Лев Новожёнов
Во дворе никто не верил, что я москвич. Никто-никто. Было обидно.
Двор находился в самом центре города Брянска и прилегал к дому, выходившему фасадом на главную площадь с памятником Ленину, а вождь, в свою очередь, взирал на городской театр, восстановленный пленными немцами после почти полного разрушения во время недавней войны, и на меня, маленького, запускающего бумажных голубей с балкона нашей квартиры.
Необходимо заметить, что вопрос – что к чему прилегало – двор к дому или дом ко двору, – имел для меня высокое философское значение, как что было в начале – курица или яйцо, или архетипическое, дворовое: кто первым начал. Во всяком случае, в ту пору двор был главнее дома, ибо там проходила наиболее интересная и существенная часть жизни.
Нравы во дворе были обыкновенными - дворовыми. Подойдёт, бывало, какой-нибудь здоровяк к малышу и спросит: «Хочешь Москву покажу?» Ответ не имел значения. «Москву» всё равно показывали. Голову пацана крепко стискивали ладонями, а его самого чуть приподнимали над землёй, так, что темнело в глазах и выступали слёзы.
Впрочем, скажите на милость, кто ж не хотел бы увидеть Москву?! Ещё как хотели! Были среди таких как отдельные личности, так и целые вооружённые до зубов армии. Очень хотели и увидели. Кто в огне пожаров, кто в окуляры полевых биноклей (видит око, да зуб неймёт), кто – шагая в колонне военнопленных по Садовому кольцу.
Зачем же мне так уж важна было, чтобы меня признали москвичом? Как я сейчас понимаю, хотелось быть замеченным, выделяться: мол, не такой, как все, особенный, эдакая столичная штучка. Даже в самом маленьком существе может произрастать ядовитое растение большого тщеславия.
А потом от нас с отцом ушла моя мама, она же его законная жена. Уехала отдыхать на юг и обнаружилась в Москве с новым спутником жизни. Я тогда подумал, что Москву она любила больше, чем отца. Нет, отца – тоже, но Москву, всё-таки, наверно, больше. А отец постепенно нашёл себе другую жену. Я был очень счастливым человеком: у меня были два дедушки и две бабушки, мама с папой, впридачу к которым образовались мачеха и отчим со своими гроссфатерами и гроссмутерами – целая куча родственников. А я, неожиданно для самого себя, приобрёл во дворе столь желанную популярность. Обычно, по наблюдениям общественности нашего дома, из семьи уходил мужчина, пьяница и бабник, а тут вон оно как. И на мои притязания считаться москвичом махнули рукой. Раз они, то есть мы, такие все из себя оригинальные, что женщина семью с ребёнком бросает, то не иначе как москвичи. Богема, одним словом.