ПРИЗРАК ВОЗВРАЩАЕТСЯ
Александр ЦИПКО
Статьёй «Призрак возвращается» («ЛГ», № 10) начался разговор о современном состоянии левой идеологии. Подвергшись существенным трансформациям после распада СССР и исчезновения КПСС, она демонстрирует не только удивительную «выживаемость», но и продолжает активно влиять на жизнь многих государств мира.
По мнению же автора предлагаемой читателю статьи, в России она берёт сегодня самый настоящий реванш и становится едва ли не самым модным политическим и идеологическим течением. К чему это может привести? Вот в чём вопрос.
Название своих заметок я позаимствовал из оглавления книги Михаила Леонтьева и Александра Невзорова «Крепость «Россия». Они убеждены в том, что «Россия на протяжении тысячелетия была исключительно проектной страной и просто не может существовать без этого», и что никаких проектных ценностей, кроме красных, антикапиталистических, она не примет.
Произношу вслух словосочетание «красный проект» и внутри себя слышу: «красный террор». Теперь я стал как-то чураться этих страшных звуков душой своей. Может быть, не все в порядке? Ведь могут же вполне вменяемые и респектабельные члены околокремлевского клуба «У Никитских ворот» со спокойной душой, без всякого смущения предлагать России, всем нам вернуться к «красному проекту». Грешен! Название своих заметок я позаимствовал из оглавления книги , читаемой ныне в двух столицах страны, Михаила Леонтьева и Александра Невзорова «Крепость Россия».
Но то, что для меня действительно является драматическим вопросом, для авторов этой книги уже решенная проблема. Они убеждены в том, что «Россия на протяжении тысячелетия была исключительно проектной страной и просто не может существовать без этого», и что никаких проектных ценностей, кроме красных, антикапиталистических она не примет.
Правда состоит в том, что в современной России, в стране проигравшего коммунизма, спустя двадцать лет после начала контрреволюции Михаила Горбачева, красная идея столь же популярна, как и сто лет назад, накануне прихода к власти большевиков. Декоммунизация в оценке советской истории у нас не произошла. Она, эта декоммунизация, появившись в конце 80-х, сейчас просто захлебнулась. Геннадий Андреевич со своей КПРФ и со своей идеей смешанной экономики выглядит просто ренегатом от марксизма на фоне яростных красных – и Сергея Кургиняна, и Михаила Хазина. Поэтому я и начал сомневаться в адекватности механизмов своей души. Может быть, я со своей «перестроечной» душой и «перестроечным» умом уже не в ладах с новой правдой новой России? И тут начинаешь сомневаться в том, что уже скоро полвека, со студенческих лет считал абсолютной истиной, полагая, что марксистскую утопию тотального обобществления средств производства и общественной жизни невозможно провести в жизнь без тотального насилия.
Может быть, и Сергей Кургинян, и Михаил Хазин, и Михаил Леонтьев, и примкнувшие к ним бывшие либералы в лице Сергея Маркова и Владислава Глазычева знают, как воплотить в жизнь не по-ленински, не по-сталински «красный проект», знают, как и свободу совести сохранить, и привить всем членам общества «научное», «единственно верное» марксистское мировоззрение, знают, как провести новую экспроприацию средств производства, экспроприацию полей и фабрик, и оставить всех экспроприированных в состоянии счастья и душевного спокойствия, избежать новой гражданской войны, знают, как вернуться к заветам классовой морали, ведь «красный проект» на то и красный, что он несет в себе «истину» классовой, пролетарской морали, и одновременно сохранить в обществе христианское благочестие морального равенства людей, когда каждый воспринимает другого как равного себе?
Нет, как только я включаю мозги и начинаю всерьез, со знанием дело (все же изучению «красного проекта» таким, как его обрисовали Маркс и Энгельс, я посвятил многие годы своей жизни), я начинаю успокаиваться и прихожу к выводу, что на самом деле реализовать «красный проект» в России снова не только нельзя, но и не надо. При изучении текстов, которые собрали в своей книге Михаил Леонтьев и Александр Невзоров, создается впечатление, что их авторы на самом деле не знают, о чем говорят, и не очень хорошо представляют себе, при каких условиях был реализован в России «красный проект», как он на самом деле функционировал и, самое главное, к каким последствиям он привел.
Рискну предположить, что на самом деле не все ладно не в моей «белой» душе, а в душах тех, кто убежден, что без «красного проекта», без новой, красной, антибуржуазной революции Россия не выживет. И, поверьте, мое предположение о болезни души и ума у сторонников «красного» или, что то же самое, «русского проекта» (о тождестве «красного» и «русского проекта» более подробно потом), имеет под собой основание. Можно ли считать и адекватным, и вменяемым одного из главных авторов проекта «Россия» Михаила Юрьева, который полагает, что мы станем русскими, отгородимся от тлетворного влияния Запада, от его «занудного, суррогатного и импотентного, притом грязного существования» только тогда, когда мы добьемся «полного сворачивания изучения иностранных (читай – западных) языков в школе, когда свернем свое увлечение западным футболом, западным хоккеем» и т.д.
|
Большинство советской гуманитарной интеллигенции было согласно с тем, что «господство коммунизма» было «самым ужасным из того, что когда-либо переживали |
Но все же настораживает и требует к себе пристального внимания тот факт, что сегодня те, кто, как и я, пытается судить о «красном проекте» и о результатах и последствиях его воплощения с моральной точки зрения, кто полагал и полагает, что аморально и преступно относиться к народу как к кролику, которого можно жертвовать во имя социальной науки, остаются в меньшинстве. Сегодня значительная часть интеллигенция, об этом свидетельствуют не только тексты многочисленных русских проектов и доктрин, но и недавняя, лета 2007 года дискуссия по поводу преподавания обществоведения в школе, полагает, что на самом деле мораль и моральная оценка не применимы к отечественной истории, что, как предлагает тот же Михаил Юрьев, надо гордиться даже тем «величием», которое было достигнуто «особо кровавым путем».
