Выбранные места из размышлений о Театре имени Гоголя в гоголевские дни
Сергей ЕСИН
Начать с известного восклицания: «Любите ли вы театр так, как люблю его я!»?.. Или же с «простенького» – «давно я хотел написать статью о Московском драматическом театре им. Гоголя»?
Но если название театра определилось, то надо начать с объяснения. Может быть, потому я хожу в этот театр довольно давно, в начале перестройки, когда люди в театр не ходили, а сидели у телевизоров и с надеждой, – правда, не реализовавшейся! – наблюдали за съездом народных депутатов или читали «разоблачительные» книги бывшего начальника ГлавПУРА Волкогонова, вот именно тогда в этом театре шла моя пьеса «Сороковой день». Это ведь уже немало для любви! А может, любовь к какому-то конкретному театру возникает как привязанность к определённой газете? С годами мы ведь понимаем, что все подряд газеты читают только старые политики, а взрослея и становясь опытнее, мы выбираем их себе лишь по интересам. Вот была, скажем «Советская культура», я помню эту газету, которая была неизменно лучше, чем нынешняя «локально» ориентированная просто «Культура»… Или «Спорт-экспресс»… Или «Литературная газета». В общем, та, что соответствует твоим взглядам и тебя – это немаловажно – не раздражает. Это называется – применительно к газете – совпадением политических взглядов, а когда дело касается театра, здесь возникает и дополнительное понятие – совпадение эстетики. Я с Театром Гоголя совпадаю.
Давно уже заметил некое, я бы сказал, своеобразное отношение к этому театру у снобирующей интеллигенции. Может быть, это связано с его особым местоположением возле Курского вокзала, а может быть, с идеологическим атавизмом – когда-то именно здесь стартовала печально знаменитая пьеса Сурова «Зелёная улица». Эту пьесу о знатных достижениях наших советских транспортников, где «хорошее» соревновалось с лучшим, естественно, не могла полюбить ни интеллигенция, ни даже достаточно нетребовательный пришлый «в нагрузку» зритель. Но время минуло, давно уже от «Курской-кольцевой» станции метро ведёт к театру специальный, с указателем тоннель, и репертуар сменился. Далёкое стало близким.
Репертуар своеобразный: при обилии знаменитых и увлекательных пьес с Запада идёт здесь в основном и явно с приоритетом, я бы сказал, сугубо русский театральный репертуар. Приветствуется ли он сейчас гораздой на быстрые смены смыслов и приоритетов театральной общественностью и критиками? Не знаю. Критика полюбила цирк на сцене, фривольность в поведении персонажей, простоту до нищеты в декорациях и прочие современные прелести, пришедшие к нам с новыми временами… Но сейчас время сказать о главном режиссёре, а точнее – простите! – художественном руководителе. По нынешним временам общепринят именно такой титул.
Сергей Иванович Яшин – я с ним дружу – пришёл в этот театр главным, наверное, лет двадцать назад. И, кстати, просмотрев, как положено в этих случаях, текущий репертуар, довольно скоро снял мою пьесу, к чему я отнёсся совершенно спокойно – но пьес после этого уже не пишу. Как-то я с ним разговорился на тему статистики. Выяснилось, что всего он поставил больше ста спектаклей и почти сорок в театре, которым руководит. В Яшине есть некая немодная нынче русская страсть к работе. Я бы даже сказал, не главрежская. (Главрежи ведь обычно долго раздумывают, собираются с духом – и… как мы видим даже по нашим крупным и модным театрам, ставят иногда довольно плохо.) В этом мы с Яшиным сходимся, я тоже не очень представляю себя вне каждодневного и упорного дела. Тоскую, когда нет работы или крупного замысла, ищу, пишу дневник и от него ухожу к статьям, пока снова не замаячит роман. И Яшин ставит спектакль за спектаклем – не только у себя в театре, но и «на стороне». Вещь, вполне естественная для человека, связавшего себя навсегда с искусством. Мне иногда кажется, что Сергея Ивановича как наваждения переполняют какие-то яркие сценические видения. Возникают картины человеческого быта, проносятся искорёженные страстью лица, мечты о любви и верности сменяются коварным пафосом всечеловеческого предательства, всё неистово, противоречиво, неожиданно. Как и в его спектаклях. Я многое бы отдал, чтобы узнать, что творится в этой очень непростой голове и как всё это потом укладывается в стройные прописи театра.
