Взгляд из XXI века
В двадцатом столетии как результат взрывов: двух мировых войн и двух общественных катаклизмов, «в одной отдельно взятой стране» – ушли на дно временного пространства две Атлантиды: в начале века – императорская, в конце века – советская. Однако те, кто ещё жив здесь из минувших времён, всегда не безотчётно возвращая и возвращая былое, ощущают необходимость стать на фундамент, дабы видеть Небо, а не болтаться «вверх тормашками» между Небом и Землёй.
Бурный литературный процесс двух веков, XIX и XX, во многом спровоцировавший упомянутые взрывы, медленно затихал в 90-х, а в новом веке быстро растворяется среди пёстрых, мелькающих видеожанров. С одного из них многое и началось в 60-х годах XX века. Как не вспомнить шумный поэтический вечер, ставший документальным эпизодом фильма «Мне двадцать лет» («Застава Ильича»), но, прежде чем разгадать занятную загадку вечера, хочу обернуться в то время.
Трудно ли определить, почему одни талантливые поэты становятся знаменитыми, а другие остаются в тени? Трудно, ибо каждый случай отдельный. И легко применительно к поэтам-шестидесятникам: одна группа в СССР посредством рифм и ритма выражала свои морально-политические взгляды, а в них – несогласие с официальным общественным мнением, что в период холодной войны оказалось на руку противнику и было им подхвачено; другая группа выражала если не согласие с официозом, то понимание его требований: «Подсел на бюджет, будь любезен отрабатывать». Но не всё так примитивно. Считаю, что «микроб несогласия» был в крови у всего послесталинского поколения шестидесятников, как отличительная черта: в любом случае – противоречия. Лишь бы стоять «против». И бороться «за». Писатели раздваивались на «правых» и «левых», но в 60-х эти раздвоения были противоположны тому, что они обозначают сегодня. С точностью до наоборот. Когда случилась перемена и почему? В 90-х. По причине необходимости ликвидировать несоответствия. Иными словами, «сравнять поля» с Европой и США в политических определениях. Наше общество, то есть народные массы, никто не предупредил о перемене, но ничего, привыкли. Кое-кто даже не заметил. Здесь скажу: если в середине XIX века общественный и литературный процессы предлагали названия «западники» и «славянофилы», то в середине XX столетия, без связи с европейскими обозначениями, проявились в литературе «левые – западники» и «правые – славянофилы». ЦК КПСС, как мог, регулировал их отношения – дубово. Видела это на примере своей безрезультатной попытки в конце 70-х, будучи главным редактором альманаха «День поэзии», опубликовать стихи неразрешённого тогда поэта Николая Гумилёва.
Сегодня, когда многие имена забыты, не могу отказать себе в необходимости вспомнить некоторых, тем более что изредка они мелькают в воспоминаниях (в том числе и авторов «Литературной газеты», младших современников) весьма примитивно и убого, всё больше по части выпивок, которые, конечно, были нередким явлением, но влияли на литературную погоду временно-объединительно в атмосфере общего затянувшегося застолья, характерного для Центрального дома литераторов, где бывало «враги» ненадолго становились «братьями».
Владимир Цыбин – яркий шестидесятник. Явился в Москву из Семиречья. Стремительно стал в центре литературного процесса. Почвенник?
Да, если искать в таких сборниках, как его «Медовуха» и «Родительница степь», пристрастие к малой родине и природе, но цыбинское почвенничество – не ограничитель.
Как страшно русским быть поэтом,
Когда твоя гора Машук,
Или объявят под запретом,
Или в Сибирь тебя сошлют.
Чуткие читатели легко проецировали эти строки на своё время и переписывали стихи про Машук в потаённые тетради. Тогда как раз «левого» поэта Иосифа Бродского не печатали ни левые, ни правые, а власти отправили его в северную ссылку за «тунеядство», что было ахинеей, но помогло создать поэту всемирную славу. Цыбин же не стал широко известным именно из-за почвенного определения его имени – справа. Он преуспевал, заведовал отделом поэзии в журнале «Молодая гвардия», стал широко известным в Москве собирателем книг, среди которых было много неразрешённых к чтению. Захоти власти придраться к Цыбину, и ему светила бы ссылка, а с нею его имя попало бы в списки если не нобелевских лауреатов, то славянских отделений западных университетов, как рекомендованное к изучению.
