Предлагаем читателям отрывок из последней книги трилогии Александра Сенкевича: «Венедикт Ерофеев: нездешний». Эта книга выйдет в издательстве «Молодая гвардия» в серии ЖЗЛ. Предыдущие книги трилогии – «Будда» (2017) и «Елена Блаватская» (2018) – уже увидели свет в этой серии.
От души радуюсь, когда люди высказывают свои мысли прямо и смело, без всяких оговорок. Например, как это сделал критик Александр Генис: «После провала путча 91-го года, ознаменовавшего конец советского режима, возникла насущная необходимость понять, кто из писателей сумел пережить падение прежней власти. Дело в том, что в те эйфорические времена в одночасье пала грандиозная литературная система, которая либо украшала, либо уродовала, но главное – питала нашу общественную жизнь на протяжении нескольких поколений. Крах коммунизма и отмена цензуры упразднили ту самую словесность, с которой эта же цензура так яростно боролась. В пропасть рухнула целая литература. И дело тут не в отдельных именах и названиях, а в самой мировоззренческой системе, без которой она не могла функционировать».
Вот какой, оказывается, произошёл казус. Никто такого поворота событий не ожидал. Создавшаяся ситуация напоминала сюжет повести Николая Гоголя «Нос». Только вместо носа в надлежащем и видном месте оказалось не что-то единичное и мелкое, а отсутствовала советская литература – огромная по количеству произведений и разнообразная по их художественному совершенству. Тут я приведу запись Венедикта Ерофеева в одном из его блокнотов: «А вот Михаил Евграфович (Салтыков-Щедрин. – А.С.) говорил, что если хоть на минуту замолчит литература, то это будет равносильно смерти народа».
До такой катастрофы, слава богу, дело не дошло. Всё оказалось не так уж безнадёжно. После некоторого замешательства появилась надежда, а вместе с ней при внимательном и широком взгляде на природу вещей нашлось ко всеобщей радости, как и в повести Николая Гоголя, пропавшее искомое, о чём оповестил читателей тот же проницательный критик Александр Генис: «Дело в том, что Ерофеев родился, жил и умер в другую – советскую – эпоху. Но он – один из очень и очень немногих русских писателей – в ней не остался. Немногочисленным страницам его сочинений удалось пересечь исторический рубеж, разделяющий две России».
Сколько ещё таких находок ожидает нас впереди! Ведь многое из того, что писалось в 60-е и 70-е годы прошлого века и не издавалось на Родине, помаленьку выходит из печати с конца 80-х годов прошлого века.
Время нетерпимости, преследований и массовых репрессий закончилось. Думаю, навсегда. В наши дни уже не скажешь: «Была правда когда-то, да извелась». Правды стало много, а вот справедливости, о которой говорят: «Справедливость – залог процветания», ощутимо мало. Большей частью мы любим, как и прежде, справедливость за счёт нашего ближнего. Официально, но не общенародно признали свет за свет, тьму за тьму. И церквей в Москве стало, как прежде, сорок сороков, а может быть, и того больше. Вместе с тем всё еще многие из моих соотечественников не прочувствовали недавнюю историю родной страны, не осознали её уроков, высокомерно отодвинув в тень её трагические события, не догадываясь, до какой степени опасно для будущего России удерживать себя в таком межеумочном состоянии.
И ещё скажу об одном важном уроке, получаемом от чтения Венедикта Ерофеева. Пора нам отвыкнуть от принципа «только так и никак иначе», из-за которого на нашей планете произошли и до сих пор происходят многие беды.
Посмертная судьба Венедикта Ерофеева определилась окончательно. Он признан классиком русской литературы. Этот очевидный факт, подтверждённый его многочисленными читателями и авторитетными писателями во многих странах, вряд ли возможно аргументированно оспорить или, наведя хрестоматийный глянец на писателя, подвергнуть его изоляции за стеклом музейной витрины.
Мало кто будет возражать, что созданные Венедиктом Ерофеевым произведения по своему содержанию симфоничны и по праву считаются своеобразной летописью современной эпохи.