Существо, качественная особенность нынешней идеологической ситуации в России состоит в том, что мы, те кто судит о ленинско-сталинской эпохе как эпохе кровавого эксперимента, кто видит в том, что произошло в 1917 году и в последующие годы, катастрофу национального самоистребления, кто утверждает, что русские проиграли свой ХХ век, кто судит и о ленинизме, и о сталинизме, и о советской политической системе в целом с моральной, христианской точки зрения, остаемся в меньшинстве среди экспертного сообщества, среди нового, так называемого «политического класса».
В советское время, даже в 60-е – 70-е, мало кто опускался до откровенной защиты и классового подхода к морали, защиты и «красного террора», и «коллективизации». Сейчас, к примеру, пруд пруди защитников сталинской коллективизации. Накануне распада СССР и в начале 90-х соотношение сил между противниками и сторонниками «красного проекта» носило прямо противоположный характер. И сам по себе это свидетельствует о существенных переменах в сознании людей, в моральном климате общества. Тогда, 15 – 20 лет назад, такие сторонники «красного проекта», как Нина Андреева, автор письма «Не могу поступиться принципами» в редакцию «Советской России», воспринимались в интеллигентной среде как маргиналы, вся их апологетика Сталина и сталинских побед воспринималась в научной и журналистской среде как проявление их, сталинистов, духовной, моральной неразвитости. Тогда мы, вслед за ставшим в начале 90-х модным Николаем Бердяевым, утверждали, что «коммунистическая идея сама себя изжила, что она не может уже иметь никакого ореола». Сегодня позиция Нины Андреевой, согласно которой все великое, что было достигнуто в советской истории, связано с именем Сталина, становится доминирующим мотивом прочтения национальной истории. Самое поразительное, что тогда, в начале 90-х, даже многие шестидесятники, так и не сумевшие к моменту распада СССР порвать со своей старой верой в «идеалы социализма», были очень близки к белогвардейской оценке, к оценке большевистского эксперимента как национальной катастрофы. Тогда, в конце 80-х, советская гуманитарная интеллигенция по-разному трактовала причины и истоки так называемой большевистской «мясорубки», одни ее связывали с марксистским учением о «революционном терроре», другие – с русским «крестьянским мы», но двадцать лет назад мало кто мог сказать, что не надо стыдиться «мясорубки», которая дала России державное величие. Тогда все же для многих само собой подразумевалось, что мы, русские, пережили катастрофу и из этой красной, ленинско-сталинской ямы надо как-то выбираться. Тогда большинство советской гуманитарной интеллигенции было согласно с тем, что «господство коммунизма» было «самым ужасным из того, что когда-либо переживали не только европейские народы нового времени, но и человечество в целом. В сравнении с «господством коммунизма», добавлял автор этого тезиса, философ Семен Франк, «любой другой государственный и общественный порядок вплоть до пресловутого азиатского деспотизма, кажется гуманным и либеральным установлением». Якобы модный ныне в России русский мыслитель в изгнании Иван Ильин до конца своей жизни был убежден, что «русская революция есть величайшая катастрофа – не только в истории России, но и в истории всего человечества». По крайней мере советская интеллигенция конца 80-х была согласна с тем, что сталинизм был ужасен тем, что он безраздельно подчинял личность жизни государства. Не могу не вспомнить, что советская интеллигенция в массе испытывала моральное отвращение к «красному террору» 20-х и к сталинским репрессиям, что начатое Горбачевым так называемое «окончательное преодоление сталинизма» связывалось с возрождением общечеловеческой, христианской морали, с пониманием того, что каждая человеческая жизнь самоценна, что нет такой цели, во имя которой нужно обрекать на смерть сотни тысяч, миллионы людей, нет такой цели, во имя которой можно превращать в подопытных кроликов свой многомиллионный народ.
Интересно, что во времена перестройки было модно цитировать «Нет» героя Достоевского Алеши Карамазова на вопрос: «Представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка … и на неотомщенных слезках его основать это здание». Сейчас же, спустя 20 лет после перестройки, модно совсем другое воззрение, почти ленинское, модно убеждение, что нравственно все, даже гибель миллионов людей, если она привела к укреплению державной мощи России. Вот такие сегодня времена.
И спешу зафиксировать выводы моего предшествующего анализа. Перестройка была все же оплодотворена ценностями христианской, европейской цивилизации, была связана с убеждением, что все же хотя бы в идеале можно подчинить политику морали, что моральная оценка истории не только возможна, но и необходима. Во времена перестройки мало кто ставил под сомнение и европейскую систему ценностей в целом, и европейскую суть российской культуры.
Нынешняя идеологическая ситуация отличается тем, что она пытается вывести и политику, и изучение общественной истории за скобки морали, за скобки европейской христианской морали. Все нынешние «русские» проекты на самом деле являются «красными», ибо они строятся на отрицании европейских ценностей, ставящих во главу угла счастье и свободу каждой человеческой личности, ибо лежащая в их основе идея мессианизма выводит за рамки морали и политику, и быт, и жизнь людей.
Несомненно, моральное и духовное преодоление коммунизма и остатков сталинизма несло в себе и много негативных черт, на волне преодоления коммунизма расцвела смердяковщина, расцвел национальный нигилизм. Так что у авторов «красного» (читай – «русского») проекта есть достаточно оснований критиковать пораженчество и пораженческие настроения конца80-х – начала 90-х. Но тем не менее нас, перестроечную интеллигенцию, оправдывает то, что вся наша русская общественная мысль в лице ее выдающихся представителей, выросшая из осмысления «большевистской катастрофы», тоже исходила из ценностей европейской, христианской цивилизации, исходила из того, что человеческая жизнь самоценна.
