Проблем, связанных с его жизнью и смертью, у современного изобразительного искусства несколько. Первая, вполне очевидная, это утрата «пластической» специфики, слияние с другими видами искусства, такими как театр или кино (вспомним перформансы, видео-арт и прочее). Но есть и менее очевидная проблема, ушедшая в современном обществе «тотального потребления» и повсеместных «подмен» несколько в тень. Видимо, «подмены» в искусстве перестали настораживать и вызывать отпор. Вот об этой, второй проблеме я и хочу поразмышлять.
В сборнике, посвящённом 100-летию замечательного искусствоведа Нины Дмитриевой (он вышел в издательстве «Букс Март»), мне попалась одна чрезвычайно любопытная статья о китче, изучением которого в современной культуре занималась, как известно, и сама Дмитриева. Петербургский автор Алексей Курбановский выделяет несколько общеизвестных признаков китча, таких как угождение массовому вкусу и ориентация на рынок. Однако, на мой взгляд, наиболее «гибельный» признак в современной, невероятно тяжёлой для подлинного искусства ситуации – это профанация культурных кодов. Искусство становится неким подобием гамбургера, удовлетворяющего голод толпы. При этом профанируются самые его основы.
Автор приводит примеры такой профанации – некоторые работы Михаила Шемякина и Ильи Глазунова, по его мнению, профанирующие и приближающие к «базовым» пристрастиям обывателя, – стили модерн (у Шемякина), поп-арт и академизм (у Глазунова). С произведением позднего академизма кисти Василия Смирнова «Смерть Нерона» (1885, ГРМ) автор соотносит работу Глазунова «Царевич Дмитрий» (1967, Гос. карт. гал. Ильи Глазунова), в которой «скучная драпировка» поменялась на «парчу с инкрустацией». На мой взгляд, и работа Смирнова если не китч, то произведение явно «второй свежести». Глазунов вроде бы поживее и поярче, но, в сущности, и это некий эффектный «муляж», лишённый подлинной глубины и эмоциональной наполненности. Из приведённых автором примеров китча, пожалуй, наиболее впечатляющий связан с именем одного из талантливейших «бубнововалетцев» – Ильёй Машковым. Тот применил сезанновский культурный код – способ изображения, который можно встретить в блистательных «Синих сливах» (1910), в бесстыдно конъюнктурной работе «Привет XVII съезду ВКП(б)» (1934, Волгоград, Музей искусства им. И.И. Машкова), где разнообразные бюсты вождей в прихотливом «натюрмортном» порядке окружены цветами и лозунгом. В годы ожесточённой борьбы с выдуманным «формализмом» – это и был, на мой взгляд, типичнейший формализм. Тут осталась лишь имитация сезанновской формы, а подлинные человеческие эмоции, да и художественный смысл, полностью улетучились.
Для меня примером современного российского китча с оглядкой на «классические» культурные коды стали произведения художницы Люды Реммер. Их можно даже не видеть, но навязчивая реклама в средствах массовой информации говорит сама за себя. Оказывается, её портреты (как произведения «высокой» классики! – В.Ч.) создаются «на века», они «красивы и престижны» (словечко «престижны» уводит нас от разговора об искусстве в сферу рыночных отношений. – В.Ч.), а рама – из «дерева и золота». Вот эта рама меня и добила – конечно же, полная профанация культурных кодов! Взглянула на портреты – миленький такой гламур.
Попав на выставку супругов-живописцев Мары Даугавиете и Георгия Уварова в Галерее на Чистых прудах (на выставке представлена ещё и скульптура, а также керамика членов этого творческого семейства), я поначалу была неприятно поражена. Возле каждой картины висела репродукция какого-нибудь классического шедевра, как бы намекая на «культурный прототип», использованный художником. Сначала даже подумалось, что это, используя базаровское выражение, «для ради важности», мол, приобщены к великим.
Но это оказалось своеобразной, сознательно шокирующей и эпатажной, а для авторов, вероятно, просто забавной формой презентации. Они вовсе не имитировали стили классических произведений и не старались им подражать. Эти произведения самым естественным образом вошли в авторский художественный мир. При этом их репродукции невольно вводили представленные на выставке работы в некий широчайший культурный контекст, соотносили их со всей европейской культурой. Не китчевое профанирование культурного кода классики для придания произведению веса в глазах обывателя, а своеобразная игра на поле открытой для созидания и вполне себе живой культуры, в окружении классических архетипов и образов.
