Сергей Морейно
Окончание. Начало в «ЛГ» № 28
О причастиях
Аншлав Эглитис1, «Homo Novus»: «Cik tas izskatās cēli – viņљ augstsirdīgi atteicies no savas vietas par labu atraidītājai, atmaksājis ļaunu ar labu». Русский перевод: «Как благородно это выглядит – он великодушно уступил своё место в пользу отвергательницы, отплатив добром за зло». Отглагольное существительное atraidītāja в дательном – той, что отвергла (кого, что). Причастный оборот – «отвергшей [его]» – не работает: недостаточно феминно: женский суффикс есть, но он безударный. А на польском работало бы, правда, в настоящем времени: odrzucającej! На немецком можно образовать Neinsagerin, но это комично, в духе «новой агенды2» . Польские активные причастия звонки, лукавы; зачастую они определяют настрой предложения. Соответствующие им русские причастия обычно грубее, а немецкие вовсе невыразительны. Английские – манки и загадочны. Схожу с ума, услышав looking for the summer3, где looking – одновременно партицип и герундий4. Окологлагольная чехарда – вот одно из самых сильных полей переводческой власти. Юный рижский гений Василий Карасёв (он же kormak, 2001 г.р.), «полевой» поэт, т.е. генерирующий не стихотворения или циклы, но поэтические поля, страдает от отсутствия причастий будущего времени. Его поддерживает в «Проективном словаре русского языка» Михаил Эпштейн, взывая к Греции, Риму, XIX веку и эсперанто и рассыпая прекрасные: прочитающий, поймущий, примущий…
Храбрец, сумеющий победить дракона, получит в награду принцессу.
О деепричастии. «Я представила Вас ожидающим звонка – сидя на стульчике и со сложенными на коленках ручками, возле телефона. Всё так и было, можно прослезиться?» Я был ужасно тронут, но ирония удалась не вполне, получалось, что на стульчике сидела автор письма. Надо было усадить меня на стульчАк; «на стульчакЕ» – акцент и звонкое «ч» отрубают фонетическое поле додефисной клаузы5, и «сидя» открепляется от глагола.
Василий Розанов, «Уединённое»: «20 лет я живу в непрерывной поэзии. Я очень наблюдателен, хотя и молчу. И вот я не помню дня, когда бы не заприметил в ней чего-нибудь глубоко поэтического, и видя что или услыша (ухом во время занятий) – внутренне навернётся слеза восторга или умиления. И вот отчего я счастлив». Деепричастный оборот условия «видя что или услыша» не согласован с подлежащим «слеза». Зато дисклеймер6 «я живу в поэзии» развязывает автору руки. Отмерший у русских паратаксис – эллиптический, сказал бы я, паратаксис7, – у латышей живёт себе как «дательный самостоятельный»: [мне] видя или (услыша), навернётся слеза = [man] kaut ko redzot vai sadzirdot – uzviļņojās asara. Это ослабляет степень восторга или умиления, но что поделаешь. О сопричастии (а la Розанов). Язык дышит, пока готов отдавать и брать. У нас на глазах унижают латышский язык, избавляя от архаизмов, заимствований, уплощая порядок слов (не Каплинский ли тревожился о чём-то подобном?) и лишая его в конечном счёте предикативности8. Игорь Сид, создатель «Словаря культуры XXI века», занимающегося абсорбцией неологизмов, замечает: «Языки принимают не только чужую лексику, но и чужую грамматику – чужие правила игры». Как хорошо сказать на русском: Кай любит Герда (подразумевая, что и Герда любит Кай). Или: я буду купить (очень определённое, очень немецкое – я буду покупать и таки куплю). <…> Kormak, к примеру, недавно требовал, чтобы к нему обращались исключительно в прошедшем времени, спрашивая утром: Вася, ты сегодня вечером пошёл за пивом?
О непричастии. <…> «Страшный сон постмодерна, – отмечал российский склеиватель узоров, писатель и режиссёр Роман Михайлов, – существование глубинных связей между явлениями, которые на поверхности выглядят как хаос». Он садится в самолёт и летит: «Провёл в Мумбаи два дня, пообщался с математиками из TIFR. Рассказал об идеях хищных и жидких реальностей, самопоедающих, склеивающихся…» Хорошо бы цитатой показать, как запредельные реальности рождаются из рассыпания ощутимых. «…Обратная дорога оказалась чудесной. Не было облаков, весь полёт над центральной Индией оказался прозрачным, чистым. Я смотрел на реки, изгибы, дома на тысячах километров. Первый раз видел Индию так, сверху, долго, ясно. Карта как спокойный организм, с банканади9, с внутренними озёрами, городами».