Ни один из авторитетных, выдающихся российских мыслителей, кого мы в России почитаем, ни Николай Бердяев, ни Семен Франк, ни Петр Струве, ни Иван Ильин, не страдали болезнью мессианизма, не были сторонниками особого русского пути, особых русских ценностей. Для всех них, кого мы по праву называем гениями русской общественной мысли, было очевидно, что возрождение здоровой, сильной и независимой России необходимо начинать с очищения русского духа от большевизма, от осознания противоестественности и греховности марксистского коммунизма. Для них было очевидно, что это самоочищение, это выздоровление должно основываться на европейских ценностях свободной личности. Начинать освобождение России от коммунизма, предугадывал Иван Ильин, необходимо с возрождения «бережного отношения к человеческой личности: к ее достоинству, к ее свободе». И при этом, как они, наши русские мыслители, считали, не должно быть никакого самолюбования. Тем более, писал тот же Иван Ильин, в этот момент освобождения от коммунизма было бы нелепо менять прежний коммунистический мессианизм на новый, русофильский, было бы нелепо «ставить себе задачу русификации Запада», что, с его точки зрения, было бы равносильно «продаваться духовно-беспочвенной и нелепой национальной гордыне и проявлять сущее ребячество в государственных вопросах. Мы сами не оправдались перед судом истории. Мы не сумели отстоять ни нашу свободу, ни нашу государственности, ни нашу веру, ни нашу культуру. Чему же мы стали бы «обучать» Запад? Русский народ должен думать о своих собственных недостатках и пороках, о своем духовном возрождении, укреплении и расцвете, а не о том, как бы ему навязывать искаженное «русскоподобие»…»
Сегодня так называемому «сознательному патриотизму» русских философов Серебряного века мы противопоставляем своеобразный национал-патриотизм, убеждение в изначальном духовном превосходстве русского народа над всеми другими европейскими народами. Вместо того, чтобы свободу от коммунизма использовать для его духовного изживания, для осмысления причин, последствий смертоубийства эпохи социалистического строительства, чтобы проникнуться состраданием к миллионам невинно убиенных, погибших в тюрьмах, пересыльных пунктах соотечественников, чтобы понять, как много мук и страданий претерпел наш народ – «первопроходец социализма», вместо того, чтобы выработать в себе отвращение ко всем этим кровожадным, мессианистическим идеалам, вместо того, чтобы взывать к совести нации, они, новые властители дум, начали наущать национальную гордыню, начали убеждать людей, что в кровавости и нашей революции и нашего социалистического строительства и состоит наше национальное величие.
Они начали смотреть на все произошедшее с нами во времена социалистического эксперимента другими, нехристианскими и неевропейскими глазами, они начали находить достоинство и привлекательность в том, от чего ужаснулась и содрогнулась российская интеллигенция в изгнании.
Не могу не вернуться снова к утверждению одного из главных авторов книги «Крепость Россия», который утверждает, что «не надо стыдиться» того, что «наша (советская) держава добивалась особо кровавым путем». Самое главное, что она все же чего-то добилась. Пугаться надо не того, что «красный проект» забрал так много жизней, что он опозорил российскую нацию изощренными методами пыток и убиения людей, рассуждает Михаил Хазин, а того, что мы с ним расстались, его «разрушили». Пугаться надо того, что мы остались без особого своего «красного проекта».
Не могу не видеть, не могу не сказать, что качественная особенность новой, нынешней идеологической ситуации состоит в том, что в ней на самом деле нет ничего нового. Просто те взгляды, оценки Октября, Сталина, Ленина и методов социалистического строительства, которые в конце 80-х воспринимались как признак маргинальности, признак реакционности, духовной неразвитости, сегодня стали признаком респектабельности, принадлежности к «смыслократии», к main stream нашей новой России. Не повезло Нине Андреевой. Ее идеи, ее трактовка и советской истории и роли Сталина в российской истории стали популярны в новой России тогда, когда о ней забыли. А вот Александру Проханову и Сергею Кургиняну повезло. Они дождались своего часа, они дождались того времени, как их странный патриотизм, утверждающий, что русские от природы не могут строить свою жизнь и государство без надрыва, без «мясорубки», без «великой идеи», без тотальной жертвенности, что мы для того, чтобы совершить культурную революцию, обязательно должны были изничтожить «образованную Россию», или чтобы построить заводы, должны были обязательно отправить в мир иной миллионы крестьян, стал почти что государственной идеологией. К счастью, «почти что».
Не могу не отметить, что все та же Нина Андреева все же тоньше, аккуратнее подходит к оценке Сталина и его эпохе, чем нынешние «смылократы», требующие в принципе отказаться от моральной критики своей национальной истории. Нина Андреева боялась, что вместе со Сталиным мы выкинем на помойку истории «беспримерный подвиг целого поколения советских людей». Сегодня наставники нашей молодежи, которым поручено писать учебники для высшей и средней школы, решают все вопросы проще, они вообще предлагают запретить критику своей национальной истории. «Отношение к своей истории, в особенности как к предмету изучения в школе, в принципе не должно быть критическим, что бы в ней ни было». И точка.
Не могу не заметить и то, что все же классики «красного проекта» были больше европейцы, чем их нынешние российские эпигоны. Они, и Маркс, и большевики, выводили из-под суда истории «революционный терроризм», но активно использовали христианскую мораль при критике уродств капитализма. И советская власть не имела ничего против морали, когда она использовалась для разоблачения уродств и зверств российского крепостного права. Даже Геннадий Андреевич, у которого бывшие либералы начала 90-х, включая бывших сотрудников Фонда Карнеги, украли идею особого русского пути, идею русского антизападного проекта, не был против европейской, христианской оценки своей национальной истории. Он, лидер КПРФ, забывает о христианских, европейских ценностях, о стыде и совести, о самоценности каждой божьей твари только тогда, когда он славит и Октябрь, и Ленина, и успехи социалистического строительства, но он, Зюганов, превращается в яростного европейца, когда начинает судить реформаторов начала 90-х. Здесь он вспоминает о каждой душе, загубленной наркотиками, о душах убиенных младенцев во время абортов и т.д.
Те же, кто перехватил сегодня у Геннадия Андреевича идею особой русской цивилизации, кто убежден, что без «красного проекта» мы не выживем, вообще отрицают мораль, отрицают христианские ценности в принципе.