Есть ещё такие чудаки, для которых горящий ночной музей с сотрудниками, выносящими из него шедевры (картина Мары Даугавиете «Пожар в музее», 1996), – чуть ли не апокалиптическая катастрофа, утрата гуманистических достижений и наработанных культурных кодов, иными словами – возвращение к дикости. На память приходит недавний пожар в соборе Парижской Богоматери, потрясший мировое культурное сообщество. Замечу, что «возвращение к дикости» – постоянный авторский мотив («Погром», 1988; «Торгующие», 2000).
Возле холста той же Мары «Венера и облако» (1980) висит репродукция несравненной «Спящей Венеры» Джорджоне. Что это значит? В данном случае, как я понимаю, речь идёт не о простом использовании джорджониевского мотива лежащей обнажённой женщины, который потом тысячи раз использовался вплоть до «Олимпии» Эдуарда Мане (1863). Но Мане обывателя эпатировал, всячески снижая и осовременивая мотив женской наготы. Вводил вместо богини любви её современную «жрицу». А тут автор идёт прямо к образу Джорджоне – с его поэтической высотой и космичностью. Парадокс в том, что возникший образ невероятно исповедален. Узнаются чуть шаржированные черты самой художницы, которая пишет женскую фигуру в более «энергичной» манере, скорее Северного Возрождения, к которому она вообще больше тяготеет. Энергично закинута за голову рука, резко приподнято согнутое колено. Но белое клубящееся облако на нежно-зеленоватом небе возвращает нас к природе и космосу, столь важному для шедевра Джорджоне.
Георгий Уваров в своих культурных пристрастиях более разнообразен и, пожалуй, более экстатичен.
Его «Старик» (1990) соотнесён со знаменитым «Стариком» Ван Гога, сидящим на стуле и опустившим голову на руки. Но у Ван Гога мотив отчаяния передан парадоксальным сопоставлением «геометризма» чистенького комнатного интерьера и безнадёжности позы старика. У нашего автора возникает некий всеобщий пароксизм отчаяния, распространившийся и на беспокойный сине-зелёный «парной» воздух, и на сбившуюся лежанку, даже на зеленоватую шайку с водой, в которую полуголый старик опустил ноги. Красноватые отблески на его лице и теле, а также на всём «клубящемся» пространстве картины создают ощущение адской беспросветности.
К замечательному уваровскому портрету искусствоведа Юрия Герчука с дочерью (1990) приложены сразу две репродукции советских классиков времён того же Ильи Машкова: «Портрет художницы Бебутовой» Павла Кузнецова (1922) и «Моя семья» Мартироса Сарьяна (1929) – обе из Третьяковки. Здесь же на табличке написано, что автор в детстве, посетив Третьяковку, был потрясён работами Кузнецова и Сарьяна, причём мы с удивлением узнаём, что совсем не теми, которые он вывесил на репродукциях сейчас. Потому что дело не в копировании стиля определённой картины, и даже не в общем с классикой мотиве, а в некоем едином ощущении музыки и контрастов цвета, в кружении ритма, в восточной «глазастости» лиц и невероятной живописной свободе, характерной как для Уварова, так и для эталонных для него произведений российского искусства прошлых лет.
Оба мастера дают пример подлинного диалога с высокой европейской и отечественной классикой. При этом они остаются остросовременными и ни на кого не похожими…
А что же китч?
Для Алексея Курбановского, с которого я начала свою статью, китч – это фрейдовское «влечение к смерти». В самом деле, ведь он гасит все живые человеческие порывы, искажённо и «гастрономически» приземлённо истолковывает художественный первоисточник. Тем более зловещим выглядит завершение статьи: «Для всего потребно время: в том числе для смерти искусства и замещения его китчем (а может, наоборот?)». Вот это робкое, поставленное в скобки со знаком вопроса «наоборот» меня необычайно порадовало. Я тут же вспомнила, что Фрейд писал и о другом глубинном влечении человеческой природы: стремлении не только к смерти – Танатосу, но и к Эросу, иными словами, к любви и жизни. Очень хочется верить, что «живое» искусство всё-таки одолеет «смертельный вирус» китча.
Вера Чайковская