Ex oriente lux10.
Мы – красные кавалеристы…
Впервые я вплотную «столкнулся» с ними при переводе недооценённой книги Яниса Грантса «Луи с грабаркой» (издательство Марины Волковой, 2017) на латышский язык.
Евневич трубит и трубит в трубу: «Мы-крас-ны-е-ка-ва-ле-рис-ты-и-про-нас». Но Евневич трубит не это. Он трубит в свою трубу: «Журавелиха, я люблю тебя!»
Дефисы помешали мне услышать очевидную, казалось бы, вещь. Спустя всего пару лет работа над переводом «Конармии» напомнила мне о песне, что пелась в моём пионерском детстве, в варианте – по памяти – «мы красная кавалерия». Несколько записей великих хоров внезапно изумили меня своей невольной, ненатужной, я бы сказал, агрессией. Затем одно камерное и одно детское исполнения заставили сердце истово забиться в неподдельной радости. С опозданием я сообразил: одарённый Д’Актиль (Носон-Нохим Френкель11) обязан был выдать созвучие, утирающее нос любому рэперу:
Мы – красные кавалеристы, / И про нас / Былинники речистые / Ведут рассказ…
Хоры, в свою очередь, гремели, нейтрализуя рифму:
Мы – красная Кавалерия, / И про нас…
Мало того, ударения вели к переосмыслению фразы: …истые – И про! Благородные корень, префикс; замена «кавалеристов» кавалерией, людей – общей массой, с учётом переноса акцента на «нас» давала кумулятивный эффект. Три буквы против одной, невероятно.
С Исааком Бабелем связана одна из моих персональных загадок. Я прочитал его на границе школы и института, не помню, в каком издании, и с тех пор amo et odi12, восхищаюсь с оттенком отвращения (чем дальше, тем легче находившего оправдание в бесконечном объёме дряни, выливаемой на Бабеля – кем? да завистниками, скорее-то всего – циничен, развратен, а главное: дружил с ЧК, подсматривал за расстрелами). Наученный опытом, я решил пересмотреть свою внутреннюю аннотацию – о чём пишут? Ведь если вместо рыбы дадут колбасу, не предупредив об этом, любая колбаса покажется отвратительной.
Готов поспорить – и слова самого Шкловского мне в помощь: «Смысл приёма Бабеля состоит в том, что он одним голосом говорит и о звёздах, и о триппере», – что концепция «образа автора» не работает в «Конармии». Сошлюсь на тонкого знатока русской прозы Артура Грабовского: «автор» не выступает как образ, а присутствует как неразличимый, но активный «слушатель повествования», в которое вмешивается тонкими деформациями или просто смещениями; в ходе письма «рассказчик» как бы возникает в качестве результата повествования и постепенно становится партнёром автора, однако автор не общается с ним, а лишь принимает на себя роль то «корректора», то «заведомого вредителя», иногда «дотошного психоаналитика» или «исповедника».
Принимает – сошлюсь на знатока психики представителей соответствующего периода, interbellum13, Бориса Бартфельда – с изумлением. Здесь разрывается «связь», не дающая покоя десяткам исследователей: между рассказчиком (Лютовым) и автором (Бабелем) нет не то чтобы знака равенства, меж ними – полупроницаемая стена. Последний изумлён фокусами рассказчика, транслирующего посыл, обратный совокупной тезе Достоевского и Дм. Карамазова: «Всё позволено, стало быть, Бога нет». В атмосфере одурения от дьявольского шёпота и затаена гениальность текста – залог его парадоксальной, нечеловеческой чистоты: чётко видя все сцены, всех героев, моментально втягиваешься, но по большому счёту тебя никто и ничто не трогает…
Испуг, обида, неверие в экспериментальный вывод нарратора14 – тема «Конармии»: колбаса, не рыба. Выражение лица автора на тюремном фото (профиль, анфас) выглядит продолжением текстуального спора с нарратором и в силу этого адресовано абсолютному злу, а не нам с вами, в отличие от специфической современной литературы (одна из причин, по которой текст Бабеля остался светел и интересен новым поколениям). Когда кругом черным-черно, мы погружаемся в черноту и либо растворяемся в ней, либо доходим до дна и там обнаруживаем божественные порядки. Лютов не растворяется, но и ничего не находит. Одно губительное вдохновение спевшихся рабов и бюрократий, их гибельный интернационал.
