Говорить о стихах Ольги Сульчинской простым языком трудно. Всё время впадаешь в неприкрытый пафос. Приходится сдерживаться, отключать эмоции, по десять раз переписывать каждое предложение. Боишься ведь, что читатель неправильно поймёт и окажешься в роли седовласого экскурсовода, который приводит подростков в музей античности, а те, вместо того чтобы любоваться божественной статикой мраморных изваяний, хихикают над обнажёнными гениталиями древнегреческих олимпийцев.
Поэтике Сульчинской чужда ирония (самоирония). Никакого кокетства и заигрывания. Она всегда чуть выше читателя. Горяча и прямолинейна. Но вряд ли найдёте хоть какой-то намёк на снисходительность. В ней больше истинного желания возвысить окружающих, поднять на свой уровень (приблизить к себе), нежели, потворствуя стадному инстинкту, скатиться до описания мелких человеческих страстей, чтобы оказаться внутри плотного круга почитателей. Такая поэтика берёт верх над природой, управляет стихиями, развязывает и заканчивает войны одним только словом – кормит мертвецов и чудовищ с руки.
По моим внутренним ощущениям, поэтика Сульчинской балансирует между образами «Свободы, ведущей народ» (картина Эжена Делакруа) и жены Потифара из Ветхого Завета. Тончайшая грань, разделяющая искушение (соблазн подчинением) и проявление воли (независимость от кого-чего-либо). С одной стороны стоит «бери меня и читай», а с другой – «впитаю тебя целиком». Чтобы познать свободу, необходимо полюбить, но при этом нельзя связывать себя никакими метафорическими узами – обязательствами.
Свобода с живописного полотна Эжена Делакруа по своей сути безнравственна, впрочем, как и сама любовь, которая пытается вырваться за рамки общепринятой морали. У неё обнажена грудь, в руках – фаллический символ – древко французского знамени. Она идёт по трупам, и народ идёт за ней. Чем не жена Потифара, искушающая раба своего мужа?
– Возлежи со мной, – говорит она, – и будешь свободен!
История мироздания, библейские сюжеты, мифы возможны только здесь и сейчас. Не существует прошлого и будущего. Одно настоящее. Это мы думаем, что время движется куда-то вперёд, оставляя позади нашу молодость. В действительности оно бегает по кругу за стрелками на часах (летя стрелой, не покидает круг), поэтому нет ничего удивительного, что старуха, ждущая своего старика, превращается в девочку, уснувшую над книгой, а несчастный старик – в беззаботного мальчишку, катающегося в этот момент на детской карусели.
Осторожно ступая по натянутой нитке вслед за Сульчинской, заваливаешься набок. То влево, то вправо. Вот же вроде «взял и начал читать», а кажется, будто это тебя читают. Качнулся в другую сторону, отпустил себя, отдал на съедение, как говорится, но вдруг почувствовал, что, наоборот, владеешь ситуацией – текстом и готов управлять им, трактовать на своё усмотрение. Здесь хорошо бы иметь навык опытного канатоходца, чтобы, увлёкшись какой-то одной стороной, не свалиться в пропасть.
Ольга Сульчинская
Ночь и дождь
Ночь и дождь под фонарём.
Ночь и дождь просятся в грудь.
Мы с тобой оба умрём.
А пока – жидкую ртуть
Пьём, прижав спины к столбу,
Над головой блестят провода,
Прядь волос липнет ко лбу,
И с неё каплет вода.
Мимо нас брызнет такси –
В нём сидит вымокший бес.
Мы с тобой пьём эликсир,
Он на нас льётся с небес.
Ночь и дождь под фонарём
Пьём, и вновь хочется пить.
Может быть, мы не умрём?
Может быть. Всё может быть.
Печать (колыбельная для Босха)
Я буду жить с тобой,
С Иеронимом Босхом,
И губы мазать воском,
И розовым вином
Душиться перед сном.
Прикармливать с руки
Чудовищ с мертвецами
И слушать вопреки,
Как вздрагивает ночь
Цветными бубенцами.
Хрустящий хвощ упёрт
В раздавленные рёбра,
Недоброе окно
Глядит на этот стыд,
И обжигает нёбо
Перчёное вино.
«Спи, – я скажу тебе. –
Спи, ничего не бойся,
Я изучаю Ад,
Я вызнаю его
подзорное устройство,
Я выведу назад».