В нём есть какая-то стремительная жадность до всего комплекса жизни. Как и любой русский человек, Сергей Иванович человек не тёплого угла, а вселенной. Отсюда, наверное, и такой обширный и неожиданный репертуар. Может быть, в Москве сходная по количеству и «разбросу» названий афиша есть только у другого такого же жадного до жизни главрежа – у Валерия Беляковича в Театре на Юго-Западе. У него тоже Горький может стремительно смениться на следующий вечер «Комнатой Джованни».
Припоминая свои театральные впечатления за последние десять–пятнадцать лет, я могу назвать целый ряд неординарных спектаклей в театре у Яшина. Это пьесы Теннесси Уильямса, где такие удивительные фигуры высшего актёрского пилотажа накручивали здешние премьеры – несравненная Светлана Брагарник и Олег Гущин. Подобное, признаться, нечасто увидишь. Мне как-то повезло, и ещё раз нечто схожее я увидел из левой, бывшей царской ложи Малого театра, когда в «Горе от ума» Юрий Соломин, игравший Фамусова, в «утренней сцене» разговаривает с дочерью и, невидимый ею, крутит амуры с Лизой. Это особый, почти потерянный виртуозный русский театр, где всё рождается не на акробатике, а благодаря феноменальной внутренней технике. В Малом также ещё была несравненно хороша Элина Быстрицкая, одним взглядом, казалось, расставлявшая в роли старухи Хлёстовой фигуры на балу… Дорогие впечатления. Ради них, собственно, мы и ходим в театр, а вовсе не ради пьес, которые можно прочесть. У Яшина я видел также несколько пьес А.Н. Островского, в которых всё поворачивалось как-то не совсем так, как мы привыкли, и как поворачивалось, крепко запомнилось. Надеюсь, что когда-нибудь я напишу ещё более объёмную статью об этом театре, где придётся многое вспомнить, что-то пересмотреть, а сейчас у меня другая цель. Я искусственно сужаю себе рамки – четыре спектакля и три премьеры последнего времени, объединённых, кроме всего прочего, ещё одним: русская проза на театре.
Теперь в своём сознании мне надо возобновить эти три виденных за последний год постановки. Начну с «Капитанской дочки» по повести Пушкина. Кстати, это всегда иллюзия зрителя, что он хорошо знает даже школьную русскую прозу. Часто откроешь страницу и задохнёшься над красотой пропущенного при раннем чтении. Я уже не говорю, что классика универсальна на все времена.
Это своеобразный спектакль, который Яшин сделал для некой антрепризы со своими актёрами и на собственной сцене. Сделал и передал, так сказать, для проката. Полагаю, что дальше «Капитанская…» будет в зависимости от графика занятости актёров по основному месту работы ездить по Подмосковью, возможно, махнёт куда-нибудь и дальше, может быть, проблистает в какой-нибудь школе или в поселковом клубе. Здесь, как и обычно, в Театре им. Гоголя, совершенно замечательные и всегда запоминающиеся декорации. Давайте не забывать, что театр – искусство синтетическое. Во-первых, оформление мобильное, поскольку состоит из мягких задников и чрезвычайно простых «знаковых» деталей: шлагбаум, верстовой столб. Белогорскую крепость, кажется, изображали небольшие макеты. Всё может войти в грузовую «Газель». Потом что-то подобное – хатки, церковь с колокольней – появится и в другом спектакле Яшина – в «Ночи перед Рождеством» по повести Гоголя. Но здесь к прелестным театральным «аксессуарам» прибавились роскошные задники. Нет, это требует особого описания, потому что такие задники редки были даже в отечественном старинном, императорском ещё или советском театре. В первую очередь это, конечно, звёздный план ночного неба над Диканькой. Крупные смарагды звёзды, привычно в виде знаков зодиака – Рак, Стрелец, натянувший лук, Рыба, Телец, Скорпион с поднятым для удара жёстким хвостом, уютно расположились на безмятежном небе. И тут самое время сказать, что искусством иногда руководит провидение. Потому что чем, как не вмешательством потусторонних сил можно объяснить возникший словно бы из предопределений союз молодого режиссёра Сергея Яшина, окончившего ГИТИС в 1974 году, и художницы Елены Качелаевой, на год раньше получившей диплом в Художественном институте им. В. Сурикова. Союз двух талантливых людей в искусстве всегда плодотворен, но здесь, можно сказать, случай особый – я почти никогда не видел спектаклей, где смысловая и внешняя, оформительская часть находились бы в таком взаимопроникающем единстве. Ах, эти семейные разговоры за чаем и битвы на кухне!.. Боюсь, не многие московские театры сегодня, за исключением, может быть, доронинского МХАТа с грандиозным традиционалистом В. Серебровским, могут похвастаться таким удивительно ярким и острым на театральное художественное видение главным художником, как Елена Качелаева. И редчайший этот дар с редким самопожертвованием растворяется в недолговечной театральной жизни спектакля.