Сознание Мандельштама
«…Поэзия есть сознание своей правоты», – написал юный Мандельштам, критикуя Константина Бальмонта. В таком ключе я сказал о праве Бродского ругать Шевченко: ощущение неправоты другого бывает столь резким, что нужно зафиксировать его, чтобы закрыть гештальт. С этой точки зрения реанимированная поляками заочная «рубка» Пушкина и Мицкевича представляется боем воздушных асов: падающие обломки самолётов вредят гражданскому населению.
Поэт N., решив «с земли» поучаствовать в их дуэли, собрал семь русских переводов стихотворения Адама Мицкевича «Do przyjaciуł Moskali» «К друзьям – русским», 1832, добавил туда свой перевод и прокомментировал, понимая «довесок» к III части «Дзядов» как выпад в сторону Пушкина и текста «Клеветникам России». <…> Комментарий сюжета двухсотлетней давности заставил опуститься ещё ниже, к стилистике газеты «Правда»: всё российское образованное сословие; передовые русские люди; Ему <...> сложно было взглянуть на свою страну глазами человека другой культуры; универсальная формула русского патриотизма; Думается мне, что Пушкин – пусть лишь подсознательно – чувствовал… Всё это было бы смешно с научной точки зрения (Пушкин и Мицкевич – творцы различных магий; один практикует национальное, другой – надмировое); оба не извлекаемы и не «пересаживаемы переводом» на другую почву; Мицкевич – поэт звука, а Пушкин – пауз…), когда бы не было так грустно с точки зрения технической.
Поэт N., чувствуя – пусть лишь подсознательно, – что подача и передача нездоруво ангажированы, принимается объяснять свои принципы перевода: …я разбавил польские «женские» рифмы «мужскими», несколько смягчил «анатомические» реалии, но не отказался от них вовсе и постарался наполнить перевод энергией, горечью, скорбью, яростью и любовью – этим бешеным коктейлем… Талантливый поэт и культуртрегер, N. как переводчик немного слон в посудной лавке и написанное им о мужских и женских рифмах является, в общем, нелепицей. Рифмуются не концы строк, а целые строки. <…> Женская рифма может звучать по-мужски и наоборот (рифма по природе трансгендерна).
Некому берёзу залома[-а]т[ь-]и,
Некому кудряву залома[-а]т[ь-]и…
Или даже:
A nikt z mogił nie korzysta,
Jeno wszczynający ruch,
Wieczny Rewolucjonista,
Pod męką ciał – leżący Duch!
Кто, что велит ему оправдываться? Да ровно то, что статус переводчика приравнен к статусу слуги, обслуживающего вендетту поэтов. Стало быть, даже покритиковать его перевод не будет уместно – покуда толмачей не возвели хотя бы в ранг секундантов!
(…Честно говоря, в самом сценарии заложен нонсенс: шляхетный Мицкевич вряд ли бы пытался из Дрездена уколоть невыездного Пушкина.)
100 лет одиночества
Свобода 1991 года освободила нас от контекстов, соседей и собеседников. Триумф национальных культур обернулся не торжеством вызволения, но радостью выведения себя из одного контекста в надежде войти в другой, чего, боюсь, ещё не случилось. Чтобы не выглядеть имперским шапкозакидателем, скажу, что схожая судьба постигла культуру русских. Для многих известных мне творцов восприятие их творчества в тех странах, что теперь сладострастно именуют колониями, было значимым. Не ради одних выплат и отдыха в домах творчества – корыстолюбие тех лет отдыхает перед нынешним, – а из жажды отзвука, от тоски по отклику (нероссийский реципиент признавался стоящим на более высокой ступени интеллигентности). Не отстань уровень жизни в СССР от западного так безвозвратно, остался бы интерес к русскому как к языку общения? Мы расстыковались на не самом достойном, но всё же уровне представлений друг о друге – он обречён упасть. И вновь по косвенным признакам (заведомо огрубляя): современной коллективной Эстонии почти ничего не известно о русской литературе, коллективной России об эстонской – совсем ничего.
