Анна Долгарева
* * *
Что открылось перед ними, Германом и Савватием,
Когда они причалили к гладким камням,
Стояли перед моря Белого бушеванием,
Истовое молчание благоговейно храня?
Северный свет неяркий, мох между скалами,
Голубая дымка, холодная зелень.
Ветер, налетающий шквалами
На суровую землю.
Крики птиц, по-северному иные и странные,
Голых округлых камней покатость.
И это была земля их обетованная,
Ещё не святая, но предзнавшая святость.
* * *
Монастырь явился Зосиме после бессонной ночи,
Он стоял, светлый и осиянный,
Словно даже тени стали короче,
Из лучей солнечных изваянный.
Зосима смотрел, виденьем заворожённый,
И молился: «Благодарю Тебя, Господи Боже».
А монастырь качался, в воде отражённый,
И резные кресты его выделялись чётче и строже.
Так и вырос тут храм деревянный
на берегу каменистом,
Срубленный монашескими руками.
А вокруг озера рассыпались, как монисто,
И росли пушистые мхи на холодном камне.
* * *
Родился в семье боярской,
Но выбрал не воина путь –
В тридцать ушёл на север,
Решил, что Господь управит как-то-нибудь.
Как он смирял гордыню, святой Филипп,
Неустанно постясь и трудясь в северной этой земле?
Привыкший к боярским палатам, смотрел на залив,
Слушал, как волны останавливаются на весле.
Как он ушёл отсюда после столь многих лет
В Москву, где стал не игумен – митрополит?
Как он смирял гордыню, святой Филипп?
Северные небеса льют неяркий свет.
А при Иване Грозном жизнь
не то чтобы молоко и мёд,
Благослови опричнину, иначе царь тебя не поймёт,
Дальше ведомо наперёд.
Сколько же он держался, стоял на своём,
Сколько отказывал самому царю.
Это север его закалил ледяным перезвоном ручьёв,
Приучая идти, как на плаху, с утра к алтарю.
И когда в остроге его задушил Малюта,
После всех испытаний, после скорбей лютых
Полетела душа его не сразу на небеса,
А сначала заглянула на Соловки.
Там по осени рыжие обнажались леса,
На ветру дрожали березняки.
Пела братия за литургией, и жизнь текла,
Так налаженно, что и вправду хоть помирай.
И душа Филиппа, легка, молода, светла,
Полетела, не задержавшися, прямо в рай.
* * *
Камнем оброс монастырь, когда появились шведы.
Повеяло близкой войной по монастырю.
Первые битвы и первые же победы.
Только царь-то слаб. Нету веры царю.
Швед отписал: держитесь нашей руки.
Игумен ответил: не хотим иноверцев.
Стояли в камень одетые Соловки,
И монастырь внутри, как большое сердце.
* * *
Никон сам был отсюда же, с Соловков,
Это потом он дошёл до царя.
Во скиту на Анзере был его кров
Под сенью монастыря.
А пришли указы – тут и начался стон,
Закричала северная земля, застонала.
После службы вечерней закат горел ярко-алым,
Большую кровь предчувствовал он.
Изорвали новые книги, сбросили в море,
Не хотели нового Никонова учения.
Шло на ружьях горе, большое горе,
Красило небо чернью.
Замирили пушками. Остались рваные раны
В телах людских да в северном мху.
Ничего, зарастёт, будет Божья воля. Гортанно
Плачет птица где-то вверху.
* * *
Жили в молитве, обратив ко Господу лица,
Обратив ко Господу мысли и чаяния.
Во всякий день жизни они привыкли молиться,
И молились, когда на кораблях подошли англичане.
И когда в них летели ядра, служили они литургию
И ходили крестным ходом вокруг монастырских стен.
Не могли понять их пришлые,
потому что были другие,
Потому что война – не время
для преклоненья колен.
А они молились. И увидев это, сама Богородица
Спустила на них свой покров
и каждого из них укрыла,
Словно распростёрлись огромные белые крылья,
Словно небесный купол над ними возводится.
Так и было. И увидев это, английские корабли
Устрашились, прекратили выстрелы, отошли.
* * *
Рыбаки выходили на лов за треской и навагой,
Забрасывали в Белое море сети.
Ветер дышал холодной солёной влагой,
И не было ничего важнее на белом свете.