Литературные издания с начала 60-х были резко поляризованы. «Юность» – популярный тогда «левый» журнал, публиковал «левых», своих, «Молодая гвардия» – «правых», своих. В 1964 году в третьих номерах обоих журналов впервые были опубликованы мои стихи, и внутри литературного мира возникло возмущение: «Безобразие – и вашим, и нашим!» Впрочем, всё быстро объяснилось: «Третьи номера журналов традиционно женские по случаю 8 Марта, да и стихи её не несут в себе серьёзных политических взглядов, их нетрудно поменять местами – в «Юность» из «Молодой гвардии» и наоборот. Женщине простительно, пусть будет».
Разделение надвое было своеобразным проявлением холодной войны, реакцией на железный занавес, отражало подковёрную борьбу внутри политического процесса, идущего вне литературного мира, и всерьёз не имело бы отношения к поэзии, не считавшей себя служанкой политики, но она ею была.
Из сегодняшнего дня, вполоборота назад, ещё видна история групповых дрязг начала 60-х, чью актуальность, как я понимаю, задумали в недрах спецслужб США и подхватили, как наживку, в советских спецслужбах. Вряд ли наоборот – силы оказались неравны, ибо «нет пророка в своём отечестве», прежде всего потому, что квасной патриотизм и подобострастие перед заграницей были у нас братьями-близнецами, искусственниками.
Деление на «правых» и «левых», поменявшись местами в 90-х годах XX века, при перемене получило более гуманитарное, хотя и, на мой взгляд, более размытое по смыслу определение: «демократы» и «патриоты». Западники определились как «демократы», почвенники – как «патриоты».
Ныне, когда литературное прошлое умирает, будущее нарождается, а в настоящем колеблется некая едкая, но бесцветная протоплазма, из которой, есть надежда, должно родиться величие XXI века, появляется возможность для предчувствий, предвидений, предсказаний, как правило, ошибочных, но очень привлекательных для ума и сердца. Впрочем, большего количества ошибок можно избежать, обладая даже небольшим, но явным качеством правдивого отношения к прошлому. Иными словами, пора называть вещи своими именами, дабы ве’сти о прошлом были честными.
Справедливости ради нужно сказать, являлись не только «левые» и «правые». Столь условные определения не принимались писателями-фронтовиками. Они, пройдя ужасы войны, дружили «без этих глупостей». Возникали и одиночки, подчёркнуто вне групп.
Владимир Соколов. Все шестидесятники с обоих сторон почитали его первым среди равных. Он декларировал завидную свободу от политизированных направлений:
Вдали от всех парнасов,
И мелочных сует
Со мной опять Некрасов
И Афанасий Фет.
В своё время эти строки часто цитировали. Одни – с неприятием подчёркнуто отстранённой от действительности позиции, другие – с восторгом перед смелостью Владимира Николаевича стоять над схваткой. Он был выше осуждений или похвал. Точно выразил своё мироощущение в прочувствованных, с трагическим спокойствием произнесённых строках:
Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек,
Я давно уже ангел, наверно,
Потому что, печалью томим,
Не прошу, чтоб меня легковерно
От земли, что так выглядит скверно,
Шестикрылый унёс серафим.
Усталость, проявленная Соколовым в конце XX века, обернулась в XXI веке литературной традицией. Действительность способствовала этому: в своём большинстве крупные прозаики и поэты умерли. Оставшиеся не молчат, но стушевались перед явившимися ниоткуда представителями маргинальных жанров: сексопатами, психопатами, экскременталами и разными литнахалами, лихо паразитирующими на именах тех, кто не может ответить, находясь в Вечности.
Девический, массово-продуктивный детективный хор оценивать из женской солидарности не буду. Вспомню слова одного завистливого, немолодого члена Союза не знаю каких писателей, сказавшего мне, отчасти понимая моё пристрастие к вековым параллелям и аналогиям:
– И в начале XX века, и теперь, когда крупные мужчины-писатели поумирали, шустрые женщины поспешили заполнить образовавшуюся пустоту и засорили (он сказал «загадили») многочисленными скороспелками читательские мозги...