Поколения поляков не могут читать Осипа Мандельштама, не умея не акцентировать второй слог от конца слова. Хуже – польское ухо незнакомо с «правилом жопы». В русских поэтических текстах зачастую не слово ставится, исходя из логики предложения, в тот или иной падеж или число, но предложение [под]сознательно строится так, чтобы слово встало в него в том или ином падеже или числе, пассивно меняя фонетику (как меняет её в названии столицы Эстонии двойная «н»: для меня абсурдны попытки её удвоить, тем более что в моём втором рабочем языке Таллин продолжает быть Tallina, хотя vanna сохраняет два «n»). «Малое правило жопы»: если в польском языке напряжённость ударной гласной заднего ряда в местном падеже сохраняется, то в русском языке она падает:
dUpa <=> w dUpie / жООпа >> в жОпе
Данное правило должно было бы открывать полякам прелесть русской рифмованной поэзии (отнюдь не «скрытой шарманки», озаботившей Яана Каплинского) – не открывает. Вариант «правила жопы» мог бы позволить переводчикам латышской лирики врубиться: сочетание в окончаниях строк краткой и долгой гласной (a/ā) – тоже рифма, а перепад долгот – самодостаточный флажолет15 к ней. Увы.
Bet ir mums vajadzīgs
Vien samelojums m a z s,
Lai acis skaisti dzirkst
Kā senās g r ā m a t ā s …
(Jānis Rokpelnis, «Sila noslēpums»)
Перевод как институт разрешений
Или система запретов?
Будучи по своей природе многоаспектным феноменом, довольно сложно детерминируется, но в качестве основы определённой репрезенции мира, легко узнаваем, поскольку… – пишет хорватская переводчица Саня Вершич в «Словаре культуры XXI века», в статье «Язык вражды». – …старое средство, появившееся одновременно с возникновением базовой дихотомии «свой/чужой», – изначально было не только средством оскорбить противника, но и способом заглушить свой страх. В марте 22-го управляющая компания соцсетей «Фейсбук»16 и «Инстаграм»16, в России оперативно запрещённых, «временно и локально» сняла ограничения в отношении «языка ненависти». <…> Фактически отдельным странам 2 го и 3 го мира разрешили заглушать свой страх, а 1 му миру то ли не страшно, то ли не к лицу терять лицо. Из внятных мне Википедий об этом упоминает лишь немецкая (ссылка на Tagesschau). Эстонская, согласно переводчику Google, молчит, а латышской и литовской Википедиям «язык вражды» неведом.
Переводчик редко обслуживает равносильные языки, разве что англо-китайский. Но в таком случае запретов ещё больше, система разрешений ещё сложнее. Языки не просто асимметричны, они глубоко неравноправны. Нам посчастливилось застать смену парадигм: от контрабандиста к таможеннику. Один перетаскивал через границу разрешённое, другой выбрасывал запрещённое. Фокус стал смещаться от процесса к субъекту, и тут его накрыла парадигма коллективного интеллекта. <…>
Предчувствие новых границ заставило мечтать об обновлении стратегий. Хранитель или нарушитель – метафраст17, homo18. Внимание нужно привязать к нему, персонификатору системы запретов и разрешений. Метафора паромщика: Харон уже есть список допусков. С другой стороны, ИИ переведёт всё, оригинал в каком-либо виде попадёт на тот берег. Переводчик проецирует на свой перевод вопрос о меньшем зле – чем пожертвовать? Google доставляет хаотически, россыпью, рвёт упаковки, переводчик часть упаковок вскрывает, часть задерживает: в каждом случае его система недопуска имеет уникальные последствия. Языки: принимающий и выпускающий; донор и реципиент; меценат и подопечный. Сюда вклинивается ещё один троп: Восточная Европа как метафора перевода – между Востоком и Западом. Неинтересная для Востока, презираемая Западом, стесняющаяся сама себя.
Я – её житель.