Действительно, говоря о Венедикте Ерофееве, нельзя не обратить внимание на его любовь к классической музыке, о чём вспоминают многие его друзья и знакомые. Казалось, он родился с оркестром в голове. В выборе композиторов у него были свои предпочтения и твёрдые критерии. Он их не менял до своего последнего часа. Вообще, он был устойчив в своих симпатиях и антипатиях. В последнем случае всё же не до такой степени, чтобы кого-то ненавидеть до смерти.
«Музыкальный талант, – сказал Гёте, – проявляется так рано, потому что музыка – это нечто врождённое, внутреннее, ей не надо ни питания извне, ни опыта, почерпнутого из жизни. Но всё равно явление, подобно Моцарту, навеки пребудет чудом, и ничего тут объяснить нельзя. Да и как, спрашивается, мог бы Всевышний повсеместно творить свои чудеса, не будь у него для этой цели необыкновенных индивидуумов, которым мы только дивимся, не понимая: и откуда же такое взялось».
Иосиф Бродский считал музыку лучшим учителем композиции. Говоря о ней, он подчёркивал, что она научает писателя композиционным приёмам, но, «разумеется, не впрямую, её нельзя копировать». По мысли поэта, «в музыке так важно, что за чем следует и как всё это меняется».
Известный переводчик и литературовед Владимир Муравьёв безоговорочно признан мемуаристами близким другом, литературным гуру, собеседником Венедикта Ерофеева. К тому же в течение полутора лет он был его сокурсником на филологическом факультете МГУ, где они и познакомились. Ерофеев и Муравьёв жили какое-то время в одной комнате в университетском общежитии на Стромынке. Их койки стояли рядом. Они знали друг друга тридцать пять лет. С 1987 года Владимир Муравьёв стал крёстным отцом писателя. Из друзей ближе человека у Венедикта Ерофеева просто не было. Они были знакомы тридцать пять лет.
По словам Владимира Муравьёва, они различались «скорее по образу жизни, чем по образу мышления».
В воспоминаниях Владимира Муравьёва о Венедикте Ерофееве подтверждается тот неоспоримый факт, что «для него вообще необыкновенно важна была музыка, он совершенно жил в её стихии, он знал, понимал и умел её слушать».
Владимир Муравьёв приводит важное наблюдение о месте музыки в творчестве своего друга: «Он воспринимал именно звучание. То же для него и звучащее слово. Смысл ведь не некая особая стихия, он входит в состав звучания слова. Ещё будут писать о мелодических структурах «Петушков»…»
Владимира Муравьёва поддержал Александр Леонтович, физик и любитель классической музыки, приятель и собеседник Венедикта Ерофеева: «Мы познакомились в дачном посёлке Абрамцево, Веня жил у Делоне, крупного математика, член-корреспондента. Потом Борис Николаевич умер, и следующие хозяева выгнали Ерофеева, потом он жил у Грабарей. А Грабари – наши соседи, и когда Веня увидел, что у меня не только дома, но и на даче огромная коллекция пластинок, то стал приходить слушать музыку, а кроме того, брал у меня пластинки. Таким образом, я мог воочию убедиться, какие у него вкусы. Скажем, часто он брал Шуберта, очень любил Брукнера. На мой взгляд, Брукнер – один из самых великих композиторов, он отражает то, что отразил Достоевский в литературе, – чудовищную внутреннюю противоречивость, – но это мало кто чувствует. (…) Он был очень сдержан. Но я же видел, как он реагировал на хорошую музыку. Если человек по-настоящему слушает музыку, то она его прошибает. Веня очень волновался. Сжимался весь и сидел в напряжении. Настоящее слушание ведь требует нервов. Он очень любил Сибелиуса, что меня тоже очень поразило. Немногие знают, что Сибелиус – действительно гениальный композитор».
Наталья Шмелькова, последняя любовь Венедикта Ерофеева, также подтверждает его особую приязнь к Сибелиусу: «Одним из любимых композиторов был Сибелиус. Особенно часто он слушал его музыку в последнее время, говоря, что неотвязно-постоянно снится ему Кольский полуостров. Помню, как за день до второй операции он непрерывно заводил Четвёртую симфонию композитора. Сказал: «Послушаю мою Родину…»
Музыка финского композитора Яна Сибелиуса вызывала в памяти Венедикта Ерофеева картины природы его родного Кольского полуострова: скалистые холмы с деревцами на них, озёра, северное сияние и шуршание ветра. Он любил в музыке Сибелиуса всё им сочинённое: его симфонические поэмы и сюиты, его хоровую музыку.
