Стакан чая

РВАНОЕ ВРЕМЯ

Сергей МНАЦАКАНЯН

Когда в конце 60-х годов ХХ века мне довелось познакомиться с Арсением Александровичем Тарковским, мне и в голову не могло прийти, что в начале ХХI века я буду писать эти вот заметки, посвящённые 100-летию со дня рождения поэта. А ведь в те годы он сам писал о временности нашего мира: «Всё меньше тех вещей, среди которых я в детстве жил, на свете остаётся...»
Где «Остров мёртвых» в декадентской раме?
Где плюшевые красные диваны?
Где фотографии мужчин с усами?
Где тростниковые аэропланы?
Когда я прочитал эти стихи впервые, меня словно обдало этим сумраком куда-то ушедшей жизни...
Первая книга Арсения Тарковского «Перед снегом» сразу стала библиографической редкостью. Она вышла в свет в 1962 году, мне было 18 лет, а Арсению Тарковскому – 55, и я ещё не знал даже имени поэта. Лет через пять, когда я уже вовсю писал стихи, я отыскал эту книгу и с удовольствием поставил на свою поэтическую полку. Потом в моей библиотеке оказались все немногие его книги, в том числе здоровенный том «Избранное», который я купил в 1982 году в сельском магазинчике где-то в Хабаровском крае. В это время Арсений Тарковский был безусловно, точнее – беспрекословно признанным поэтом. Давнему «Избранному», привезённому из командировки, предшествовало предисловие, написанное критиком Сергеем Чуприниным – «Арсений Тарковский: путь и мир», где высоко оценивалось творчество поэта: «Казалось, что Тарковский так и пришёл в литературу – сложившимся мастером...» Здесь прозвучало хорошее слово – Тарковский и в самом деле был Мастером. В его личной «хрестоматии» десятки стихотворений, которые не только не устарели, но звучат так, как будто они написаны сегодня и навсегда.
Десятилетия своей жизни он посвятил переводам. Он написал об этом не без лукавства в знаменитом стихотворении «Переводчик»: «Для чего я лучшие годы Продал за чужие слова? Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова».
От головной боли остались замечательные стихи Саят-Новы, Чаренца, Табидзе, Чиковани, вдохновенные строки арабского средневекового гения Абу-ль-Аля аль-Маари, которые вошли в русскую культуру на правах с оригинальными стихами Тарковского.
Арсений Александрович ходил прихрамывая. Мало кто знал, что он был покалечен на войне. Остался без ноги, ходил на протезе. Был он человеком непререкаемым, в разговоре не всегда любезным, даже нелицеприятным. Был способен сказать колкость, съязвить по ходу беседы. Но ему всё прощалось: он был человеком из давней легенды, был знаком с Мандельштамом, Цветаевой, Ахматовой... Рассказывали, как в начале 50-х годов прошлого века его пригласили в Кремль, предложили перевести юношеские стихи Сталина. Когда вокруг человека вьются такие мифы, это говорит о его уникальном месте в своей среде. Он и ощущал себя правопреемником великих, может быть, отсюда недоступность и жёсткий нрав: 

Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идёт бессмертье косяком. 

Однажды мы вместе с мэтром выступали от бюро пропаганды. Это было в конце зимы, скорее всего, 1980 года. Я даже удивился, что такой крупный поэт, как Арсений Тарковский, выступает за те скромные деньги, которые платили писателям. Но, может быть, ему было важнее показаться на людях, услышать, как его стихи звучат с эстрады. На этот раз нам оформили путёвки на выступление в Текстильном институте и даже предоставили микроавтобус – «рафик». Отъезжали мы от ЦДЛ – Тарковский с женой, я и кто-то ещё из молодёжного окружения поэта. У меня тогда вышла книга под названием «Снежная книга», а у Тарковского тоже была в руках новая книга «Зимний день». Интересно, что обе книги были очень похожи – шрифтовое оформление, белоснежная обложка. Моя книга была заплетена в тонкий картон под глянцем, книга Тарковского – тоже глянцевая, но потоньше. Мэтр явно ревновал свою книгу к моей и – как-то неприязненно даже – несколько раз оглянулся на мой сборник. Поверьте, я ни в коем случае не пишу о себе, я просто вспоминаю, как реагировал Арсений Александрович на то, что так или иначе окружало в жизни.
Он ревностно относился к своему окружению. Он любил молодых поэтов, которых допускал до себя: Ларису Миллер, Мишу Синельникова, писателя Юрия Коваля. Александр Лаврин был одним из его любимцев. Некоторые из моих знакомцев ездили к нему на дачу. Там – о чудо! – на треноге стоял небольшой телескоп. Такие изыски были ещё непривычны...
Однако телескопы и протезы – это, так сказать, частное дело человека. Другое дело – стихи. А стихи у Тарковского были безупречны. Временами блистательны. Иногда холодноваты. Но всегда интересны и неслучайны. Одно из самых прекрасных его стихотворений – «Первые свидания»: «Свиданий наших каждое мгновенье, мы праздновали, как богоявленье», – заканчивалось страшно, почти на библейской ноте: ...И рыбы подымались по реке, И небо развернулось пред глазами... Когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший с бритвою в руке».
Арсений Тарковский знал цену судьбе. Пережил своего знаменитого сына. Всё жёстче сжимались его щёки, всё острее серели на лице степные скулы.
В последний раз с Арсением Александровичем я общался, если можно назвать это общением, в апрельском Переделкине. Мы жили в одном коридоре на первом этаже старого особняка Дома творчества. Наши столы в столовой Дома творчества оказались рядом. Моей соседкой была Дина Терещенко. Он обычно появлялся с женой – Татьяной Алексеевной, здоровался, но почти не узнавал соседей за столиками вокруг него. О старости и болезнях говорило лицо, которое словно парило над его худыми плечами, в паутине серой морщинистой кожи. Однажды он появился один и беспомощно-долго сидел за столом. Я спросил, не налить ли ему чаю. Старый поэт обрадовался и закивал головой. Я принёс ему стакан подкрашенного кипятка в литфондовском подстаканнике, и он сказал мне шёпотом «спасибо», и это «спасибо» поразило меня своей немощью и даже каким-то горьким укором судьбе. Возможно, Арсений Александрович тоже почувствовал это, потому что по его щеке скользнула слеза. Честно говоря, я не ждал какого-либо отклика, словесной ли благодарности, я просто оказал любезность старому человеку – почти машинально, и вдруг меня словно ударила током безрадостность чужой старости. Её беззащитность и безнадёжность. Я подумал: кто знает, – может, и мне придётся дожидаться подобной любезности от случайного знакомца-соседа. Кто знает... Сам Тарковский хорошо знал, что всё проходит: «Вот и лето прошло, словно и не бывало...»
А через пару лет, 1 июня 1989 года, я вместе с друзьями и коллегами пришёл в Большой зал ЦДЛ проститься с младшим братом великих акмеистов. Он и в гробу остался похожим на того старика в Переделкине – длинный, костистый, собранный, со сжатым морщинистым лицом. В тогдашнем, до ремонта, зале на восемьсот человек сидели максимум человек сто. Для Тарковского это, конечно, было маловато. Даже странно, как время меняет людей. Мы провожали последнего из тех, кто связывал нашу жизнь с той, небесной, жизнью русской культуры Серебряного века.