На что я, не дожидаясь конца фразы, ответила ему почти по-маяковски:
– Если детективы зажигают, значит это кому-то нужно.
А посмотреть – литературная пустыня. Её отражает телеэкран – наш главный спецназ по культуре. Киноартисты, певцы и спортсмены заняли в общественной жизни освободившиеся писательские места. Философствуют. Хорошо справляются. Может, так и должно быть?
Недавняя встреча В.В. Путина с писателями. Опубликованное в «ЛГ» высоконравственное, яркое выступление Олеси Николаевой. Главной темой встречи стали единодушные призывы-просьбы к руководителю правительства материально поддержать «толстые» журналы, в подавляющем большинстве умирающие. Лишь «Наш современник» и «Новый мир», два некогда знаменитых антипода, ещё держатся на энтузиазме старых подписчиков.
Вряд ли сугубо материальная тема помощи отжившим своё журналам должна была стать, как стала, в центре внимания встречи премьер-министра страны с писателями. На ней я не досчиталась Е. Рейна, С. Куняева, Я. Костюковского, Ю. Бондарева, В. Войновича, Ю. Мориц, Е. Исаева, Г. Горбовского, В. Крупина, В. Сосноры, В. Токаревой, Л. Петрушевской и других живых, всё ещё заметных. Кто-то скажет, что названные здесь люди по взглядам абсолютно несовместимы в общении. Не думаю так. Они живут в России, она им небезразлична, а это значит, у них сегодня больше общего, чем различий. Кроме того, «чиновникам от печати», подбиравшим писателей для встречи, не следует ничего решать за талантливых, умных, много перестрадавших людей, определяя их сегодня, как и пятьдесят лет назад.
Что же касается проблем «толстых» журналов, то некоторые денежные вливания их не спасут. Ненадолго продлят агонию. Заставлять людей подписываться на них, как на заём, невозможно. Библиотеки, находясь в нелёгком положении, сами знают, что читают их посетители. Иногда я выступаю в библиотеках разных городов России, Белоруссии, Украины и знаю: сотрудники в них внимательно следят за читательским спросом. Они уверены, что библиотекам нужны дотации для подписки на издания, имеющие спрос: «Наука и религия», «Караван истории», «Вокруг света», «Фома», «Наш современник», «ЗОЖ». Довольно пёстрый, согласитесь, список, но красноречив и даёт повод задуматься, проанализировать, почему он такой, а не навязывать библиотекам отживший ассортимент. Думаю, с подобным анализом отлично справятся специалисты Министерства культуры, имея интеллигентного и толерантного министра Александра Авдеева.
Единственно, что могло бы сегодня спасти «толстые» журналы, – это решительная их переориентировка. Или, как модно говорить, перезагрузка. Объединение ещё недавно необъединимого.
Предвижу один из них или даже два, но не в борьбе друг с другом, а возвращающими миру забытые события, имена и факты богатейшей литературы ХIХ–ХХ веков, ныне засыпанные пеплом и заросшие травой забвения. Здесь нужны заботливые люди, способные целеустремлённо сотворить чудо возрождения имён, люди реального, не тенденциозного осознания тенденций художественного процесса. Тогда и всплывёт вся литературная Атлантида двух столетий со всеми её особенностями.
Многое неизвестное найдётся ещё в императорских временах ХIХ века.
Богаты неисследованные «залежи» Серебряного века поэзии.
Утеряны яркие репрессированные имена 20-х, 30-х годов прошлого столетия и терпеливо ждут, кто вернёт их к жизни.
Есть резон понять, насколько прочно сегодня забыты поэты-фронтовики. Они очень ещё пригодятся со своими пронзительными стихами. Никакие стишата-ремейки не смогут заменить подлинных обожжённых войной строк.
