Александр Демченко
Драматург, сценарист, прозаик. Участник Форума молодых писателей России «Липки», Всероссийского совещания молодых литераторов в Химках, литературной резиденции АСПИР, итоговой Всероссийской мастерской для начинающих писателей АСПИР и др. Эксперт «Таврида. Арт» (лаборатория «Актуальная драматургия о специальной военной операции»). Дважды лауреат Международного конкурса драматургов «Евразия». Живёт в Курске.
* * *
В своём лесу он не мог ходить по нужде. Лес представлялся ему древним капищем, украшенным величественными идолами – шершавыми соснами. На такие сходить, даже рядом гадить – грех. И раскрывающий тайну след.
Он уважал лес: тот, может, сотню лет бестолково бодав кривыми коронами алые небеса, всё-таки снизошёл до него и стал надёжно хранить его скользкие тайны. Одну. Вторую. Третью. Четвёртую.
Деревянные серые морды смотрели пустыми глазами из-за зелёного и коричневого, требовали жертв. Он так считал. Чем моложе и непорочнее – тем лучше. За жертв боги якобы одаривали его скоротечными удовольствиями, ощущением безнаказанности, власти. Он был не против наполняться животным, а уходя в яростную похоть, рвать то, что рвать запрещено всеми законами. Выжидать столько, сколько нужно, чтобы позже, находясь в холодной зелёной тени, часами тянуть тонкие губы, улыбаться в жёлтые зубы чужому юному мясу. Наполняться ложной силой. И всё реже осматриваться. Ощущение чужого взгляда стало привычным.
«Это лес», – думал он.
Алое же небо с замершим мазутным кругом вовсе не было алым, как, впрочем, и солнце чёрным. А вот тайны были: в городе не досчитались четырёх женщин…
Ехал в машине. Крутило низ. В пот бросило. Съехал с просеки на чёрную трассу, через двадцать минут докатил до АЗС. За серебряными топливными колонками – синяя коробка-павильон, а там касса, магазинчик, белая дверь туалета. Потянулся было за чехлом, в котором прятал «Тайгу», мало ли заберутся, украдут, но усмехнулся на ненужную тревогу, спешно, с улыбкой самодостаточного отца трёх детей пошёл к входу.
Графом зашёл в мужской, уставился на три желтеющих писсуара. Дёрнул ручку «дальняка». Из-за вытянутого прямоугольника панелей послышались шорохи, пара робких ударов пряжки ремня по кафелю.
Встал поудобнее у центрального, что почище, приспустил с худых боков штаны. Заметил с другой стороны брюк, у паха, застиранное бурое пятнышко. Усмехнулся на свою вторую тайну. Тут же почувствовал тяжёлый запах химической хвои, которая едва перебивала человеческие газы.
В туалет зашли двое. Молчаливые лысые головы. Таким по лицам будто бы раз в три месяца лупили лопатой. С дутых тел поблёскивали чёрные кожаные куртки. Встали у писсуаров, расстегнули синие джинсы, начали лить. Лить и смотреть. На него. Не отводя взгляд. Без эмоций, но с чувством превосходства.
Его мочевой пузырь будто бы попал в космос. Вакуум. В чём дело? Эти две пары маленьких чёрных глаз – карие, может, а может, и чернее гагата, впились в его маленький низ, были неподвижны, будто бы смеялись над его ничтожеством, которое он прятал за тканью, контролировали исход, жёлтый поток, от которого он хочет избавиться. Даже поток его внезапно хлынувших тревожных мыслей – эти глаза тоже будто бы держали в крепких пальцах.
– Мужики, вы чё? – сказал он (как ему казалось) жёстко.
Но он был несмел: то, что было сказано и как было сказано – шло вразрез с тем, что видели они: громкие слова, за которыми стояло крохотное трясущееся существо, потерявшее власть даже над своим телом.
– Чё?! – повторил он громче, но они, закончив мочиться и спокойно застегнувшись, всё-таки так же внимательно, даже с усмешкой, смотрели на его низ.
«Психи», – подумал он, а после уставился в посеревшую кафельную стену, всмотрелся в пожелтевшие полоски стыков. Старался быть спокойнее, отвлекался на полоски. Секунда-другая, и в жёлтом рассмотрел зелёное, а потом и бледно-красное. Стало легче. Низ размяк, сдавленный мочевой стал наполняться чистым, как казалось ему, воздухом, а писсуар жёлтым.
Теперь он смотрел на кожаных. Странные извращенцы. Даже ухмылка растеклась по его рябому лицу. Вроде смотрел на этих, но лиц их не видел. Пропали те пугающие глаза да овалы-бураки, добытые наверняка в сельских драках с ножами. Теперь виделся родник: тихо пел ему копеечками на его любимой опушке. Там, где и днём, и ночью алое солнце, холодная зелень и чей-то из-за спины тревожный взгляд, под которым от ужаса дрожат шрамированные пухлые губы…
Закончил, застегнулся с улыбкой. Первый кожаный ловко скрутил его тонкое запястье.
Железо наручника. Второй показал красную «корку». Блеснули глаза, хрустнуло как в стволе умирающей песочной сосны. Плечи, на которых носил «Тайгу», никогда не тряслись, а тут…
Три рта говорили у писсуаров, но слова – и его, и кожаных, утонули в громогласном смыве «дальняка». Бурое засохшее пятнышко стало стыдливо мокрым.