Балетная премьера, или Обряд закликания весны в Кремле
Довелось посетить «Кремлёвский балет». Его художественный руководитель Андрей Петров предлагал «Снегурочку» Владимира Бурмейстера в своей версии. После спектакля возник спор.
Претензии скептиков касались двух пунктов. Первый. Допустимо ли решать балет ограниченным числом движений экзерсиса? Второй. Возможен ли театр без глубокого раскрытия образов героев пьесы?
Вопросы важные, но, как мне кажется, их можно, во-первых, задавать по любому поводу, а во-вторых, не всегда они правомерны.
Вот с этого момента хотелось бы подробнее.
Что такое «Снегурочка» как пьеса? По большому счёту не более чем драматизированное представление ритуала умирающего и воскресающего бога. И космогоническая картина возникновения жизни с неизбежным жертвоприношением в центре. Ритуал же всегда скуп в выразительных средствах. Он обязан предлагать ясный смысл в простых действиях.
Многообразие и гармония видимых форм упорядоченного мира основаны всего на трёх операциях симметрии. Не стану их перечислять, скажу только, что лишь они структурируют хаос. Следовательно, для того чтобы адекватно передать ритуал, излишества не нужны.
Образность в ритуале тоже не так чтобы богата. Он повествует не об индивидуальностях, а о силах. Чьи функции строго определены им же.
Поэтому проблема, связанная со «Снегурочкой» Андрея Петрова, может быть сформулирована в рамках этого подхода так: является ли указанный балет ритуалом?
Нет. Он представляет «рассказ о ритуале», то есть его основа – обрядовая. А обряд, как известно, это воспроизведение жертвоприношения, смысл которого уже не совсем ясен, а подробности стёрты.
Однако что удалось сохранить хореографу – так это сам дионисийский дух неиссякаемой жизни, проявляющийся в череде смертей-возрождений. Где-то он решён танцевальными средствами, как в раскачивающихся движениях кордебалета. Где-то – в «некупированном» образе Леля.
Я не знаю, рационально ли введён первый мотив в спектакль или его подсказала генетическая память Андрея Петрова, но я знаю точно, что качели – «игрушка» Диониса, средство для изменения сознания, опьянения без психотропных веществ. Незначительная деталь, но она воздействует на зрителя, ибо память у нас с хореографом общая.
То же можно сказать о преимущественно разнонаправленном движении Леля, Купавы и всех берендеев, с одной стороны, и Снегурочки–Мизгиря – с другой.
Ритуальной выглядит и фигура пьяного (ау, Дионис!) Бобыля. К сожалению, насколько она традиционна для балета Бурмейстера, настолько же неорганично решена. Не только Петровым, кстати. Здесь тот случай, когда бытовой элемент заслонил забытую священную основу. Это минус. Зато введение Петровым травестийного скоморошьего действия в рисунок балета – прямая отсылка к комастам дионисийских мистерий. Это плюс. Да и сама пантомима диво как хороша!
Вообще хореограф бережно отнёсся к смыслу текста Островского. Фигура Леля уравновешивает фигуру Мизгиря в качестве «дневного» близнеца, рождающегося двойника. Известны случаи, когда Лель в этом балете лишь слабо обозначен. Между тем его функция очень значима. Лель играет на свирели, и это важно: свирель – дионисийский инструмент, инструмент хаоса, из которого выходит рождающийся с весной музыкант. Мизгирь же, напротив, в хаос погружается. Он – пришлый, чужой, антипод. Его союз возможен только со Снегурочкой – с такой же пришелицей, посланницей ночи в мир берендеев. Их смерть тоже неминуема: Снегурочка тает, Мизгирь бросается в воду – в первоначальном хаосе заключается их брак.
Пары Мизгирь–Купава и Лель–Снегурочка симметричны, но они должны быть разъяты – именно так, первичным разделением, формируется космос. Союз Купавы и Мизгиря невозможен – они представители разных поколений колеса мировращения. Поэтому их обручение незаконно, некосмично. Но сама попытка такого союза необходима, ибо она – этап формирования порядка, закреплённый в мифологии.
Здесь, однако, «обряд» Петрова «забыл» ритуал напрочь. Купава и прочие девушки приступают к свадебным церемониям в венках – это понятно, ибо они девственны. Снять их они могут лишь при вступлении в «правильный» брак, прообразом которого выступает брак между Купавой и Лелем. До того они не имеют права от венка отказаться – ведь «дефлорация» переводится как «лишение цветов», снятие венка. Но у Петрова снимают, и снимают тогда, когда институт законного брака ещё не утверждён.
Пожалуй, это единственная моя личная претензия к хореографу. Я не искал персональных характеров, и я был готов к аскетичности ритуала. Хотя Наталья Балахничёва в роли Снегурочки понравилась до умиления. Да и Купава Александрой Тимофеевой была оттанцована, на мой нестрогий взгляд, великолепно. Я получил ровно то, чего ожидал, с указанными вычетами.
Да, мне тоже хотелось, чтобы индивидуальный рисунок действия изначально безликих, но в обряде персонифицированных сил был различным: ведь даже однотипным в основе (шаг, прыжок, поворот) движениям классического танца соответствует множество воплощений. Но лучше уж упрощение, чем бессмысленное расцвечивание, в которое тоже легко впасть, когда декоративность маскирует стёршуюся в коллективной памяти подробность.
Остаётся одно: какой смысл имеет новая постановка «Снегурочки» для развития балета?
На это я отвечу так: да, «Весна священная», опирающаяся на тот же ритуал, перевернула сценический танец. Но она же вызвала возмущение зрителей. И – не в последнюю очередь – однообразием (какая ирония!) движений.
Постановка Андрея Петрова не провозгласит новой эры в балетном театре. Она из тех, которые развивают не искусство, но зрителя.
Последнее важнее. Люди, приходящие в Государственный Кремлёвский дворец, ожидают сфокусированной в одной точке тройной святости: Святой Руси (Кремль), Страны Советов (Дворец съездов) и русских балетных мистерий («Кремлёвский балет»). Грех не ответить на этот запрос, ибо требуют красоту – не уродство.
Мне позволили не только поучаствовать в обряде, но и раскрыли его смысл в общих чертах. Языком вполне доступным, а вовсе не тайным, герметическим.
Прекрасным, я бы даже сказал, языком классического танца. Скуповатым по лексике? Ничего, зато суть не ускользнула за виньетками.
Суть ясная, изложенная привычными «словами» пусть даже, как утверждают знатоки, балетного экзерсиса.