Нет сегодня должного внимания к творческому наследию Александра Яшина, Павла Нилина, Владимира Тендрякова, Владимира Солоухина, Фёдора Абрамова, Сергея Антонова, зрелых писателей, своими произведениями когда-то открывших путь молодым шестидесятникам. У многих остались в столах работы, достойные быть известными. А воспоминания о них! Забытые строки! А литературоведение и литературочувствование! Многое, даже неизвестные литературные жанры, осталось за пределами знаний и пониманий. Интернету в таком случае придётся подтянуться, при этом именно Интернет может стать полезным союзником для новых журналов о старых временах. Когда всё это будет собираться в одном-двух местах, начнёт возникать такая картина литпрошлого, что ахнем. Неоценимыми в помощи окажутся Литературный музей, столичные и провинциальные писательские и краеведческие музеи, ЦГАЛИ, другие архивные учреждения. Многие закрытые архивы открываются сегодня.
Недалеко ушло в нети обширное поколение поэтов-шестидесятников. Как живёт их память? Сами растут над собой имена Николая Рубцова, Алексея Прасолова, Юрия Кузнецова, чему нельзя не радоваться. Но где Светлана Евсеева, Анатолий Передреев, Дмитрий Блынский, Сергей Поликарпов, Анатолий Преловский, Николай Анциферов, Игорь Жданов, Валентин Кузнецов, Виктор Коротаев, Светлана Кузнецова, Борис Примеров, Майя Борисова, Майя Румянцева, Дмитрий Ковалёв, Дмитрий Голубков, Натан Злотников, Олег Дмитриев, Иван Киуру, Анатолий Пчёлкин, Олег Шестинский, Николай Дмитриев, Леонид Губанов, Владимир Захаров, Владимир Павлинов, Диомид Костюрин, Пётр Вегин, Юрий Панкратов, Иван Харабаров, Геннадий Касмынин, Инна Кашежева, Феликс Чуев, Владимир Савельев, Михаил Вишняков, Зорий Яхнин, Роман Солнцев, Алексей Заурих, Сергей Дрофёнко, Анатолий Заяц – немало их, рано ушедших и хорошо забытых. Все названные здесь были талантливы. Они выдерживали жестокую конкуренцию в семинарах и на конкурсах молодых. Их проверяли на поэтическую прочность строгие учителя, чьи известные имена наводили едва ли не священный трепет: «Сам Ярослав Смеляков одобрил». Перечисляя их, испытываю необходимость поимённо вспомнить всех, словно ощущаю, что, возможно, многие имена звучат здесь в последний раз, прежде чем кануть в полное забвение. Наверняка многих, особенно по прописке не москвичей, забыла.
В своих почвеннических тенденциях вспоминает некоторых «Наш современник», а в демократических – «Новый мир», но отдельные публикации всегда растворяются в сегодняшнем, далеко не бурном потоке.
Мемориальный «толстый» журнал, способный служить делу возвращения и сохранения литературной памяти, сразу поднимет ушедших из забвения. Журнал, свободный от полинялых тенденций публиковать автора потому, что он был «слева» или «справа».
Логично было бы просить главу правительства поддержать столь нужное историко-литературное, не имеющее себе аналогов, начинание.
Прошлое в настоящем во имя будущего. И, как традиция, объединение необъединённого.
Сегодня, из другого времени, нетрудно увидеть многие давние крутые повороты, сломы судеб, несправедливости по отношению к тем или иным, входившим в литературу, писателям. И справедливости тоже. Обо всём этом важно, интересно говорить на страницах такого воспоминательного журнала. Читатели сразу появятся – ещё бы, подуют ветры разных времён. Образуются «розы ветров».
В свете таких рассуждений, здесь и сейчас не могу не заговорить об одной давней несправедливости, не сломившей, но надломившей талантливого человека и через него выявившей начало тенденции 60-х: чётко определять, кого считать носителями истины и властителями поэтических дум поколения шестидесятников, а «кто рылом не вышел». Это делалось чётко и определённо. По мере совершенствования свободомыслящей идеологии, как будто заранее продуманной где-то, кем-то, что само по себе несвобода.