На премьере «Капитанской дочки» впервые посетила меня мысль, что, осознанно или неосознанно, Яшин делает очень серьёзное и значительное дело. Довольно большой зал театра был полон. Первые ряды, конечно, занимала критика и люди, от мнения которых в Москве часто зависит репутация того или иного спектакля. Народ, в общем, не простой, в большинстве своём либеральный, видавший буквально всё на свете. А вот сзади, партер под деревянным сводом и огромный амфитеатр, были полны молодёжью – в основном школьники, явление редкое на вечерних спектаклях и шумное.
Яшин, как мне кажется, обладает редкой способностью видеть действительность в виде театрального действия. Думаю, когда он что-нибудь читает, то книга тоже выстраивается в его сознании в некой сугубо театральной последовательности. В театре ведь как – одно слово, зацепка, и потом пошло-поехало, всё лепится одно к другому. А большую часть работы по восстановлению первоначального смысла приходится делать зрителю. И в этом и заключается созидающая сила зрительного зала и счастье, если повезёт, постоянного угадывания. Но это зритель думает, что угадывает, – на самом деле к каждому моменту зрительского озарения его подводит режиссёр.
Здесь, на площади пушкинской повести, всё тоже, как в обычной пьесе, идёт лепка смыслов. У каждого актёра по несколько ролей. Бригадиршу Миронову и Екатерину Великую играет одна и та же актриса – издавна любимая мною Анна Гуляренко. Декорации к новой сцене переставляют солдаты. Театр властвует целиком без какого-либо компромисса. Тот самый театр, который, по существу-то, ничего не требует, кроме артиста. Театр, которому достаточно коврика, расстилаемого перед зрителями на площади. Но вот что любопытно: на пространстве довольно знакомого литературного произведения для большей части зала, который сидел в амфитеатре, происходит некий театральный и литературный ликбез. Так всё непривычно, так всё, казалось бы, клочковато, но так всё знакомо и так близка, оказывается, каждому судьба Петруши Гринёва и Маши Мироновой. Колышется и густеет благодарная тишина внимания. И тут невольно начинаешь думать, а нет ли здесь элементарного момента узнавания? Так ли хорошо эти взрослые школьники знают сочинение из учебной программы? Но тут же и другая проблема. И не слишком ли мы много претензий предъявляем молодёжи, которая всё же хочет учиться? Так ли хорошо её в конце концов учат. Но тема эта другая – провалы в нашей школе.
Не секрет, что нынешнему российскому кино – я не меняю тему, а захожу к ней с другой стороны – далеко до временного универсализма кино советского. Дозоры, роты, мушкетёры, звездолётчики – все как тени в бреду. Подобные фильмы, сотворённые для утех недоучившихся малолетних, трудно сопоставить с шедеврами прошлого. В первую очередь по смысловой, духовной составляющей. Когда же станет понятным, что крупный план с хорошим актёром снять значительно труднее, чем взорвать бочку солярки. Крупный план Сергея Бондарчука в фильме «Тарас Шевченко» вообще бесценен, как алмаз «Шах». Впрочем, мировое кино тоже стало проще. И мы, как прежде, уже не ждём от нынешних властителей экрана таких же откровений, какие давали нам Висконти, Феллини и Калатозов. У меня есть ощущение, что нынешний кризис смысла в современном российском кино связан с кризисом литературы, а точнее, с ложным всевластием киносценариста. Наши сценарии – это, как правило, более или менее аргументированная схема, где главная задача – свести концы с концами. Американцы в этих вопросах зачастую поступают по-другому. У них фильмы сплошь и рядом ставятся на литературную основу, чаще всего романную. И «Психо», и «Молчание ягнят», и последний оскаровский триумфатор «Миллионер» из трущоб – сначала это были романы; кстати, и «Ворошиловский стрелок» – это тоже сперва роман.