Ты будешь спать со мной,
Свернувшись, как младенец,
И вздрагивать плечом.
Так протекут века,
Пока ты воск заменишь
Горячим сургучом.
* * *
Среднерусские сумерки. Дачи.
Сноп жасмина за каждым забором.
Ничего не могло быть иначе,
И не мучай себя этим вздором!
Между лесом и небом потерян,
Слышишь, где-то на дальнем участке,
Спотыкаясь, подвыпивший тенор
Вспоминает о счастье?
Не зови себя именем жажды –
Реки ходят незваными в гости.
И кого мы любили однажды,
Будут с нами и после.
И нигде не случилось ошибки.
И уже никогда по-другому.
Дождь шуршит, и речные кувшинки
В темноте подбираются к дому.
Жена Потифара
Знаю я,
как сгорала от страсти жена Потифара!
Как холодел крестец, как вставали груди…
Что бы тебе
спеть о другом, о Муза, –
о старике,
что вылез на солнце греться,
либо о небе,
в котором вольные птицы?
Нет, тебя как ни спросишь, ты всё о том же.
О том, как горят глаза
и дрожит тело,
Как от страха и жадности
влажными стали пальцы
И раскалённая нежность сжимает горло.
Ладно! Пусть голос твой
звучит в полную силу –
и тому, кто услышит,
насквозь прожигает уши.
Пой, о Муза моя, о жене Потифара!
Свидание
Старухи с золотыми волосами
Ждут стариков под главными часами –
Волнуясь, изнывая, трепеща, –
И голуби летят над площадями,
Над вздыбленными злыми лошадями
И всадниками в бронзовых плащах.
Срывается минута с циферблата,
Как Золушка, и смотрит виновато
Через плечо. Ломается каблук –
За нею устремляется погоня
Во весь опор. Но взмыленные кони,
Летя стрелой, не покидают круг.
Пока ты ждёшь, ты вечная невеста.
И целый мир не трогается с места,
Мы тоже ждём, ведь все мы заодно –
И карусель с хохочущим мальчишкой,
И сон, сморивший девочку над книжкой,
И в птичий зоб нырнувшее зерно.
Вращение
Отцы умирают, а матери вяжут,
Разматывая бесконечную пряжу,
Качая на спицах чулок.
И солнце сквозь полночь ползёт на восток.
Однажды ты так же уйдёшь с караваном,
Покинув любимых в краю гореванном,
И мёртвых своих, и живых,
Оставив себе только память о них.
Так реки, рождённые в мире жестоком,
Однажды прощаются с милым истоком,
Согласно вращенью Земли,
Неясно предчувствуя море вдали.
Атлантида
Атлантида Советский Союз.
Брежнев тяжкий, как бремя.
Неподвижное время на вкус.
Одобре. Удобренье.
Крепче кремня, упорней ремня.
Не греми у Кремля кандалами.
Атлантида, не мучай меня,
Не вставай над волнами.
Коклюш, свинка, болезнь левизны.
Доктор Ленин у детской постели.
Не входи в мои взрослые сны,
Не лови по ночам Дойче Велле.
Ты ещё в полнолунье видна.
И саднишь, как былая обида.
Но не надо, не надо со дна
Подниматься, моя Атлантида.
Игра
В твои руки войти – как в глубокую воду пловцу:
И прекрасно, и страшно. Возьми мою жизнь. И к лицу
Поднеси, поверти – чтобы зорче её рассмотреть.
Там сидит взаперти на иголку надетая смерть.
Я не знаю, как быть. Я прошу, чтобы ты меня спас.
Словно кровотечение, вдруг открывается бас –
Из-за острова, слышу, на стрежень Шаляпин плывёт,
И волна поднимает челны и о воле поёт.
Кто-то держит меня на руках над могучей рекой
И к моей, раскалённой, прижавшись холодной щекой,
Говорит: «Не пора».
Я не знаю всех правил игры –
Но никто до сих пор не сломал золочёной иглы.
И немного музыки напоследок
Стряхнули бабочек цветущие каштаны –
И словно скрипочка прошлась над мостовой.
Помянешь Моцарта – и вспомнишь Мандельштама
С его загадочной венгерской чемчурой.
Однажды так среди других созвучий
И нас окликнет кто-нибудь живой –
И упасёт от смерти неминучей
Волшебной и нечаянной игрой.