Дочка Машка ждала отца с промысла дома,
Выбегала поутру с крыльца, на море глядела,
А оно, объёмно, упруго, темно, весомо,
Билось о камни волнами в макушках белых.
Промысел рыбачий, ты и судьба, и горе
Дочери, потерявшей отца в море,
Но и жизнь ты, и покуда дома горит лампада,
Жизни другой не надо.
* * *
Никогда не бывает у нас спокойно,
Чтобы как в ведре или в кадке,
Всё шумят, переговариваются нестройно
Волны негладкие.
Всё шевелится этот колышень, морская дорога,
Ходит ходуном и лодку качает.
Здесь святые места, недалече до Бога,
Места нету печали.
Только морю ни днём, ни ночью покоя.
Гребцы выбирают вёсла.
Ладят паруса, чтоб карбас побежал морскою
Зыбью по ночи звёздной.
* * *
А когда монастырь превратили в лагерь,
И тогда не отвернулась от него Богоматерь,
Хотя видит воочию наш Создатель:
Скверные дни настали.
Но и тогда молились братья,
Рясы сменив на мирское платье,
Продолжая подпитываться благодатью,
Хоть и не под крестами.
Потому что земля оставалась святою,
На ней всё так же качалась хвоя,
Всё так же присутствовало неземное
В молитве. И братья молились.
Молились среди тяжёлой работы,
Молились во время редкой дремоты,
Стоя к смерти вполоборота.
Разъедала суставы сырость.
И была благодать им дана за это –
Отсвет золотого соловецкого света,
Сущность непознаваемого предмета,
Радость неизъяснима.
Вот они в вечность идут на муки,
С жизнью во временной недолгой разлуке.
Выцветают краски и тают звуки.
Светит лампада неугасимо.
* * *
Баронесса Наталья делала кирпичи.
Кирпич за кирпичиком. И не жаловалась на труд.
Когда попадались – ловила солнца лучи
И молилась, так как молитвы всё перетрут.
Баронесса Наталья, возвращаясь в барак,
Хлебала баланду и вставала перед иконой.
Так проходила жизнь её. Так
Служенье её проходило в земле студёной.
Не роптала, мыла пол и топила печь,
И всё больше становилась не от этого мира,
Словно Господь её послал сюда, чтобы ей притечь
В лоно праведных, труждаясь неутомимо.
И когда болезнь пришла на Соловецкие острова,
Она первая вышла ухаживать за больными,
Так и отошла она к Богу, вечно жива,
Да не забудется её имя.
* * *
Любили его рабочие,
Пытались отбить от ареста,
Да не вышло.
Взяли Петра, отправили на Соловки,
В это святое, исстрадавшееся место,
В эти озёра да худые березняки.
Почта ходила всё реже.
Изныли кости.
Ноги опухли, устало тело.
Все мы всего лишь временные гости
На свете белом.
Всё заменила одна лишь в жизни святая
Любовь к человеку и к Господу на небеси.
Так и открылись владыке двери до рая,
В светлую синь.
* * *
Иларион вязал сети на Филимоновой тоне.
Был архиепископом, рыбарём стал.
Чему же ты благодарен, Иларионе,
Лишённый митры своей и креста?
Тут на крыльцо выходишь – вокруг тишина и лес,
Мрак, и только звёзды сияют в нём,
Но сияют тем ярче, чем гуще темень небес,
Светят ярким, живым голубым огнём.
Тут такие морозы, что замерзает гортань,
Посреди ночных бесконечных бдений.
Но чудо – это на Крещенье выйти на иордань
И увидеть у неё замерших трёх оленей.
Так почти он дошёл до самой земной двери,
До самых небесных ворот.
Заболевши тифом, он говорил:
«Вот теперь я свободен, никто меня не возьмёт».
* * *
Северная земля, земля святая,
Прямая дорога от земли до рая,
Светлые Соловки.
Насколько видно вокруг простора –
Стоит дремучий лес да озёра,
Сосны да березняки.
Рыбаки, как ранее, тянут сети,
Монахи на вечерне поют: «Свете
Тихий...», и льётся свет
В высокие окна святого собора,
И море лежит, сколько хватит взора,
И нет ни минут, ни лет.
И проходят в годину неустроений
Еле различимые в дымке тени –
Монахи, солдаты да моряки.
Чёрный и влажный камень покатый,
Зелёный мох, ногою примятый, –
Вот они, Соловки.