В наше время, когда и более известные имена забывают, его имя вряд ли вспомнили бы сегодня, если бы не Новелла Матвеева, его жена, вечная спутница, хранительница… Но, говоря о самой Матвеевой, не обойтись без упоминания имени замечательного поэта Ивана Киуру, её мужа, верного друга, защитника, бывшего настолько неотделимой частью жизни, что после его раннего ухода она не написала ни одной песни…
Сбылись строки её великой песни о любви «Девушка из харчевни», посвящённой ему:
И если ты уходил к другой
Иль просто был неизвестно где,
Мне было довольно того, что твой
Плащ висел на гвозде…
Этот плащ на гвозде в их бедной, узенькой, как пенал, квартирке в нынешнем Камергерском переулке и в целой вселенной навсегда будет «золотом вечным гореть в песнопенье», говоря словами Фета.
Знаю по годам нашей дружбы, какой болью отзывалась в сердце Новеллы Матвеевой неотступная несправедливость в судьбе Ивана Семёновича, словно на всю жизнь – от детских лет до последних дней – выданная ему печать «считать небывшим». О чём сам поэт скажет скупо и обречённо:
У каждого своя звезда.
Моя звезда – блокада.
Её прорву ли я когда?
Или... уже не надо?
Уже детство будущего поэта стало как бы «небывшим». Родившийся в ингерманландской финской семье в деревне Пугарево Ленинградской области, Иван Семёнович при рождении получил имя Хейно Иоханнес Киуру. Перед Финской войной деревню расселили, начались изматывающие скитания – вплоть до Сибири. Отец четырнадцать лет провёл в лагерях. С мальчишеских лет пришлось работать. Досталось многое испытать: в Воркуте работал газомерщиком; геодезистом в Карелии; каменщиком в песках Средней Азии, рисковым плотогоном в Вытегре (лесосплав), в Пудоже за Онегой (Волго-Балтийский канал – работа на землечерпалке)…
Сменой обстановки стало поступление в конце 50-х годов в Литературный институт. Тогда же Ивану Киуру предложили перевести стихи финской поэтессы Катри Вала. В помощь посоветовали учившуюся в том же институте Новеллу Матвееву. Так состоялось их знакомство, в 1963 году они поженились. С той поры начались их житейские и литературные «хождения по мукам». И если у Матвеевой поначалу удачно складывалась биография, её песни были с восторгом приняты, появились первые книги, её поддержали К. Чуковский, С. Маршак, то над Киуру всё так же нависала роковая печать – считать как бы несуществующим. Так, первая книга уникального в своём роде поэта вышла только в 1985 году, когда автору исполнился 51 год. Пронзительным вызовом судьбе звучит лёгкое название «Неунывающий клевер» почти на исходе недолгой жизни пришедшей к нему книги, которую, как, впрочем, и другие немногие его книги, критика не заметила. Через семь лет поэта не стало. Но, вопреки всему, он поднимается над всеми обидами, бедами, испытаниями, чему свидетельство его трагическое, по сути, стихотворение «Земле»:
Целую пыль твоих дорог
И звёзды над тобой целую!
И жизнь, в которой я продрог,
И тяжесть зноя злую…
Умру ль в пути, умру ль в бою,
Иль просто изведут собратья,
Но душу грешную мою
Ты примешь пламенно в объятья.
Затем, что я тебя любил
В нарядах и позорах вретищ
И чистой скорбию скорбил
О злых безумствах твоих детищ…
Ещё одно из лучших стихотворений Киуру – «Вечерняя звезда», ставшее прекрасной песней в исполнении Елены Камбуровой, – почти с есенинским надрывом прорывается за метафизическую грань судьбы человека:
Где-то в далях созрел виноград,
Бог вина одарил его блеском.
Но чему же и рад, и не рад
Я, шагая сквозным перелеском?
Нет, не надобен мне виноград,
Его гроздья, огнём налитые!
Мои кони умчали, уплыли в закат, –
Эй вы, кони мои золотые!
Что ж я вдаль, как безумный, гляжу
За холмы над вечерним простором?