Я понимаю, что на самом деле было трудно выполнить моральные заветы русских мыслителей в изгнании, было трудно осознать всю глубину морального падения миллионов людей, включенных большевиками в процесс национального самоистребления. Страшно, мне самому страшно признаться, что во многих отношениях, по своей античеловеческой сущности наш российский большевизм не просто близок к национал-социализму, а превосходит его. Преступления национал-социализма и прежде всего его самое страшное преступление, так называемое «окончательное решение еврейского вопроса», имеют какие-то аналогии в человеческой истории. Были случаи, когда народ-завоеватель пытался уничтожить до последнего младенца покоренный народ. Но никогда в истории не было такой дикости и варварства, не было случая, чтобы собственная национальная власть относилась к своему народу как к стаду коров и по своему усмотрению, по своей прихоти его методически уничтожало. Победа большевизма, как писал в свое время автор «Солнца мертвых» Иван Шмелев, означала превращение «огромного полуторастамиллионного народа в положение скота на бойне». Национал-социалисты повинны в геноциде еврейского, цыганского народа, они намеревались после победы заняться геноцидом славян как «неполноценных арийцев». Большевики, и это невозможно оспорить, занимались самогеноцидом, уничтожением наиболее сильной, одаренной и образованной части своего народа. Разве планомерное уничтожение казачества, объявленное Свердловым с согласия Ленина, не было геноцидом в его классическом определении? Разве вывоз фуражного и продовольственного зерна за границу в начале 30-х, во времена неурожаев, вывоз продовольственного зерна за границу, приведший к гибели десятка миллионов крестьян в Поволжье, на Украине, в российском Черноземье, не является актом геноцида? Разве повсеместное перевыполнение планов по отстрелу «врагов народа» в конце 30-х не является геноцидом, на этот раз геноцидом «красного офицерства» и победителей в гражданской войне?
Самая страшная правда состоит в том, что многие механизмы и приемы борьбы с политическими противниками придуманы большевиками. Большевикам не хватало только инженерной выдумки, чтобы додуматься до газовых камер. Они, большевики, и во времена Ленина и Сталина прибегали к примитивной машине смерти, когда обреченные на смерть сами роют себе могилы. Хотя есть основание говорить о том, что по количеству убиенных в день на одном, отдельном полигоне смерти, большевики – и ленинцы, и сталинцы – переплюнули нацистов. По крайней мере, у большевиков никто не может отнять пальму первенства в организации поимки и отстрела так называемых «заложников». За убийство большевика Войкова было поймано на улицах Москвы двадцать прилично одетых людей, смахивающих на «бывших», и здесь же, ни за что, без суда и следствия расстрелянных. Немцы применяли эти же методы отстрела заложников за акции партизан, правда, на оккупированных территориях, в Польше, в Белоруссии. Во время недавнего посещения бывшим президентом России Владимиром Путиным так называемого Бутовского полигона НКВД ему рассказывали, что только за день 1938 года здесь было расстреляно 502 человека.
За попытками лидеров «Демократической России» начала 90-х, в том числе и Галины Старовойтовой, добиться для бывших работников НКВД нашего, отечественного «нюренбергского процесса» стояло непонимание уникальной, неповторимой природы большевизма. Большевизм победил благодаря поддержке народа российского, который сам себя загнал на бойню большевизма, и осуществил этот планомерный отстрел народа его же руками. Хорошо. Вы найдете себе стариков, которые выполнили приказ своих начальников и расправились со своими жертвами. Но разве меньшую ответственность за преступления Сталина несут многотысячные партийные массы, которые активно поддерживали идею усиления классовой борьбы по мере успехов социализма? Или же тысячи людей, которые рукоплескали страстным обвинительным речам прокурора смерти, речам Вышинского?
Я лично был всегда, даже когда мое мнение как разоблачителя идейных истоков «революционного терроризма» имело какой-то вес, и против суда над КПСС, и против люстрации, и тем более против нелепой затеи привлечь последнего Генерального секретаря КПСС Михаила Горбачева к ответственности за преступления большевизма. Тем более, что на роль главного судьи на этом процессе претендовал бывший секретарь ЦК КПСС, секретарь МГК КПСС Борис Ельцин.
Но я надеялся, что у нас хватит и души и ума, чтобы официально осудить преступления большевизма, тем более, когда они были одновременно и преступлениями против человечности, чтобы назвать имена всех тех, кто стал жертвой большевистского террора, чтобы в местах большевистских зверств построить часовни, вывесить мемориальные плиты с именами жертв красного, большевистского террора, просто сделать то, чтобы народ, новые поколения россиян не забывали о преступлениях большевистской эпохи, чтобы каждый понимал, что преступление всегда есть преступление, что жертвы этих преступлений не лишены нашего сочувствия и сострадания.
Но не могу не видеть, что духовное, идейное развитие России в последние годы идет в прямо противоположном направлении. Мы легко и быстро преодолели коммунизм в экономике, раздали все национальное достояние в руки нескольких десятков олигархов. Но в идеологии, в морали мы не только ничего не делаем для преодоления классовой морали, для преодоления ленинского «нравственно все, что служит победе коммунизма», но, напротив, восстанавливаем, реабилитируем ленинизм. Мы возвращаемся сегодня к текстам и истинам учебников по истории КПСС. Обратите внимание. В ответ на украинское националистическое прочтение истории и истоков голодомора 30-х годов, наша Дума решила ответить еще языком марксизма-ленинизма. Якобы не было сознательного убийства людей искусственным голодом, а было лишь «уничтожение мелких собственников», которое было вызвано решением задачи – получения армии рабочих для ускоренной индустриализации страны.
Но тот, кто умеет видеть, тот видит, что современная Россия стремится просто вычеркнуть из своей истории все катастрофы и преступления, все, что связано с «великой кровью». И делается это путем посадки на том месте души, где должны произрастать совесть, сострадание, в конце концов – стыд за преступления наших дедов и прадедов, прямо противоположных чувств, чувства национальной гордыни, чувства национальной особости, исключительности. И тут снова не могу не вспомнить текст письма Нины Андреевой, ее утверждение, что для людей, которые живут в «эпоху бури и натиска», все эти чувства – и жалость, и сострадание – оказываются на задворках души. Но и тут Нина Андреева выглядит куда больше европейцем и гуманистом, чем нынешние поборники «красного проекта», навязывающие нам идею особости и исключительности и русской истории и русской души. По крайней мере, в этом письме нет оправдания крови, ни своей, ни чужой. Нина Андреева, как она пишет, вместе со всеми советскими людьми «разделяет гнев и негодование по поводу массовых репрессий, имевших место в 30 – 40-х годах по вине тогдашнего партийно-государственного руководства». Как коммунистка, Нина Андреева, естественно, не проводит различий между своей кровью, пролитой Сталиным, и чужой кровью.
