Сонеты Уильяма Шекспира уже почти половину тысячелетия будоражат умы литературоведов и становятся серьёзным вызовом для переводчиков, своеобразным тестом на профпригодность. Недавно одну из вершин этой сплошь из вершин и состоящей дивной гряды – а именно 24 й сонет – решился штурмовать современный стихотворец Алексей Прохоров. Результат получился любопытный и достойный разговора.
Вот текст сонета в оригинале:
Mine eye hath played the painter and hath stelled
Thy beauty's form in table of my heart;
My body is the frame wherein 'tis held,
And perspective it is best painter's art.
For through the painter must you see his skill
To find where your true image pictured lies,
Which in my bosom's shop is hanging still,
That hath his windows glazd with thine eyes.
Now see what good turns eyes for eyes have done:
Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me
Are windows to my breast, wherethrough the sun
Delights to peep, to gaze therein on thee.
Yet eyes this cunning want to grace their art,
They draw but what they see, know not the heart.
А вот перевод (довольно вольный) Алексея Прохорова:
мои глаза лучами из души
на холст из сердца образ твой перенесли
и тело стало рамой перспектива чувствам
нужна чтоб их увидеть нам в любом искусстве
Не зная автора не разглядеть его творений
без автора мы видим только собственные тени
но истинный портрет там в мастерской души
за стёклами глаз фотокамер золотом расшит
О как прекрасно видеть истинное я
я вижу лишь тебя а ты меня
и свет из фотокамер божий свет
нам дарит истинного я портрет
И только зная автора мы избежим обмана
смотри на автора не отвлекаясь постоянно
Объективная трудность стоящей перед переводчиком сонетов Шекспира (да и сонетов вообще) задачи двояка: формальная сложность заключается в «твёрдости» сонетной формы1; содержательная же состоит в насыщенности шекспировских сонетов разноуровневой энигматичностью, многочисленными отсылками, «темнотами», «мерцающими» смыслами. Серьёзность «вызова» усиливает и авторитетная звучность имён непосредственных предшественников Прохорова. В первую очередь автора хрестоматийного перевода шекспировских сонетов Самуила Маршака, блестяще продемонстрировавшего их смысловую неисчерпаемость2. В сопоставлении с прочтением Маршака специфика и оригинальность прохоровского подхода высвечивается особенно рельефно.
Перевод Самуила Маршака:
Мой глаз гравёром стал, и образ твой
Запечатлел в моей груди правдиво.
С тех пор служу я рамою живой,
А лучшее в искусстве – перспектива.
Сквозь мастера смотри на мастерство,
Чтоб свой портрет увидеть в этой раме.
Та мастерская, что хранит его,
Застеклена любимыми глазами.
Мои глаза с твоими так дружны,
Моими я тебя в душе рисую.
Через твои с небесной вышины
Заглядывает солнце в мастерскую.
Увы, моим глазам через окно
Твоё увидеть сердце не дано!
В представленном сонете сквозная для всего сонетного цикла тема любви выражена через (также частотные в цикле) «зрительные» мотивы. Зрение в синтезе с другими чувствами эксплицирует у Шекспира, с одной стороны, стремление к проникающей полноте художественного воплощения любовного переживания (например, в 29 м сонете в переводе А. Финкеля: «глазами слышать – высший ум любви»), а с другой – драматическую недостаточность этого воплощения, на которую поэт с горечью сетует в финальном двустишии 24 го сонета.
Итак, проведём небольшой сравнительный анализ. Чем примечателен вариант Прохорова? Уже в первой строфе (в строгой сонетной логике, заявляющей изначальный тезис) он уходит от метрической гладкости, делая ритм неровным (в частности, с помощью анжамбемана в третьей строке), своеобразно реализуя этим завет футуристов: чем больше «запинается» при чтении глаз, тем интенсивней «вмышляется» в текст читательское сознание. Таким образом «зрительная» тема специфически реализуется не только на лексико-семантическом, но и на ритмико-синтаксическом уровне стихотворения. Удачно найдено, на мой взгляд, слово «лучи», сразу как бы «ослепляющее» читателя, интенсивно вовлекающее его в «водоворот» стихотворения. Важно и появление наряду с «сердцем» и «телом» «души», которая придаёт тезису первой строфы дополнительное измерение.
Вторая строфа (антитеза) примечательна пространственной метафорой «мастерская души» (такое «опредмечивание» образов души и сердца было, кстати, свойственно раннему Маяковскому) и метафорой «технической» – «стекло фотокамеры глаз». Вслед за ритмом Прохоров «утяжеляет» образную структуру, нагружает (может быть, даже перегружает) стих, жертвуя лёгкостью и естественностью стихового дыхания ради большей конкретики, телесно-фактурной оформленности и физической ощутимости развёртывания центральной для сонета «зрительной» темы. Об оправданности этой «жертвы» можно дискутировать. Но такая деталь современности, как «фотокамеры», ставит небезынтересный вопрос: использовал ли бы её Шекспир, если бы она была в его распоряжении? Так расширяется и усложняется – в потенциале своём бесконечная интерпретационная траектория, заданная оригиналом.