Поэтому возвращаюсь к рассказу о съёмках знаменитого вечера поэзии в Политехническом, частично ставших ярким эпизодом фильма «Застава Ильича» («Мне двадцать лет»). Была задумана съёмка, приглашена массовка, но слух о вечере поэзии в Политехническом разлетелся по Москве. Три дня снимали. Администрации зала пришлось вызывать конную милицию. Накал страстей в зале, видно на экране, был внушительный. Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Окуджава, Ахмадулина, Казакова. Красивые, юные, взволнованные от собственной распахнутости. От успеха.
А кто ещё участвовал? И был ли ещё кто?
Многие зрители рассказывали, что акценты трёхдневной съёмки в кино оказались смещены, что самый громкий успех выпал на долю коренастого юноши с сильным скульптурным лицом и мощным голосом. Сергей Поликарпов вышел к рампе. Начал читать:
Деревня пьёт напропалую –
Всё до последнего кола,
Как будто бы тоску былую
Россия снова обрела.
Первач течёт по трубам потным,
Стоят над банями дымки...
– Сгорайте в зелье приворотном,
скупые страдные деньки!
Зови, надсаживаясь, в поле,
Тоскуй по закромам, зерно.
Мы все досужны поневоле,
Мы все осуждены давно.
Своей бедою неизбытной –
Крестьянской жилой дармовой.
Нам и в ответе также сытно
За рослой стражною стеной...
Под Первомай, под аллилуйя
И просто, в святцы не смотря,
Россия пьёт напропалую,
Аж навзничь падает заря!..*
От такой смелости зал оторопел, и было молчание, но взорвалось оглушительными аплодисментами. Криками – «браво!». Он читал и читал. Его вызывали и вызывали. Такого успеха там не было ни у кого.
Разумеется, режиссёр фильма не мог без купюр. Его целью было показать тональность, которую несли в массы новые творцы. Разве стихи бывшего тогда студентом Литинститута Поликарпова выпадали из этой тональности? Нет. Однако он был явно, как говорят сегодня, неформат.
Публикую здесь, справедливости ради, и другие стихи Сергея Поликарпова, прочитанные тогда с непреходящим успехом.
***
Едва над входом гробовым
Вчерашнего всея владыки
Рассеется кадильниц дым
И плакальщиц замолкнут клики,
Как восприемлющие власть,
Как будто бы кутьёй медовой,
Обносят милостями всласть
Круг приживальщицкий дворцовый,
А прочим –
Вторят старый сказ,
Что бедам прошлым не вернуться...
Меняется иконостас,
А гимны прежние поются.
МАТЬ
Облетели в стылую осень
Лепестки золотые глаз.
Мама, мама...
Багрян и росен,
Август в спелых отавах увяз.
Коршун
Лисью шкуру рассвета
С лёта выстриг крылом косым.
Паутинное бабье лето
Стало вдовьим летом твоим.
Бабья доля горька, не слáдка –
Горше горькой полынь-травы.
Повязала судьба солдатку
Полушалком чёрным вдовы.
Хмарь тащила дожди по увалам
От Вершка на Волчий Посад.
За мальчонкой, сынишкой малым,
Вдвое нужен теперь догляд.
– Вот отец-то был дома кабы!..
Охи-охоньки! –
В тридцать лет
Всё сама – и мужик и баба,
Запрягаешься в каждый след.
Не хотелось с судьбой мириться,
В девках ты боевой слыла,
Поздним цветом кофта из ситца
На плечах твоих зацвела.
Слёзы девки – туман утрами.
Вдовья слёзка – с привесом пуд.
Над тобой заходил кругами
Холонящий шмелиный гуд.
Словно поздний, загустший взяток
В тех цветах
Опьянял шмелей...
Недолюбленный цвет солдаток
Вянул в лапах седых ночей.
В осень стылую облетели
Лепестки золотые глаз.
Эти руки – мои качели,
Как беспомощен я без вас!
Пахнут руки пристывшим талом,
Словно запах детства тая...
Пригляди за мальчонкой малым,
Молодая мама моя!..
ДЕТСТВО
Меня давно зовут мальчишки дядей.
А может, мне сейчас всего нужней,
Ни на кого с опаскою не глядя,
Водить на свисте в небе голубей.