А тут, в текстах проекта «Россия», мы находим нечто такое, чего никогда не было ни в марксизме, ни в большевизме, тем более, в традициях русской общественной мысли, тем более в классической российской литературе. Большевикам не было жалко крови «эксплуататорских классов», крови, пролитой во имя идеалов коммунизма. Но они никогда не проводили различий между кровью российской и нероссийской. А тут Михаил Юрьев говорит, что, конечно, о нашей крови, пролитой в эпоху великих свершений, можно сожалеть, тут нет оснований «радостно восклицать», но «по поводу пролитой крови других народов комплексовать не надо вовсе».
Кстати, тексты нынешних адептов «Проекта Россия» и «Русской доктрины» подтверждают мой тезис, что чем больше идея особой русской миссии овладевает автором, тем глубже и серьезнее его разрыв с моралью и человечностью.
По-видимому, с одной стороны, нынешний моральный кризис эпохи первоначального накопления расчистил почву для произрастания национал-мессианизма, для отрицания морали в политике. Но, с другой стороны, активно внедряемая в сознание масс идея особой русской души и особого русского пути подрывает остатки морального чувства, и прежде всего стыда и совести.
Новое в моральном нигилизме нынешних «смыслократов», адептов «красного проекта» по сравнению с традиционной классовой моралью Нины Андреевой состоит в том, что они всю российскую историю рассматривают как эпоху «бури и натиска». В результате получается (речь идет об авторах книги «Крепость «Россия»), что мы, русские, призваны историей все время находиться в состоянии политического экстаза и тотальной мобилизации, что все нормальные человеческие потребности, радости быта, достатка, устроенной жизни нам чужды. Искал слова для выражения последней мысли и вспомнил, что все это уже было, что в самом начале перестройки Александр Проханов писал, что мы рождены для бури и натиска, что мы в можем работать эффективно только в состоянии мобилизации, когда перед нами великая историческая цель.
Не могу не сказать, что авторы книги «Крепость Россия» сегодня, спустя двадцать лет, воспроизводят и по словам и по мыслям все те доводы против перестройки, которые сформулировал Александр Проханов в 1987 году. Он, Александр Проханов, тогда говорил, что перестройка, сама идея мерить советскую жизнь западными мерками, идея догнать Запад и по уровню жизни, и по развитию промышленного производства, сельского хозяйства, неприемлема, ибо является покушением на нашу национальную самобытность. Сама попытка, говорил тогда А. Проханов, перенять западные «управленческие и экономические модели, ставит нас в хвост западной цивилизации», «лишает нас суверенного пути, порождает комплекс неполноценности, предлагает уникальному общество, выбравшему социализм, тривиальные пути и схемы, обрекающие нас на уныние».
Нынешний идейный кризис, и прежде всего моральный кризис нынешней властвующей интеллектуальной элиты, состоит в том, что она вместо старого «у нас, советских, собственная гордость» начала говорить «у нас, у русских, собственная гордость, у нас особая русская мера вещей и успехов».
И здесь встает вопрос, на который я, честно говоря, не могу найти ответа. Зачем сейчас, спустя
| Я называю нынешние призывы вернуться к «красному проекту», снова закрыть страну от влияния Запада преступным шарлатанством, ибо этот проект – для других, для народа, а не для себя. |
Понимаю и нахожу много объяснений интеграции идеи особой русской цивилизации, особого русского пути в идеологию нынешней КПРФ. Тут все логично и естественно. Русский марксизм, то есть большевизм, вырос из идеологии народничества, которая на самом деле вытекала из позднего славянофильства, из убеждения, что русские и созданная ими православная цивилизация по природе чужды Западу, как миру частной собственности, наживы, миру рационализма, индивидуализма и мелочной пользы. Народники надеялись, что русская община и природная русская общинность, соборность выстоят под натиском развивающегося русского капитализма и обеспечат безболезненный переход к социализму. Интересно, что даже Карл Маркс в конце жизни поверил в особую общественную природу русского крестьянина, поверил в особый русский способ перехода к коммунизму.
История распорядилась по-иному. Позднее славянофильство в лице народничества с его верой и в особую русскую цивилизацию, и особый код души русского крестьянина, потерпело полное идейное и политическое поражение. Но сейчас, когда марксистские аргументы неизбежного краха капитализма не работают, особенно в России, последним идейным убежищем русского коммунизма остается именно позднее славянофильство, утверждающее, что так как русский человек – это особый, во всем антизападный человек, то он никогда и ни при каких условиях не примет ни западные ценности, ни рыночную экономику, ни западный парламентаризм. Лидерам КПРФ сейчас очень нужен Константин Леонтьев, утверждавший, что «невозможно нам, не губя России, идти дальше по пути западного либерализма, западного рационализма».
Надо видеть и то, что националистическая по природе идея особого русского пути все же в главном близка марксистскому интернационализму. И идея особого русского пути, и марксизм пронизаны мессианизмом, верой в особой историческое предназначение в первом случае особого, богом избранного русского народа, во втором случае – в особую миссию пролетариата, который по Марксу является «и умом и сердцем» современной цивилизации. И марксисты и поздние славянофилы отрицали универсальность законов рынка, отрицали и европейское буржуазное право, и европейскую христианскую мораль.
Так что нет ничего неожиданного, что народники-славянофилы конца XIX века стали марксистами, а сегодня бывшие марксисты-ленинцы стали последователями Константина Леонтьева, последователями его активной ненависти к «мелочной прозе» Европы. Надо понимать, что идея особой русской цивилизации во всех ее вариантах – и в православном, и в народническом – была «красной» идеей, ибо отрицала частную собственность и рынок.