Ничего впереди я не жду
Ни сейчас, ни во времени скором.
Но упрямая в сердце мечта
Всё глядит огневые закаты,
Где поёт и звенит горизонта черта,
Вьётся пыль... Эй вы, кони крылатые!
Как неслись, как летели они!
Что ж вы, милые, так торопились?
Степь цвела, степь зеленой была, –
Белым инеем травы покрылись...
Что же вдаль я гляжу, всё гляжу?
Мои кони за сумраком где-то...
От судьбы уж давно ничего я не жду
Или жду? Только нет мне ответа…
Иван Киуру – непростой для чтения поэт. Он как бы и традиционный, классический, но при этом ритмы и неравностопные строки, широкие, эпически вольные верлибры, нередко архаический синтаксис и словарь, инверсии, цезуры, ассонансные, порою неточные рифмы давали повод легиону недоброжелателей не только откровенно подсмеиваться над ним, считать его несовременным, но и обвинять в непрофессионализме, в неумелости. При этом он поэт, которого не спутаешь ни с кем. К нему трепетно относился В. Берестов. Его понимал и поддерживал Евг. Винокуров. В 70-е годы напечатал со своим предисловием его большую подборку в «Комсомольской правде», необычную, непохожую на современную поэзию. Она словно была вне времени, но корнями, духовно прописана в русском пространстве, в русской культуре и природе...
Скажу неслыханное (знаю, Новелла Николаевна на меня не обиделась бы), но, думаю, в чём-то как поэт Киуру интереснее Матвеевой. Всё-таки она городской человек, поэт литературный, более искусственный, умеющий сдерживать себя, в каком-то смысле прячась за книжной стеной культуры, за той же любимой ею строгой формой сонета. Киуру же, при всей его начитанности, напитанности книжными знаниями (знал три языка!), – человек крестьянского рода (среди любимых поэтов люди от земли: наш Сергей Есенин, американец Роберт Фрост!), без искусственных границ между ним и жизнью, абсолютно открытый. Он не боится примитивных слов, потому что, как ребёнок, произносит их впервые, слышит в первозданности. Ничего «не сочиняет». Простодушная чистота, доверчивая к звуку, цвету, пейзажу, времени, месту, голосам – к новым как к вечным, к вечным как к новым. Он слышит язык природы, моря, трав, выбирая из них самые неприметные, отторгаемые, вроде бурьяна, незаметного клевера, чёрных деревьев, простого воронёнка, чаплинского маленького человека, а не супермена. «Мне деревья друзья, и трава...» – говорит поэт:
От обилия запахов, ритмов и света
Забыла душа моя: где я?
Кто я? По-моему, я – это музыка, миф,
и я же идея,
В них растворённая,
не расчленённая схемой.
Я – природа сама,
не ставшая книжной поэмой...
Жизнь, как космос, а не продукт литературы, хотя, разумеется, его стихи – большая литература, поэзия. Здесь он ближе к гомеровскому эпосу, где даже вроде бы скучный «список кораблей», который Мандельштам «прочёл до середины», есть поэзия жизни в чистом беспримесном виде. Отсюда окрики хищной стаи «литуказчиков»:
А стих его «витает» рядом с прялкой матери, с военным детством, где «…мне мать моя милая видится/Хлопотливою серою утицей,/От войны уводящей нас в путь без конца!..»
В стихотворении «Жезл» читаем: «А в руках моих/ странника вечного посох…»
Проживший жизнь, в которой «продрог», гонимый, непризнанный, слышавший насмешки, он скажет в свои последние дни: «Как я люблю людей!..». Когда февральским днём от больницы после прощанья автобус будет отправляться в крематорий, провожающим передадут оставшиеся в палате его вещи - серые валенки и простой посох. Всё его богатство за целую жизнь. А к ним – котомка со стихами и песнями.
Он, неунывающий клевер, знал о будущем свою правду:
Сад наш ожил... Отовсюду,
Погляди, летят к нам птицы!
Святу месту – быть безлюдным?
Друг мой! Это уж едва ли!