю мою бугристую
Из далёких низин и болот,
От всего моего сердца чистого,
Благодарствующего от щедрот,
Припадаю к вам, сопки таёжные,
Под крылом самолёта хребты,
Словно птенчик, мне в руку вложена,
Без конца и без края ты...
В руку вложена даль пригожая,
Разбудить я тебя боюсь,
Невесомая, невозможная,
Ни на что не похожая пусть...
А наутро взлетишь, плечистая,
Вся из гор, степей и озёр,
Вся крылатая, вся бугристая,
Из руки моей на простор...
Поэт
Поэт прежде всего – рыцарь,
Поёт, потому что песнь его – битва,
Прекрасной и нежной справедливости
каждой песней он присягает,
Предан он ей до самого гроба.
Поэт прежде всего – самурай,
Поэтому каждая песнь его – харакири,
Подобно семи самураям Акиры,
Подвиг он совершает, защищая невинных,
до последней песни.
Поэт прежде всего – индеец,
Полёт его песен подобен полёту
свободолюбивой стрелы,
Зорко он охраняет свои территории
Зорь краснокожих и прерий диких…
Поэт прежде всего – богатырь,
Поит с шелома, кормит с копья свои песни,
В поле он серым волком,
сизым орлом под облаком,
Половцам, сгинувшим вслед,
растекаючись мыслью по древу…
Соловей
Во мраке космоса
Вот я стою,
Волн пред вечностью чёрной
Воплем немым…
Свет неугасимый
Сверкает в самую душу,
Спрашивает меня светозарным
вопросом своим:
Сможешь ли так?
То свивая из звуков священные свитки,
То герольдами из средневековья трубя,
Прибаутками балуя у деревенской калитки,
То свершая хоралы и славя,
Предвечный, Тебя!
Эти свисты в ночи, сумасшедшие эти рулады,
Эти вечности вслух,
эти древние смыслы без слов,
Это снова Орфея,
свирепые эти менады,
Разорвав на клочки,
расховали по краю миров.
И теперь уже в бездну разверзшимся слухом
В изумлении слышу, Предвечный, Тебя,
Шелест перьев и шорох
крылатых скафандров над ухом,
И тектонику плит литосферных под пухом,
Эти трели, галактик спирали клубя…
В ночи
Когда в ночи, наедине с собой,
Расслышишь вдруг свой удивлённый голос:
Что с этим миром, летящим в прах с тобой,
Что с муками, надеждами, тщетой,
Любимыми?.. и тонкий голос свой
Услышишь ты в ночи, тонюсенький, как детский волос.
О том, что всё умрёт, рассыплется в ночи,
Что не найдёшь бессмертия ключи
И мир ты не наполнишь смыслом,
И что напрасно всё и смысла не ищи –
Но ведь ничто и есть, наверно, вечность,
Для птицы, например, тоскующей в ночи…
Для сердца, колотящем в бесконечность…
Под шкурами
О, что за человечество под шкурами живёт,
Охает под перьями, хохочет под чешуйками,
орёт под чешуёй,
Какое человечество такое,
Живое человечество другое?
Любое человечество пою,
Слепое под землёй, немое, кольцами ревущее,
Сырое, окающее, космосами из себя плюющее,
Ночное, лазающее, ползущее, деревья жрущее…
Святое человечество люблю,
Светы их и мраки,
Раи их и ады,
Рои их богов, что горше Иеговы,
пуще Будды, Иисуса слаще.
Куда оно, зачем?
Ку-ку поёт, ко-ко, курлы,
Гав-гав, как бы Шаляпин, цвирк-цвирк – Пикассо,
их Микеланджело ваяет мяу,
Гамлета играя, весь в музыке
из дантовых колец
спешит куда-то дождевой червяк…
Воспоминания о несбывшейся Айрин
Где, подъезжая к городу, во влажную духоту,
ощущаешь
Тело своё мокрое, будто попал в утробу
Чуда-юда-рыбы-кита,
А уезжая домой, на родину, шепчешь:
Ау, дорогая, где ты, ау…
Нежная кожа цвета рдеющей вишни,
Нега в миндалевидных тёмных глазах,
Смоль чёрных, как космос, волос,
Смотрит – не то европейка, не то азиатка,
И мы едем кататься по бухте Виктория,
Имя её повторяя – Айрин, –
любуюсь богиней на фоне огней
40 небоскрёбов,
И поклонился я наконец статуе Брюса,
Ибо форева Брюс Ли, форева!
Как гость, дипломатичный и тонкий,
Каркаю на картавом: «Гонконг, вери велл!» –
Вторя умчавшимся дням, доносится шелест
её лепестков:
«Сорри, мне нравится больше родной Тайвань…»
И вот, такая трогательная,
ведёшь меня в Диснейленд,
Ивовой веткой раскачиваешься на карусели,
Чувствую, как до сих пор
бестолково колотится сердце –
Чу! – в тридевятом Гонконге,
в руках Микки-Мауса.