И лично я не вижу никакой политической опасности в нынешней идеологии КПРФ, в ее претензиях возродить снова социализм, возродить в России особую экономику, где не было бы культа частной собственности, «интересов чистогана» и т.д. Нет ничего более противоречащего коллективистским идеалам Геннадия Андреевича, его мечтам об особой русской соборности, чем современные русские. Не могу удержаться и не сказать, что и в старой, дореволюционной крестьянской России жажда собственности и жажда обогащения была велика. Рядом с русской сердечностью всегда стояла русская скаредность. Рискну утверждать, что отродясь не было того особого «русского племени», которое живописал Федор Михайлович Достоевский, и которое от природы якобы инстинктивно «тянет на братство, общину, на согласие». По крайней мере, современник Федора Михайловича Александр Николаевич Энгельгардт в своих письмах из деревни описывал другое русское, крестьянское племя – крайне жесткое, индивидуалистичное, живописал крестьян, которые «в вопросе о собственности самые крайние собственники», и как он писал, «ни один крестьянин не поступится ни одной копеечкой, ни одним клочком сена».
С Геннадием Андреевичем все ясно. Партия, выросшая из мифа, обречена до дней своих последних оберегать и защищать миф. Тут фактами ничего не добьешься. Тут, где люди живут верой, наука мертва.
Но зачем новой элите, которая денно и нощно мочит КПРФ, понадобилась идея «красного проекта» и вера в нашу цивилизационную уникальность, и проповедь старой идеи об уникальной жертвенности русского народа и его государственного стоицизма? Почему переход от либерализма на государственнические позиции у многих нынешних интеллектуалов обернулся откатом от морали, реабилитацией сталинизма? Ведь были же у нас до революции удачные попытки соединить патриотизм и традиции российского государственничества с христианской моралью, с ценностями свободы, личности и т.д. Кстати, эту задачу решали не только Струве и Франк, но и Ильин.
Почему интеллектуалы, далекие, по крайней мере раньше, от православия, вдруг неожиданно начали проповедовать идеал русского монашеского аскетизма и идеал российской жертвенности и соборности?
Мне скажут, что не надо обращать внимание на все эти чудачества сытых людей, удачливых бизнесменов, которые используют все способы обратить на себя внимание, в том числе и путем пропаганды нового русского изоляционизма, путем таких экстравагантных рецептов, как отказ от изучения иностранных языков в современной школе.
Хорошо. Михаил Юрьев – это бред. Михаил Хазин – это бред. Хотя, на мой взгляд, Хазин верит в то, что говорит, это человек из секты марксистов, ждущих со дня на день краха капитализма и связанной с ним системы ценностей.
Константин Леонтьев, который пытался доказать органическую, национальную природу и русского крепостничества, и русской бедности, просто искал способы успокоения своей совести и находил себе облегчение в разоблачении, как он полагал, уродств Запада, в разоблачении западного гедонизма, западного мещанского, устроенного быта, западного индивидуализма. И потому получалось, что русский «послушный», то есть крепостной крестьянин, «ближе к реальной правде житейской», мудрее, «чем всякий рациональный либерал, глупо верящий, что все люди будут когда-то счастливы».
Но как объяснить тот факт, что пропагандой славянофильства Константина Леонтьева с его идеей особых, противоположных Западу ценностей, занималась специальная VIII секция «Открытого форума» на IX съезде «ЕР». Лично я ни в выступлении Сергея Кургиняна, ни в выступлении Сергея Маркова, Владислава Глазычева и всех других идеологов особого русского пути, особой заботы о судьбе людей, живущих в ветхом жилье и лишенных многих благ современной цивилизации. Рискну утверждать, что новый русский мессианизм идет не от совести и даже не от зряшной гордыни, а от презрительного отношения к народу российскому.
Да, в России, начиная с XVI века, в среде «книжников» всегда была популярна мысль об особом, предназначении России, о духовном превосходстве русской бедности над европейской сытостью. Правда, на самом деле для самого в массе безграмотного крестьянина этой проблемы особости русской цивилизации вообще никогда не было, ибо на Западе он никогда не был, книг не читал, он просто в сознании своем не имел то, с чем можно сравнивать свою жизнь. Хотя, как живописует Иван Тургенев в своих «Записках охотника», крестьянин Хорь, в образе которого выведен грядущий русский кулак, наслушавшись рассказов гостя о Германии, приходит к выводу, что «немцы любопытный народец, и поучиться у них он готов» Славянофильство и сама идея диалога России и Европы – это барская идея.
И понятно происхождение этой, на мой взгляд, компенсаторной идеи. Надо было хоть чем-то успокоить свою «книжную душу». Ведь на самом деле, как это стало ясно всем, кроме наших нынешних славянофилов, русский крестьянин никогда не принял и не согласился со своим крепостным состоянием, в душе никогда не был «послушным», как думал Константин Леонтьев, на самом деле «народ всегда считал крепостное право и несправедливостью» (Н. Бердяев), на самом деле наш народ был европейцев в том смысле, что считал личную свободу высшей ценностью.
Нет смысла еще раз доказывать, что 1917 год и весь последующий ХХ век камня на камне не оставил от мифа об особой, аскетической, богобоязненной, коллективистской русской душе. Смешными и нелепыми выглядят сегодня рассуждения почитаемого ныне на Руси Николая Данилевского о том, что «вообще не интерес составляет главную пружину, главную двигательную силу русского народа, а внутреннее нравственное состояние».
Но сейчас, в начале XXI века, после того, как всем открылась вся правда об Октябре, о большевизме, когда жива и находится перед нами правда о распаде СССР, о 1991 годе, просто смешно выглядят все эти красивые сказки об особой русской душе, которой от природы заказан рационализм и жажда обогащения, жажда своей частной собственности, своей личной выгоды, которая якобы живет только высшими интересами и идеалами. В 1991 году рабочие растаскали по кусочком, до последнего гвоздика свои заброшенные предприятия, как крестьяне растаскали в 1917 году до бревнышка имения своих бывших бар.