В каком-то смысле положение с сегодняшней российской драматургией схоже. Театр уже не требует большой трёх-четырёхактной и серьёзной пьесы. Театру нужна пьеса на двух-трёх крупных актёров, чтобы рубить «бабло» где-нибудь в провинции. Актёры должны быть телеизвестные, а пьеса немудрёная, язык доступный. Это Колумб Замоскворечья требовал от себя поисков совершенного языка и, стоя за кулисами, вслушивался в русскую речь актёров, которая должна была быть похожей на речь московских просвирен. Драматург наловчился за пьесу выдавать псевдожизнь с её скудным языком, несущим не постижение, а лишь узнавание.
А ведь драматургия – это не только диалог.
Настоящая пьеса, в которой в отличие от романа лишь 50–70 страниц, – это целый мир, а на полноценный спектакль случается так, что и одного романа может не хватить. Вот и замечательный спектакль «Театральный роман, или Записки покойника», поставленный у Яшина молодым Константином Богомоловым, это кроме текста булгаковского романа ещё и «записи репетиций К.С. Станиславского и личные воспоминания участников спектакля». Но здесь другой принцип драматизации. Здесь выявление внутренних смыслов произведения и представленных в нём характеров – все смысловые наплывы переводятся в реплики и чётко организованное действие. Здесь нужен ещё и особый режиссёрский и оформительский ход. Я смотрел «Театральный роман» несколько раз и даже разорил родной институт, приведя на спектакль целый семинар студентов-прозаиков. Спектакль идёт на Малой сцене, и при ограниченном количестве мест решать свои педагогические задачи, как любят нынче говорить, «на халяву» было совестно. Ах, как же понравилось всё юным студентам Лита. Они все написали у меня по рецензии…
Постановка Богомолова, конечно, требует особого разбора. Совсем недаром и неслучайно получила она в прошлом году премию Москвы, у которой несколько другие, менее «цеховые» принципы, чем у иных театральных премий. Но специального разбора требуют и другие спектакли театра, как скажем, горьковские «Последние», премьера которых состоялась в прошлом году, или существующий в репертуаре уже много лет спектакль по «чеховской» пьесе Уильямса «Записная книжка Тригорина». Важно здесь другое: поиск театра, неудовлетворённого современным состоянием драматургии, продолжается. А чего, собственно, ленинградский «европеец» Додин схватился вначале за Фёдора Абрамова, а теперь за Василия Гроссмана?..
Отнюдь не утверждаю, что задача театра сегодня – решать те проблемы, которые не может решить средняя школа, окончательно отвадившая своих воспитанников от чтения. Я полагаю, что мощная литературная составляющая – лишь один из импульсов, посланных обществом и уловленных театром. Но ведь есть ещё и вечная театральная тенденция – просветительская, театр как кафедра, как второй университет. Надо также не забывать, что театр ещё и борется за зрителя, и если пожилой зритель прочно завяз в сериалах, то зритель молодой с радостной готовностью открывает для себя в зале недополученное в школе. Ох как памятен мне этот полный, затаивший дыхание зал на «Капитанской дочке»!
Следующий спектакль, на который я привёл своих студентов и который моим студентам понравился, пожалуй, меньше, был гоголевский «Портрет». Кажется, что гораздо меньше он понравился и немало озадаченным рецензентам. Я и сам, открыв театральную программку, был несколько удивлён уже списком действующих лиц. Здесь тебе и майор Ковалёв, и писарь Акакий Акакиевич Башмачкин, мелькнула тень хлестаковского лакея Осипа и другие наваждения русской литературы, вывалившиеся из гоголевской «Шинели». Удовлетворил ли спектакль жажду познания? Да. Донёс ли до зрителя основную идею повести о том, что талант – это больше, нежели жизнь? Безусловно. Но сама повесть рождает ещё массу других смыслов. Здесь и мистический и такой разный Петербург, и подлинная жизнь современных автору художников, даже некая литературоведческая дилемма, не стал ли «Портрет» российским предтечей «Портрета Дориана Грея»? Мне кажется, что это и попытался осмыслить Яшин, переводя прозу в пластику сцены, в картины и эпизоды. Гоголевская проза здесь чуть прогнулась, но выдержала. Этой прозы в отличие от других «гоголевских» спектаклей Яшина оказалось в чистом виде на сцене чуть меньше; прямые высказывания трансформировались в переплетения судеб. Я потом объяснял собственным студентам, что спектакль потребовал от зрителя знания не только этого одного произведения Гоголя, но и множества других. Вот тогда волшебная коробочка, в которой перемешаны тексты и цитаты, открывается. Впрочем, я всегда говорил, что ходить надо в «совпадающие» театры и смыслы, как и дети, рождаются только от взаимной любви.