А может, мне нужней, рубаху скинув,
Прямой, как гвоздь,
забить в ворота мяч
И, оседлав лихую хворостину,
По мураве витой пуститься вскачь.
И дать в галопе сердцу разгореться,
Чтоб встречный ветер память
взворошил...
Страна незабываемая, детство,
Я никогда в ней, сказочной, не жил.
Житейскими заботами навьючен,
Её прошёл я наскоро и зло.
Позёмкой переменчивой и жгучей
Следы мои на тропах замело.
Плывут в куге с забытых лодок вёсла.
На луг мальчишки выкатили мяч...
А я такой непоправимо взрослый,
Такой средь них непоправимо взрослый,
Хоть плачь...
***
У Аксиньи
Брови сини,
Словно галочье перо,
В пятистенке у Аксиньи
От тафтовых кофт пёстро.
Крутогруды, как тетёрки,
Бабы сбились в тесный клин.
Не девичник,
Не вечёрка –
Свядшей юности помин.
Хороводит над домами
Вьюга шалая с полей,
Невдовеющие дамы
Ищут вдовых королей.
Восседают посредине
Боги хмеленных сердец –
Два калеки с половиной
Да с гармошкой оголец.
«Ох, война, война, война,
Как ты баб обидела:
Заставила полюбить,
Кого ненавидела».
У Аксиньи
Брови сини,
Словно галочье перо.
Входит боль в глаза Аксиньи,
Будто ножик под ребро.
Никого бы знать не знала,
В шалаше жила б лесном,
Только с рóдным,
Как бывало,
Хоть часок побыть вдвоём.
Только выплеснуть всю жаркость,
Чтоб от сердца отлегло...
Ох, жесткó плечо товарки,
Как ремённое седло.
***
П.Е.
Над рекой,
Как будто скрип уключин,
Острый крик рассверливает мглу.
Дышат зори инеем колючим,
Журавли тоскуют по теплу.
Где-то, распластав хвосты удало,
Вьюги по равнинам гулко мчат.
Под сплошным холщовым одеялом
Леденеют стайки тополят.
Им, как журавлям,
Должно быть, снится
Россыпь зёрен солнечных в траве.
– Знать, у вожака, –
Роптали птицы, –
Помутнело с горя в голове...
Он их отведёт за синий полог,
В русло сытых дум и дремоты,
Но его назад,
Как вешний сполох,
Будут звать ольшаника кусты,
Где под ливнем,
Рухнувшим снопами
В утро, затлевавшее серó,
Он нашёл
Призывное, как память,
Спутницы подстреленной перо.
НЕУЮТНАЯ
Пахнут спелостью губы маркие,
Мы с тобой ещё не на «ты»,
А глаза твои – кошки мартовские –
Ищут свадебной темноты.
До чего ж ты рисковая женщина!
Ты угрюми моей не верь.
У меня самого сумасшедшина
Бьётся в сердце,
Как в клетке зверь.
Ну, как вырвется, необузданная,
И пойдёт ломить сгоряча!..
Неполюбленная и неузнанная,
У чужого трёшься плеча.
Неуютная ты, необструганная,
Иззанозишься – чуть коснись.
А тобою не раз обруганная,
Укрепляется в мире жизнь...
В полночь снова мне примерещится
В час рожденья сказок и снов –
Затухающий стук по лестнице
Надломившихся каблуков.
АЗИАТКА
Я не старался свой покой
От жгучих глаз твоих сберечь.
Тебя я вымечтал такой
За тыщу лет до наших встреч.
Тебя я вынянчил в крутой
Кровавой пахоте веков,
Тебя я выстрадал душой
В полынной мгле солончаков.
Качает марева волна
Холмов тяжёлые горба.
Поёт тягуче, как зурна,
Дорогу старая арба.
Верблюжьей чалою губой
От пыли виснут лопухи...
В твоих глазах сквозит разбой
Вихлястых улиц Шемахи.
В твоей крови густой обман
Купцов, ходивших за Ла-Манш,
В походке трезвой, как Коран,
Величье царственных султанш.
Сурьмлённой бровью поведя
У жарких взглядов на виду,
Идёшь ты улицей, ведя
Мужскую гордость в поводу!