Не было в жизни никогда особой русской коллективности. Тем более в труде. Все честные исследователи русского быта послереформенной России, и прежде всего бытописатель крестьянской жизни Николай Энгельгардт, обращали внимание «на сильное развитие индивидуализма в крестьянах, на их обособленность в действиях, на неумение, нежелание, лучше сказать, соединяться в хозяйстве для общего дела… Действительно, делать что-нибудь сообща, огульно, говорят крестьяне, делать так, что работу каждого нельзя учесть в отдельности, противно крестьянам». Николай Энгельгардт в конце 70-х XIX века обнаруживает в русском крестьянине то, что проявилось с полной силой уже во время сталинской коллективизации, что живописал Андрей Платонов в своем «Котловане», что «крестьяне в вопросе о собственности самые крайние собственники, и ни один крестьянин не поступится ни одной копеечкой». А в наше время, во время коллективизации, они резали своих коров, лишь бы не сдавать их в колхоз.
Так вот. Со всей ответственностью заявляю, что сегодня, в начале XXI века, после всего, содеянного и пережитого Россией и россиянами в ХХ веке, могут черпать истины в трудах Николая Данилевского и Константина Леонтьева, могут всерьез рассуждать об особой коллективистской душе, живущей не умом и личным интересом, а прежде всего сердцем люди или слабые, больные душой, или откровенные шарлатаны.
Когда я говорю о тех, кто все де верит в миф об особой русской душе и особом «красном» предназначении России, то я имею в виду тех, кому трудно совместить свой патриотизм, свою любовь к России с правдой о нашей истории, с правдой о наших катастрофах, о наших поражениях, с правдой о причинах надрывных реформ Петра, об ужасах русского крепостничества. Трудно согласиться с участью все время отстающей, догоняющей страны. И надо признать, что в некотором отношении Александр Проханов, предупреждающий, что процесс приспособления в России западных управленческих и экономических моделей окажется сложным и породит «уныние», оказался прав. И даже нынешнему российскому человеку легче поверить в свою принадлежность к особой, уникальной цивилизации, чем приготовиться к длительному, растянутому на несколько десятилетий маршу, возвращающему нас на нормальную, европейскую магистраль.
А потому жив соблазн сказать, что мы выше и лучше Запада, ибо не знали ни эпохи Возрождения, ни реформации, ни эпохи Просвещения. И отсюда соблазн сказать, что чем больше отстали от Запада, тем мы были и есть выше, тем ближе к богу, чем мы были свободнее от материальных благ быта, тем короче была дорога к богу. Все же надеюсь, хочу надеяться, что авторы «Русской доктрины» пишущие, что СССР можно было спасти, если бы Хрущев не перевел народ из сталинских бараков в пятиэтажки, если бы Брежнев и Горбачев не соблазнили советский народ «культом потребительства», «неприличным в своей глупости», культом «сытости», культом «модных вещей», просто не в ладах со своими эмоциями. Ведь стать на позиции того, что русские мыслители называли «соблазном патриотизма», то есть верность правде, сохранить и любить Россию такой, какая она есть, трудно. Легче полюбить Россию за якобы присущую ей «особость», «уникальность».
Но анализ текстов и предположений авторов, к примеру, «Проекта «Россия» заставляет меня усомниться в чистоте их помыслов. Друзья, здесь все же чистое шарлатанство, циничное одурачивание простого народа. Это даже не большевики и не большевизм. Все же его вожди, в силу своего подпольного, экзальтированного сознания и недостаточной развитости ума, могли верить, что возможно чудо, что можно построить экономику, где нет ни частной собственности, ни личного эгоизма, ни конкуренции и т.д. Но за кого принимает нас уважаемый Михаил Хазин, работник Российской Академии наук, когда всерьез утверждает, что «красный проект», то есть идея обобществления средств производства, «исторически совершенно не обречен был проигрывать». Не будет трогать русский опыт. Хотя школьнику известно, что весь пореформенный период, с 1861 по 1914 год, Россия развивалась по темпам роста, по качеству модернизации быстрее, чем советские семьдесят лет, причем, без крови, без каких-либо «проектов». Как известно, за стремлением и Александра I, и его внука Александра II освободить крестьян от крепостного рабства стоял не мессианизм, а «европейский проект» стыда и совести. И не больше.
Не может не знать Михаил Хазин, что «красный проект» в России был обречен сразу, что не будь ни запредельной для христианской Европы большевистской жестокости, не будь русского долготерпения и огромных природных ресурсов, он был бы отброшен историей намного раньше. Не может серьезный ученый, нормальный, духовно развитый человек, рассуждать о судьбе «красного проекта», не принимая во внимание ни человеческую цену его воплощения в жизнь, ни его реальные результаты.
Я называю нынешние призывы вернуться к «красному проекту», снова закрыть страну от влияния Запада, призывы создать «непреодолимые цивилизационные различия» между новой Россией и современным Западом, призывы создать свой русский, незападный футбол и хоккей, незападную музыку, культуру, искусство шарлатанством, преступным шарлатанством, ибо этот проект – для других, для народа, а не для себя. Никто из нынешних новых проповедников «красного проекта» не живет и не захочет жить в обществе тотальной мобилизации, тотального аскетизма и тотального государственного жертвенничества. Они живописуют в своих статьях красоты нового сталинизма для других, для новых жертв очередной русской скотобойни. Самое поразительное, что авторы «Проекта Россия» этого не скрывают, не скрывают, что все эти технологии изоляции российского человека от Запада придуманы не для себя, а для простого народа. По-видимому, авторам нового «красного проекта» важно, чтобы новые россияне не только согласились на новый изоляционизм, но и были благодарны своим опекунам за то, что они их оградили от необходимости изучать иностранные языки, отучили умом и сердцем воспринимать свою национальную, русскую историю и, самое главное, отучили христианскими, европейскими гуманистическими мерками оценивать и свои права, и свой быт, и свое благосостояние.
На самом деле за «русским проектом» стоит новый расизм, стремление под видом преодоления «тлетворного влияния Запада» превратить народ российский в скопище полулюдей. Авторы проекта «Россия» не случайно противятся какой-либо критической оценке советского периода, утверждая, что наибольший грех – это попытки «поносить» советский период. Скорее всего, снова авторы «Проекта Россия» ставят себе задачу, которую ставили себе идеологи большевизма, то есть чтобы советский человек находил свое превосходство над западным человеком в уродствах своей жизни, в своем бесправии, в своей нищете, в своем атеизме, в своем примитивизме чувств. Кстати, до тех пор, пока железный занавес защищал советского человека от, по словам Михаила Юрьева, «Грязного Запада», он действительно находил свое превосходство и счастье в «лагерном» существовании. До тех пор даже советский крепостной, не имевший паспорта колхозник полагал, что он свободнее, чем американский фермер, до тех пор он, советский человек, был убежден, что он самый свободный человек в мире.