Телевизионное ощущение, что русская культура сдалась без боя, порой ошибочно. Театр даже ответил Минобру с его тенденцией сократить изучение в школе литературы. Но ведь настоящий театр идёт всегда и за зрителем с его тайными и явными устремлениями. И если школе фронтальное изучение классики становится обременительным, то это на себя берёт театр. И «Сцены из романа «Война и мир» и джойсовский «Улисс» в «Мастерской Петра Фоменко» в этом смысле показательны. А русское кино тем временем продолжает неуклюже блокбастерить…
Последняя премьера в театре у Сергея Яшина – это его уже упоминавшаяся постановка «Ночи перед Рождеством». Здесь эта талантливая семья – муж-режиссёр и жена-художник – придумали кое-что не только оригинальное, но и занимательное. Я уже рассказывал, какое над Диканькой висело небо. Так ещё был и полёт Вакулы верхом на черте, который, если мне не изменяет память на гоголевский текст, спереди был «совершенно немец». Здесь на сцене появилось огромное зеркало – то ли земля отражалась в нём, как в небе, то ли небо сливалось с землёю – и ещё всё это окутывала метель или просто былинная пелена, в которой и рождались все волшебные гоголевские смыслы, в том числе и тот, что литература никогда не бывает скучной. Как прекрасны в театре эти зрительские паузы, когда можно подумать и помечтать, вспоминая только что на сцене прошедшее... А ещё в Театре Гоголя идут гоголевские «Записки сумасшедшего», поставленные уже учениками худрука Андреем Левицким и Юлией Быстровой, где очень хорош молодой Александр Лучин, в одиночку вспахивающий весь текст небольшой повести. Но вот что интересно: одинокий монологический смысл всё время требует подтверждения и эха. Ему надо аукаться не только со зрительным залом. И когда не хватает даже гоголевских слов, Лучинин берётся за тромбон, и на сцене звучит музыка Шнитке. Не говорите мне, что театр – это только слово и зрелище. Это ещё и постоянно действующая лаборатория, ищущая пути воздействия на человеческую душу в соответствии с запросами времени.
И снова вернёмся к «Ночи перед Рождеством», которая почти всегда беспроигрышный театральный сюжет. Занятное что-нибудь получается в любой инсценировке или экранизации. Иногда это смешной до уморы дуэт Дьяка и Солохи, иногда сцена у Императрицы, когда запорожцы ревут своё классическое: «Мамо!» Или же как минимум очаровательная Оксана и гарный Вакула. А успешный любовный дуэт – это уже много. Яшин почти всё это имеет в своём спектакле, но озаботился ещё и тем, чтобы, почти как у Гоголя, вся история с волшебством, влюблённостью, ревностью, неузнаваниями неожиданно возникла из зарядов рождественской и мечтаний старого подвыпившего дурня Рудого Панька. Проза здесь как первоисточник и параллельный текст. Но так, казалось бы, и просится здесь подбодрить действие протяжным песенным фольклором и подлинными рождественскими колядками. Озвучить гоголевское слово – попробовали. Но не выламываются ли здесь из контекста стихи Елены Исаевой, не слишком ли незамысловата бодрая музыка композитора Алексея Чёрного? Впрочем, Яшин здесь пошёл не за этнографией, а в глубь действия, навстречу молодому зрителю, всегда жаждущему в ночь перед Рождеством ещё и веселиться… Но хватит крохоборничать, искать недостатки, упрекать за поиски. Гоголь и Пушкин, когда-то подаривший Гоголю несколько сюжетов. Разве этого для театра, носящего замечательное имя волшебника русского слова и смыслов, мало?