Гниды клитик
Болевая точка современного перевода – фонетика. Я из большого гОрода >>>> я из маленького городкА. Jestem z dużego miAsta >><< Jestem z małego miastEczka. Язык вражды часто апеллирует к фонетике: ватник, sans-culottes, укроп, либераст, atkrieviskot [«отруснить»]. Фонетика тонирует, модулирует, искажает смысл. Наш цех ответственен за это (фигура умолчания). Лепя стереотипы, мы пестовали взаимно-усечённое понимание – в конечном счёте неприятие. Если долго переводить гендерные американские романы нашего века языком Фолкнера, естественно родится образ врага рода человеческого. Поток перевода с русского на немецкий в течение прошлого века не помог немцам осознать простейшее: мы – другие. Лишь внешне похожи, да и то не очень – не надо мерить нас на свой аршин. Перелагая латышей и поляков, я кое-что сгладил, кое-чем пренебрёг, чего-то не заметил: «из меня» хрен узнаешь, откуда росли ноги сегодняшней огненной русофобии – задолго до Крыма и до февраля. Кто, как не мы, свели литературу сорокамиллионной страны к Андруховичу и Жадану, авторам постсоветским, думающим по-русски, но вместо «и» использующим букву «i» – чтобы теперь пожинать плоды Язонова огородничества?
И опускаются руки:
Кравці лисицям хутра шиють,
вітри на бурю грізно трублять.
О боже, стережи в завію
і людські, і звірячі кубла.
У сто млинах зима пшеницю
на сніг сріблясто-синій меле.
Назустріч бурі ніч іскриться,
провалюючи небом села.
Фонетика как средство распознавания свой/чужой, шибболет19. На горе Арарат растёт красный виноград. Soczewica, koło, miele, młyn20! Лакмусовая бумажка социума: фонетика «отрусевающего» латышского (подчёркнутость долгих и широких гласных), тоталитарного русского (заданная порядком слов) или тоталитарного немецкого (заданная выбором синонимов). Она будто пёс, сбивающий отару для пастухов, ибо волки близко.
я с мамой иду по улице
мы с мамой идём по улице
я и мама идём по улице
По-немецки два варианта:
Ich gehe mit meiner Mama die StraЯe entlang
Mama und ich gehen die StraЯe entlang
Ich und meine Mama gehen die StraЯe entlang
И по-латышски два:
es ar mammu eju pa ielu
es un mamma ejam pa ielu
mēs ar mammu ejam pa ielu
Не знаю, с какой стороны подобраться к вопросу – наверняка штука не в глагольной парадигме, а в поведении предлога «с», этой маленькой клитички21. Одна-единственная буковка правит бал в моей голове. Я поговорил бы о предлогах в немецком, об их взаимной мутации, не раскодируемой без чужой помощи, о fur и vor22 в древних значениях направления и состояния покоя, в наши дни меняющихся местами, о тенденции синтетических языков к аналитичности, о трудностях оценки случайно сгенерированных – на разрыв семантики – слов в неродном языке, о «пережитой речи», эпическом прошедшем: «завтра была война» (Онегин не спал – завтра предстояла дуэль с Ленским), но куда там.
Смотрю на эти буквы:
OO on valge oo on vaga valge23 –
и понимаю менее чем ничего.
1 Латышский писатель, журналист и кинокритик (1906–1993).
2 Agenda – повестка дня, new – новый (англ.).
3 В поисках лета (англ.).
4 Грамматические термины, формы глагола в английском языке.
5 В синтаксисе: составляющая, вершиной которой является глагол или связка, играющая его роль.
6 От англ. «disclaim» – «отказ от ответственности». Короткое сообщения о том, что автор не несёт ответственности за возможные последствия, связанные с дальнейшим использованием информации.
7Способ построения сложного предложения или техника в поэзии, когда предпочтение отдаётся простым коротким предложениям.
8 Синтаксическая категория, определяющая функциональную специфику предложения.
9 Плутающая река, соединяющая озёра.
10 С востока свет (лат.).
11 Советский поэт-песенник, драматург, писатель-сатирик и переводчик.
12 Люблю и ненавижу (лат.).
13 Межвоенный период (англ.).
14Лицо, от имени которого ведётся повествование.
15Приём игры в музыке; лёгкий, мягкий звук.
16Запрещены в РФ.
17 Пересказыватель (досл. с греч.).
18 Человек (лат.)
19 Своеобразный речевой «пароль», неосознанно выдающий человека, для которого язык – неродной.
20 Польская скороговорка. Чечевица, колесо, мельница мелет (досл.).
21 Клитика – слово, грамматические самостоятельное, но фонологически зависимое.
22 Немецкие предлоги, которые имеют разные значения и перевод на русский язык в зависимости от контекста.
23 Ночь белая ночь очень белая (досл. с эст.).