К музыке австрийского композитора Антона Брукнера Венедикт Ерофеев был также неравнодушен. Вероятно, из-за её глубокой религиозности. В его творчестве симфонии занимают господствующее место. Их часто сравнивают с готическими соборами, настолько они монументальны, возвышенны и торжественны по тону.
Творчество ещё одного композитора, на этот раз из Богемии, оказывало на Венедикта Ерофеева сильнейшее воздействие – симфонии Густава Малера. В них сталкиваются бурлящие потоки бунтующего духа. В этой музыке существовали темы и мотивы, уже знакомые Венедикту Ерофееву по его личному опыту. Он словно прослушивал в этой музыке свою жизнь. Она была выражена композитором в свободном и неожиданном чередовании разных эмоций: от горестных вспышек отчаяния, которые на какие-то мгновения гасились и умиротворялись чувством сопричастности природе, до трагической отрёшенности от всего казавшегося только что родным и близким.
Приведу для подтверждения того, насколько была важна музыка для душевного состояния Венедикта Ерофеева, его запись в дневнике: «Если бы я вдруг узнал откуда-нибудь с достоверностью, что во всю жизнь больше не услышу ничего Шуберта или Малера, это было бы труднее пережить, чем, скажем, смерть матери».
Венедикт Ерофеев в письме к старшей сестре Тамаре Гущиной так объясняет свою любовь к музыке: «…как говаривал Демокрит (ок. 460 г. до н. э. – 370 г. до н. э.), «быть восприимчивым к музыке – свойство стыдливых», а я стыдлив».
Пётр Вайль, ссылаясь на Александра Леонтовича, продолжил его размышления о музыкальных пристрастиях Венедикта Ерофеева: «Любимцы – Шостакович, Брукнер, Сибелиус – художники с ярко выраженным романтическим пафосом, в их музыке кипят сильные эмоции. А вот «игровой» Моцарт странным образом не откликался в открыто игровом Ерофееве. Не исключено, что на уровне абстрактного звука он позволял себе те чувства, которые не желал артикулировать в словах».
Музыка входит в жизнь каждого человека чуть ли не с пелёнок. Особенно при тех средствах массовых коммуникаций, которые используются людьми сегодня. Трудно представить себе человечество без музыки. Звуковая природа мира отражена в ней – в обрядах, песнях, танцах, жертвоприношениях. Известный немецкий музыковед Хариус Шнайдер обращался к мудрости древнего Китая – даосизму, чтобы глубже понять первоначальную роль музыки: «Первым воспринимаемым проявлением созидания является звук, который в силу традиций исходит из дао (в процессе изменения и становления всех вещей на основе даосизма), из первоначальной бездны, из пещеры, из singing ground (звукового фона), из сверкающего солнца, из открытого рта божества, из музыкального инструмента, символизирующего Создателя».
Понятие дао (путь) находится в основе концепции даосизма, основоположником которого по традиции считается Лао-цзы, живший в VI–V вв. до н. э.
Из предисловия к книге «Дао: гармония мира»: «Всё, что существует, произошло от дао, чтобы затем, совершив круговорот, снова в него вернуться. Дао не только первопричина, но и конечная цель и завершение бытия. Дао недоступно чувственному восприятию, его нельзя выразить, или, по словам Лао-цзы, «знающий не говорит, говорящий не знает…». Однако задача человека – познать дао, живя в единстве с природой, не нарушая «гармонии мира». Это возможно, если придерживаться принципа недеяния и сохранять в себе чистоту ребёнка, говорит Лао-цзы, имя которого можно перевести не только как «Старый мудрец», но и как «Старый ребёнок».
Проза Венедикта Ерофеева с её глубинным содержанием, с её особой композицией, выстроенной на попеременной смене нарастающих и ниспадающих ритмов, с её водоворотом причудливых образов, с её контрапунктами, настойчивыми лейтмотивами и неожиданными стилистическими эффектами, безусловно, соответствует музыкальным канонам.
