Своё 80-летие в апреле отмечает Чингиз Гусейнов – известный азербайджанский писатель, литературовед, академик, доктор филологических наук, председатель совета по азербайджанской литературе МСПС. Это далеко не полный список его регалий, о которых можно прочесть в энциклопедиях и солидных справочниках. Автор более 30 романов, изданных во многих странах мира, свой юбилей он встречает, как и полагается писателю, выходом в свет новой книги – мемуаров «Минувшее – навстречу», фрагмент из которой мы и печатаем сегодня.
Первое впечатление от московской группы, мало изменившееся потом, разве что ностальгия по былому сгладила острые углы, что отношения эти не похожи на бакинские: здесь чёткое деление на коренных и общежитейских, редко когда первые приедут ко вторым, а вторых пригласят к себе; никакой ни с кем (может, время такое было?) откровенности, могут заложить, настучать, а потому никакого зачастую раздвоения, разрыва между официальным и личным, и ни в коем случае нельзя по-свойски высказывать нечто вроде недовольства той или другой общественной данностью. Как-то в комнате сказал, что надоели общественные нагрузки!.. Вскоре на очередном профсобрании меня куда-то выдвинули, и сосед по комнате тотчас отвёл мою кандидатуру: мол, я говорил то-то и то-то. А после, как ни в чём не бывало (поначалу я этого никак не мог понять) продолжал со мной дружески общаться. На Востоке перекос: подверг кто тебя критике – он уже заклятый враг, и не поймёшь, что лучше – здешнее или тамошнее. Сказал как-то, что непривычно мне видеть курящих студенток, мол, это девушку не украшает, и на ближайшем собрании группа осуждает мои «восточные пережитки». Не забуду: Виталий Костомаров, расположенный к нам, провинциалам, не без оттенка снисходительности, параллельно учился в инязе, из-за чего пропустил однажды комсомольское собрание. Его поведение незамедлительно обсуждается, что он-де предпочитает изучение иностранного языка посещению собраний; такое обвинение в 30-е годы могло дорого стоить. «Да бросьте, – заметил, защищая сокурсника, – к чему такие придирки?» Огонь критики тотчас обрушился на меня… От группы московской – холодок, а бакинской (первые два курса учился в Азербайджанском госуниверситете, перевёлся затем на третий в МГУ) – тепло и сердечность в душе по сей день, а ведь прошло более шестидесяти лет, общаюсь с Мариной Немировской, она живёт в США, израильтянами Гришей Гомельским, Фимой Шапиро… (В свой приезд туда позвонил ему: смогу ли пожить день-два у него в Хайфе? Он в крайнем недоумении повторил вслух, чтоб услышала жена мой «нелепый вопрос».) Недавно вспоминали с землячкой московские будни, как ехали сюда учиться, и она с сердечностью говорила о своей группе на химфаке МГУ. Мне, очевидно, не повезло. Выстроить бы не сплошняком, а в ряд отличия Баку от Москвы, разумеется, в моём сугубо субъективном видении, наивными глазами человека, который одновременно и хозяин в обоих городах (в Баку родился, а в Москве живу шесть десятков лет), и гость (в Баку приезжаю изредка и ненадолго, а для Москвы всё же остаюсь приезжим, и поэтому прошу не обобщать).
Баку – высокие, до пяти метров, потолки домов, легко дышится и говорится, Москва – давящая теснота, гвалт, один другого не слышит.
Баку – беззаботное, бездельное времяпровождение за игрой, к примеру, в нарды, а Москва – труд и заботы; в другом варианте: в Баку лучшая работа – отдых, а в Москве лучший отдых – работа.
Баку – эйфория, Москва – трезвость.
Баку – искреннее коварство, Москва – пьяная любовь и наивность.
Баку – это сидеть в чайхане, попивая удивительный на цвет вкусный чай, глядеть на перламутровые воды Каспия, вести неторопливые беседы, а Москва – не то что чаю попить, кстати, часто он невкусный, но в бесконечной спешке не посидеть-потолковать.
Баку – когда всё рядом, коротки пути-дороги (было и во многом осталось), Москва – это большие расстояния, постоянный транспорт, давка и толчея, вышел из дому – и уже на весь день (было и усилилось).
Баку – лирика, хотя не родил и строки здесь, но во множестве рождаются в душе и гаснут, как звёзды в августовскую ночь, а Москва – суровая проза, где пишется при этом и лирика тоже.
(Продолжение следует – приглашаю к сотворчеству.)
Но – благодарен Москве: обогатив меня русской культурой, повернула, ткнула, как говорится, носом к богатству культуры моей, к родному языку. И ещё: Москва в последующие годы (не предполагал, что проживу здесь десятилетия) стала прибежищем, в некотором роде подпольем, где, свободный в пространстве страны и несвободный в пределах республики, я творил критическую свою писанину, может, и вовсе не нужную мне, ибо от неё – одна лишь головная боль, но по истечении времени понимаю, что сия оппозиционность от меня не зависела, тут нет вопроса «хочу» или «не хочу», воля относительна: внутренний диктат, неизбывная тяга к сопротивлению – развенчивать всеобщее социальное зло в его этнической оболочке.