БАКУ
Ночка, ночка,
Молодка в соку,
Вызрела звёздами
По кулаку.
Белогривый Каспий
Уронил на скаку
Золотую подкову –
Баку!
Золотая подкова,
Малиновый звон,
Золотая подкова
На весь Апшерон,
Заводскими дымами,
Как стерлядь, копчён,
Месяц с моря
На нерест
Заходит в затон.
Месяц выметал в бухту
Живые огни.
По ухабистой ряби
Раскатились они.
Золотая подкова
На звёздных путях,
Золотую подкову
В крутых берегах
От чужого,
От злого
Охраняя в ночах,
Катера у причалов
Рычат на цепях.
Город
Знойными летами
Насквозь прокалён.
Город,
Чёсанный ветрами
С разных сторон.
Золотая подкова
На весь Апшерон.
Золотая подкова,
Малиновый звон!
Это стихи 1958–1962 годов. Самое начало явления поэзии шестидесятников. Здесь есть всё: и ужас от гибели деревни, и против власти, и горькая материнская доля, и эротика. И все темы объемлющее звонкое, крутого замеса, своё собственное «духмяное» слово.
Обаяние поэта Поликарпова было неоспоримо. Держу в руках поэтический сборник «Мозаика». На титульном листе автограф автора:
«Серёже, милому, которого люблю больше, чем он меня. И не хочу быть за углом. Андрей Вознесенский. Москва. 1961 г.» (Упоминаемые здесь съёмки фильма происходили в 1962 году.) Много лет спустя, на вечер памяти Сергея Поликарпова в 1998 году, а умер он в 1988 году, в Малый зал ЦДЛ пришёл Вознесенский. Кто-то из присутствовавших удивился, кто-то многозначительно осознал появление знаменитости. Андрей замечательно тогда сказал про Сергея, «с которым не расстался после его физической смерти». Елена Михайловна, вдова Поликарпова, сохраняет много книг его современников с автографами. Все вместе они производят внушительное впечатление: коллеги понимали поэта как серьёзное явление литературы.
Не могу требовать ответа у режиссёра (да ещё такого тонкого, мудрого, как Марлен Хуциев), почему Сергей Поликарпов оказался для его фильма неформатным участником, тем более что фильм положили на полку и, казалось бы, какая разница, кого в нём показали, а кого из него вырезали, но потихоньку фильм смотрели, и шёл слух о тех, кто в нём был снят. Время жадно впитывало имена. Кого в фильме не было, того быть не могло в зале. Спустя годы мы искали в Белых Столбах со вдовой Сергея обрезки фильма, надеясь найти хоть что-то от его выступления. Поликарпова «вырезали» даже на сцене, в общей группе. Его, может, вообще заранее решили не снимать.
С того и началось. Он молча, но тяжело пережил непонятное ему «вырезание». Не был гоним и непечатаем, но в обойму не вошёл. Сегодня я могу непредвзято, потому что не почвенница, объяснить, за что «обидели Сергея». Определялась ненужность почвеннического характера для формирования нарастающей идеологии демократического начала. Это несколько позднее, оттолкнувшись от «Матрёнина двора» Александра Солженицына, стали знаменитостями критикующие действительность прозаики-деревенщики и прорвали плотину неприятия почвенничества. Ярких поэтов среди деревенщиков не было. Не считать же таковым Рубцова, он, скорее, надпочвенник.
Страна из-за приоткрывшегося «железного занавеса» жадно смотрела на Запад, где по-новому, ро’ково и роково’, «подвывал канкан». Слушать «пророка в своём отечестве» вместо канкана – другая тональность. Она была скучна тем, кто определял общественную погоду и в низах, и на верхах.
Никогда не была я демократкой или патриоткой в том значении, которое утверждали литературные группы шестидесятников, а точнее, всегда ощущала себя и той, и другой, но, находясь вне групп и много лет продружив с Сергеем Поликарповым, всегда знала: могу говорить и спорить с ним обо всём, кроме знаменитого вечера в Политехническом. Лишь незадолго до смерти, в начале осени 1988 года, Сергей, без всякой связи с текущим разговором, сказал:
– Чего не успел я, так это задать один вопрос Марлену Хуциеву – почему? Впрочем, он мог бы ответить мне что-то вроде «стихи мне не понравились» или, поточнее, «стихи не легли в идеологию фильма». И я ничего ему не возразил бы. Но мне достались самые-самые крепкие аплодисменты – и этого не отнять.