Фотокамеры появляются и в третьей строфе (синтез), становясь из единичного образа мотивом3 и выводя на любопытную тему философии соотношения взгляда «механического», человеческого и божественного, фотографа и живописца, фотокадра и картины (о чём в своё время много писала, например, Сьюзен Зонтаг). Вообще, «техника и человек» – это тот новый неожиданный поворот, который, смело отдаляясь и от оригинала, и от других переводов, вносит в свою переводческую трактовку Алексей Прохоров. Дважды повторяется в третьей строфе и такой концепт, как «истинное я» («о, как прекрасно истинное я», «истинного я портрет»), акцентирующий философскую составляющую текста и актуализируя сюжет самоотождествления художника, его совпадения со своим даром, обретение глубинной внутренней подлинности через любовь и творчество – это метасюжет всего сонетного цикла.
Наконец, финальное двустишие (кода) императивно закрепляет эту идею «истинности» творца-демиурга и его творения – истинности, обеспечивающей им жизнь в веках. Попутно пунктиром задаётся ключевая для философии экзистенциализма тема мучительного становления субъекта под взглядом «другого» («смотри на автора»). В общем, вопреки всем инсинуациям постмодернизма, автор оказывается жив и живее всех живых.
Нельзя не отметить в прохоровском переводе отсутствие заглавных букв и знаков препинания (приём, «узаконенный» и в некотором роде исчерпанный в современной поэзии ещё одним заметным поэтом и переводчиком Шекспира Алексеем Цветковым), работающее здесь, как мне представляется, на разрушение «хрестоматийного глянца», которым, как ни крути, окутан образ Шекспира, и на «потоковость», динамику разворачивания лирического «сообщения» в духе времени. Однако порой это играет с автором злую шутку: так происходит в последней строке, где без запятой неясно согласование – «смотри постоянно» или «не отвлекаясь постоянно». Такая незапланированная двусмысленность слегка смазывает и размывает финальный призыв.
В целом же перевод Алексея Прохорова представляет собой новое, интересное прочтение одного из шекспировских сонетов: прочтение философское, в центре которого мысль о причудливости поэтической оптики, индивидуальности взгляда художника, о диалектике зрения и слепоты, о границах видимого глазами, о «внешнем» и «внутреннем» («сердечном») зрении и, наконец, о соотношении зрения и прозрения. Ну и, разумеется, о вечном – о поэзии, живописи, искусстве и любви.
Конечно, с точки зрения версификационной техники и с позиций плотности и цельнооформленности лирического высказывания текст Прохорова проигрывает переводу Маршака и других «мастодонтов». Смущают слабые и неточные рифмы («души – перенесли»)4, тяжеловесные инверсии («за стёклами глаз фотокамер»), не всегда мотивированные повторы («из сердца», «из души»), лишние слова-«затычки» («нам», «его») и другие элементы речевой избыточности и необязательности. Но при всём при этом – перевод живой, в нём есть главное: энергия духовного поиска, собственный ракурс, своя оптика (интересное удвоение получается: своя оптика в переводе стихотворения об обретении художником своей оптики), которая, как однажды справедливо заметил Александр Кушнер, во многом и определяет поэтическое самостоянье: «За то, что ракурс свой я в этот мир принёс. / И не похожие ни на кого мотивы».
Очевидно, что в поэтическом переводе, выполненном действующим стихотворцем, всегда так или иначе растворена его поэтическая ипостась. Случай Алексея Прохорова – не исключение, в его переводе ощутимы мотивы его насыщенной философской проблематикой лирики5. Замещает ли здесь «прохоровское» начало «шекспировское» или они находятся в балансе и симбиозе, продуктивно «корректируя» друг друга, – по существу, каждый читатель «выбирает для себя». Текст даёт для подобного выбора диапазон достаточно широкий и подразумевает азартную читательскую рецептивную вовлечённость, соприродную с тем азартом, который сопутствовал переводчику в решении его непростой задачи.
Однажды на мой вопрос об отношении к известному афоризму Василия Жуковского «Переводчик в прозе – раб, в стихах – соперник» упомянутый выше Алексей Цветков ответил как отрезал: «Я ещё не выжил из ума, чтобы состязаться с Шекспиром». Ответ достойный, и всё же радостно, что периодически находятся «сумасшедшие», убеждённые в правоте собственной эстетической трактовки творений Великого Барда. Обречённость таких «безумцев» на поражение оборачивается для поэзии маленькими, но значимыми победами. Жан-Поль Сартр вообще считал, что «поэзия – это когда выигрывает тот, кто проигрывает». А Борис Пастернак убедительно призывал художника пораженья от победы «не отличать», но «быть живым, живым и только, живым и только до конца». Так что безумству храбрых поём мы песню!
__________________
1Переведя в своё время четыре десятка французских сонетов, могу подтвердить это целиком и полностью.
2Коснуться также считающихся «академическими» переводов М. Чайковского и А. Финкеля не позволяет объём настоящей заметки, но для понимания контекста с ними, равно как и с переводом поэта Серебряного века Михаила Кузмина и значительного современного поэта Владимира Гандельсмана, конечно, имеет смысл ознакомиться.
3Ещё Юрий Лотман учил: если в тексте повторяется какой-то элемент, на него стоит обратить особое внимание.
4Присутствует, впрочем, «сомнительная» рифмовка и у Гандельсмана: «взгляд – брат».
5О которой мне также случалось писать в заметке с примечательным заглавием «Авторство себя» – https://biblio.tv/columns/govorimoliterature/avtorstvo-sebya/