Есть поэты, которые с тобой всю сознательную жизнь. Не будучи знакомым лично, ты домысливаешь, дорисовываешь их образ и по нему строишь и оцениваешь себя. Для меня Юрий Левитанский – один из таких поэтов. Само его имя – это символ интеллигентности, знак качества. Были в советские времена такие имена, что служили своеобразным кодом, пропуском в подлинное, а не поддельное партийное, высшее общество. Конечно, я о нём слышал в детстве, из разговоров взрослых, но по-настоящему познакомился в том возрасте, когда мои собственные поэтические опыты только приобретали минимальный налёт серьёзного дела.
Его «Избранное» стало для меня книгой, с которой я долгие годы не расставался, не расстаюсь и до сих пор. В каждом стихотворении – тайна.
…А потом он умер. И поселилась немыслимая горечь в сердце, что уже не сбудется мечта когда-нибудь показать ему свои строки. Я поступил в Литературный институт, и гордости мне придавало ещё и то, что Левитанский преподавал в нашем Лите. Помню первую нашу линейку. Светлой памяти Сергей Николаевич Есин, тогда ещё молодой совсем, на дворе 1995 год. И он говорит нам, первокурсникам:
– Вот вы в этом дворе сейчас, кто из вас будет писателем, а кто нет, ещё неизвестно. Но вы стоите в этом дворе, а я вспоминаю, как мне рассказывал наш преподаватель Юрий Левитанский, каким был этот двор 1 сентября 1941 года.
Далее мне сложно пересказать речь Сергея Николаевича, он удивительно ёмко, по-писательски, передал слова Левитанского о близком запахе фронта, о пустом городе, о студентах в военной форме и о многом другом. Я живу на свете уже не так мало и, наверное, многое забыл из того, что было важно, но это помню. Помню из-за Левитанского. Я так и представлял, как седой, с короткой полоской усов, всегда элегантный поэт говорил это Есину.
Юрий Левитанский – фронтовик. Особая каста для России. Фронтовики – это те, кто имел право первого голоса всегда, как фронтовики решали, туда и шла страна. А настоящие фронтовики никогда не толкали страну к войне. Борьба за мир была не только лозунгом, а вакциной, гарантией того, что не повторится весь этот ужас.
Война, конечно же, есть в творчестве Левитанского. Но она не такая, как в поэзии других поэтов-фронтовиков. Она какая-то особая, небезнадёжная, прошедшая сквозь сито воспоминаний и мирных лет, которые сделали всё, чтобы боль избыть:
Этот поздний рассвет обнажил и ясней обозначил
перемены в природе, а значит, и в нашей судьбе.
Сколько лет, сколько зим с той поры пронеслось,
как я начал
их писать, эти письма мои, Катерина, тебе?
Паутинки летят над осенним пустеющим садом.
Августовских лесов загорелись вдали купола.
Ты пришла, Катерина, и стала моим адресатом
до того, как явилась, и прежде ещё, чем была.
И когда меня в мокром окопе секла непогода,
и когда я вставал, повинуясь армейской трубе,
и когда я лежал на снегу сорок первого года –
это всё были письма мои, Катерина, тебе.
Как изумительно и тонко в лирический контекст вплетены эти строки о снеге сорок первого года. Страшном снеге…
Конечно, анализировать всё творчество поэта невозможно в рамках одной статьи. Любовь, она, как правило, бессистемна. Вот и со мной всегда живут вместе несколько стихов гения, это моя кладовая, этого у меня не отнимешь – ни у времени, ни у его потуг развеять мифы и ни у прочей биографической мишуры шансов на это нет.
Юрий Левитанский – поэт поразительной культуры. Ни одного безвкусного или случайного оборота. А рифмы, ритм – просто показательны. Как пособие. Он не гнушается и белым стихом, и верлибром, он свободен, он заслужил право на своё высказывание, высказывание, к которому невозможно не прислушаться.
Время белых стихов, белизна, тихий шаг снегопада,
морозная ясность
прозрачного зимнего дня,
византийская роспись крещенских морозов
на стёклах души,
как резьба, как чеканка, – по белому белым –
дыши не дыши –
не оттает уже ни единый штришок на холодном стекле.
Он поразительно тонко ощущал природу, особенно снег, когда нет буйства красок, но есть глубочайшие природные смыслы.
Я был в юности – вылитый Лермонтов.
Видно, так на него походил,
что кричали мне – Лермонтов! Лермонтов! –
на дорогах, где я проходил.
Я был в том же, что Лермонтов, чине.
Я усы отрастил на войне.
Вероятно, по этой причине
было сходство заметно вдвойне.
Долго гнался за мной этот возглас.
Но, на некий взойдя перевал,
перешёл я из возраста в возраст,
возраст лермонтовский миновал.
Чутьё не отказывало ему никогда. Как он в этом стихотворении тонко прошёл по грани! И никому в голову не придёт укорить поэта в фанфаронстве. И снова, как здесь сбоку, но дико пронзительно существует война.
Меня всегда поражало, как он умел создать поэзию из совсем бытовых деталей. После одного его стихотворения я обожаю смотреть, как весной люди моют окна.
Я так хочу изобразить весну.
Окно открою
и воды плесну
на мутное стекло, на подоконник.
А впрочем, нет,
подробности – потом.
Я покажу сначала некий дом
и множество закрытых ещё окон.
Потом из них я выберу одно
и покажу одно это окно,
но крупно,
так что вата между рам,
показанная тоже крупным планом,
подобна будет снегу
и горам,
что смутно проступают за туманом.
Но тут я на стекло плесну воды,
и женщина взойдёт на подоконник
и станет мокрой тряпкой мыть стекло,
и станет проступать за ним сама
и вся в нём,
как на снимке,
проявляться.
И станут в мокрой раме появляться
её косынка
и её лицо,
крутая грудь,
округлое бедро,
колени,
икры,
наконец, ведро
у голых её ног засеребрится.
Он был интеллигент самой высокой пробы, без страха и упрёка. Таких людей нам остро не хватает сейчас. И ещё он написал стихотворение, которое я приведу целиком, хоть оно и длинное. Потому что оно есть совершенство.
Я весть о себе не подам,
и ты мне навстречу не выйдешь.
Но дело идёт к холодам,
и ты это скоро увидишь.
Былое забвенью предам,
как павших земле предавали.
Но дело идёт к холодам,
и это поправишь едва ли.
Уйти к Патриаршим прудам,
по жёлтым аллеям шататься.
Но дело идёт к холодам,
и с этим нельзя не считаться.
Я верю грядущим годам,
где всё незнакомо и ново.
Но дело идёт к холодам,
и нет варианта иного.
А, впрочем, ты так молода,
что даже в пальтишке без меха
все эти мои холода
никак для тебя не помеха.
Ты так молода, молода,
а рядом такие соблазны,
что эти мои холода
нисколько тебе не опасны.
Простимся до Судного дня.
Все птицы мои улетели.
Но ты ещё вспомнишь меня
однажды во время метели.
В морозной январской тиши,
припомнив ушедшие годы,
ты варежкой мне помаши
из вашей холодной погоды.