Вот такое воспоминание. Сегодня Сергей Поликарпов крепко стоит в ряду забытых поэтов.
«Моя судьба обернулась судьбиной» – это его слова. Судьбина имеет право остаться в памяти народной.
Уверена – многие в новых поколениях смогут найти для себя пронзительные откровения среди стихотворений забытых поэтов. Нужно всего лишь дать им такую возможность.
А какие там были диспуты и дискуссии, встречи с писателями, оставшиеся в архивах! Прошедшее смогло бы возникнуть не только в кривом зеркале конъюнктуры момента, но и в чистом прямом отражении.
Поэтому идея журнала с названием...
У меня не менее двух десятков вариантов названия, но я вряд ли буду иметь возможность осуществлять идею журнала. Если же он непредвзято возникнет, отдам свои наработки тем, кто поведёт этот корабль.
Вот ещё одна, пока всерьёз не использованная возможность создать «толстый» журнал нового современного типа (допустим, на базе многоопытной «Дружбы народов»), журнал, объединяющий творчество поэтов, прозаиков и авторов других жанров литературы на основе их принадлежности к русскому языку. Есть ряд попыток такого рода. Среди них издающийся в Финляндии журнал «Под небом единым». Знаю Елену Лапину-Балк, отдающую много сил этому журналу. Насколько мне также известно, помогает ему Россия, Министерство иностранных дел. Есть и другие попытки. Все они доморощенны. Их энтузиасты в основном литературно непрофессиональны, при этом не так уж и много нужно, чтобы с помощью современных технических средств объединить страны, где есть творческие люди, которые говорят и пишут по-русски. Думаю, что и фестивальные, конкурсные, семинарские объединения в разных странах способны будут, помогая друг другу, обрести силу и профессионализм в таком тонком деле, как литературное творчество, объединяясь вокруг «толстого» журнала новой формации.
Сегодня, когда демократам в одних «толстых» журналах понятно, что американец Сорос больше не поможет деньгами, а патриотам в других понятно, что им Сорос и не собирался помогать, самое время одуматься. Борцы друг против друга уже сильно пожилые люди, и, прежде чем им предстать пред Божиим судом, можно объединить усилия в создании одного-двух журналов с незаслуженно утонувшими во времени писателями и их произведениями и хоть под конец жизни справиться с претенциозной, неинтеллигентной манией ощущать себя истиной в последней инстанции.
О таком серьёзном журнальном явлении, историческом обновлении было бы небесполезно говорить на той встрече с премьер-министром страны. Телевизор в какой-то момент, по-моему, отразил некоторое недоумение в его лице: «Если вся ваша проблема в деньгах для «толстых» журналов, это несложно, а я-то думал...»
Так как меня не пригласили на встречу с В.В. Путиным (не обиделась, ибо компания неприглашённых в её разнообразии мне нравится), то воспользуюсь этой трибуной, дабы сказать следующее.
Тех шестидесятников, кто помнит слова из романа «Жестокость» выдающегося писателя Павла Филипповича Нилина «мы отвечаем за всё, что было при нас», остаётся с каждым днём всё меньше и меньше. Почти как ветеранов-фронтовиков. И уже нельзя позволять себе недолюбливать чьё-то творчество по идеологическим соображениям, которые, на поверку из другого времени, оказываются тщедушными, тщетными и убогими.
Мы, оставшиеся, все современники и друг другу, и тем, кто ушёл на Тот Свет. Кому, как не нам, достраивать дом великого прошлого двух веков нашей литературы с её белыми пятнами и чёрными дырами, дабы поднялось на полном основании «племя младое, незнакомое». Оно ещё не проявилось, но уже проклюнулось.
Следует сделать всё, чтобы дать ему не судьбину – судьбу.
«А иначе зачем на земле этой вечной»… подзадержались?