Насколько была важна для Венедикта Ерофеева музыка, говорит запись в одном из его блокнотов, датируемая 1972 годом: «Музыка – средство от немоты. Может быть, вся наша немота от неумелости писать музыку». Он также записал себе на память последнее предложение в статье Николая Гоголя «Скульптура, живопись и музыка». Эта статья – моление Богу: «Но если и музыка нас оставит, что будет тогда с нашим миром?»
По свидетельству вдовы писателя Галины Ерофеевой: «Венедикт Васильевич музыку не просто любил, а обнимал, поглощал».
Музыка возвращала ему ушедшее время молодости, когда он был полон сил и надежд.
Перенеся психологически точное наблюдение Георгия Адамовича с судьбы поэта-эмигранта Бориса Поплавского на Венедикта Ерофеева, можно сказать, что им созданное «остаётся свидетельством веры в одно только музыкальное начало творчества или как завещание человека, для которого музыка была соломинкой утопающего».
К этой мысли непосредственно восходит убеждение Венедикта Ерофеева о крепких нервах и неуязвимости композиторов: «Ни один композитор не покончил с собой и не умер насильственной смертью». Что на это скажешь? Только одно: «Блажен, кто верует».
Я обнаружил в писателе Венедикте Ерофееве черты личности молодого человека из первой половины XIX века. Глядя на него, вспоминаются строки из поэмы Александра Пушкина «Евгений Онегин»: «Мы все учились понемногу / Чему-нибудь и как-нибудь. / Так воспитаньем, слава богу, / У нас немудрено блеснуть». Но даже при огромном к Венедикту Ерофееву уважении я никоим образом не соотношу его с кем-то из писателей того времени. Орхидеи не растут на капустном поле. У меня хватает здравого смысла не ставить его рядом с гением, о котором поэт Аполлон Григорьев сказал, что он – наше всё. Вместе с тем именно Александр Пушкин всесторонне описал в поэзии и прозе тот тип личности, к которому принадлежит автор поэмы «Москва – Петушки». Перед нами глубоко верующий человек, но отнюдь не фанатик. Это философ, свободный в мыслях и поступках, в меру образованный, отдающий должное Гомеру и Платону, с понятиями чести и достоинства, книгочей, но не ограничивающий свои читательские интересы только классической литературой. А вот без классической музыки чувствующий себя потерянным. Совсем уж ему тогда становится пакостно и одиноко.
Венедикт Ерофеев в движении был пластичен. В пространстве двигался легко и красиво – умел обращать на себя внимание. Был он и ветреником. Постоянно находил эмоциональную разрядку в общении с кокетливыми девицами. И одновременно производил впечатление верного мужа, чтившего святость домашнего очага. По крайней мере, никому со стороны не позволял усомниться в порядочности его самого и его возлюбленных.
Вот и блистал Венедикт Ерофеев, начиная с конца 70-х годов, в кругу своих многочисленных поклонниц и почитателей. А что было до того времени, лучше не вспоминать. В общем, пришлось ему в жизни не сладко. Ведь он, как заметила литературовед и критик Татьяна Касаткина, «в отличие от тайного советника Иоганна фон Гёте, не заставлял своих героев совершать опасные для жизни поступки за себя, он сам совершал их за всех своих героев». Но знал Венедикт Ерофеев, и никто не переубедил бы его в обратном: всё в конце концов заканчивается. В худшую или лучшую сторону – уже не столь важно. Как он записал в блокноте: «Ничто не вечно, кроме позора».
Позор как раз ему не грозил. Не из-за того, что он был безупречен во всех отношениях, а потому что зло не путал с добром. Чётко различал и то, и другое. Себе никогда не изменял и в других людях презирал приспособленчество. Венедикт Ерофеев даже ради того, чтобы увидеть всё небо в алмазах, не стал бы кривить душой. Музыка, в нём звучащая, не позволила бы. Если такое искушение и появилось бы у него, он знал, как ему поступать. Сказал откровенно об этом в поэме «Москва – Петушки»: «Я, например, изменил себе, своим убеждениям, вернее, я стал подозревать себя в измене самому себе и своим убеждениям… и вот… я принялся себя душить. Схватил себя за горло и душу».
Вы можете на такой максимализм решиться? А надо бы!..