Сначала, когда я начал изучать тексты всех этих новых и старых сторонников «красного проекта», я предполагал, что за всей этой модой на славянофильство, на Николая Данилевского и Константина Леонтьева, за всем этим настырным противопоставлением России и всего русского Западу и всему европейскому стоит элементарное пораженчество новой и одновременно старой элиты. Не стоит забывать, что, к примеру, Михаил Леонтьев принадлежит к числу наиболее радикальных либералов начала 90-х. Сначала я полагал, что все дело в том, что наша околокремлевская элита, наша, как они себя называют, «смыслократия», осознав свою неспособность модернизировать Россию, осознав свою неспособность побороть нынешнюю российскую бедность и нынешнюю российскую разруху, неспособность преодолеть нынешние кричащие различия в доходах населения, просто решила поменять местами добро и зло, решила убедить население, что мы, русские, от природы не приспособлены к нормальной, сытой, удобной жизни, что у нас, у русских, как в свое время у советских, своя гордость.
Отсюда, от желания возродить советское антихристианское и аморальное, классовое отношение к жизни, как мне казалось, идут призывы авторов «Проекта Россия» ни в коем случае не критиковать советское прошлое. Ведь стоит вам чуть-чуть стать европейцем и христианином, то вы сразу увидите, что советская колхозная система была вторым изданием русского крепостничества, что сталинские стройки коммунизма были новым изданием эпохи возведения египетских пирамид. А если, как пишут авторы проекта «Россия», без тотальной модернизации, без надрыва живота своего мы никогда не жили, то и сейчас надо гордиться тем, что у нас все осталось по-старому, по-другому, не как у этих отсталых европейцев.
Но, скорее всего, лично я недооценил претензии идеологов нового русского мессианизма, когда я начал сравнивать рецепты нового изоляционизма, провозглашенные в «Проекте Россия», с рецептами выращивания новых людей Центрально-Лондонского инкубатория, описанных в антиутопии Олдоса Хаксли «Дивный новый мир».
Господа, решиться на реабилитацию и «красного проекта» и «красного террора», решиться на конструирование новых русских людей в пробирке нового русского изоляционизма, решиться на переделку европейского кода и русской музыки, и русской культуры, и, соответственно, русской души могут только сильные люди, люди, стремящиеся к власти. Пораженцы не строят такие грандиозные планы переустройства души и сознания российского человека, какие мы находим у авторов проекта «Россия».
Мне могут сказать, что не следует придавать большого значения всем этим новым увлечениям старой верой в уникальность и русской души и русской истории. Нет ничего более противоречащего иконе русской души, нарисованной славянофилами, чем современный, жесткий, эгоистичный, индивидуалистический русский человек. Никого сейчас не соблазнишь идеей мобилизации, идеей жертвенности во имя общего блага, грядущего рая на земле. Все верно.
Но не следует забывать, что и в 1917 году не было никаких духовных оснований для победы марксистской идеологии коллективного труда во имя будущего царства равенства. Все тогда, в 1917 году, хотели прямо противоположного: не жертвенности, а, напротив, спасения своей жизни от немецких пуль. Никто в 1917 году из крестьянской, подавляющей части населения России не хотел коллективного труда по общему плану, на общественной земле. Все они хотели тогда другого, хотели стать богаче за счет помещичьей земли.
Пока что все в жизни, в идеологии происходит по рецептам Михаила Юрьева. Иван Ильин, Михаил Бердяев – все это лишь декорация нового, якобы антикоммунистического режима. Парадокс состоит в том, что наш бывший президент Путин, говоривший, что лежащие в основе «красного проекта» коммунистические идеалы были «пустыми идеалами», что на самом деле эти идеалы были чудовищами, которые уничтожили миллионы, причем самых талантливых, самых одаренных, самых независимых представителей российской нации, никем не услышан. А сейчас разве нет почвы для соблазна русского человека новым мессианизмом, новым избранничеством? В массе на самом деле нет никакого морального осуждения преступлений большевизма. Новая Россия в массе в моральном отношении стоит значительно ниже, чем советская интеллигенция конца 80-х, требовавшая от Горбачева полностью разоблачить сталинизм. И это, наверное, не происходит еще и потому, что в массе наша гуманитарная интеллигенция в значительной мере связана кровными узами с героями эпохи бури и натиска и полагает, как говорил Егор Гайдар, что его дед был на уровне задач своей эпохи. Не знаю, какие мотивы двигают мессианское, «красное дело» Михаила Хазина. Но, к примеру, Сергей Кургинян откровенно защищает историческое, красное дело своих предков.
Если вы учтете и всеобщее, массовое разочарование и нашими рыночными реформами, и нашей «бутафорной» демократией, то согласитесь, что почва для, по крайней мере, пропаганды и распространения веры в спасительную роль нового русско-красного проекта существует. И самое главное. Конечно, когда-то какая-то часть русского населения жила Богом, верила в него. Хотя следов такой набожной русскости я уже не нахожу даже в «Записках охотника» Ивана Тургенева. Но все же были «Соборяне» Лескова. Но ведь сейчас никакой массовой религиозности нет. Не верю и в религиозность авторов «Проекта Россия». А остались, к сожалению, все те слабости русского человека, которые толкнули его в объятия большевизма, осталось легковерие, дефицит самостоятельности мышления, русский максимализм и наша традиционная вера в чудо.
Так что шансы у новых поработителей России есть. Легко снова сделать рабом русского человека, который, как видно, ничему в своей истории не научился, который по-прежнему легко отдает себя во власть соблазнов избранничества.
И именно по этой причине я продолжаю стоять на своем и настаивать, что «красный проект» - это и есть красный террор, что долг любого патриота разоблачать античеловеческую, антихристианскую сущность и старого и нового российского мессианизма.