Вещая мелодия судьбы. – М.: Сибирский цирюльник, 2008. – 372 с.
На последних, прощальных страницах книги воспоминаний Олега Михайлова автор неспешно перебирает мысли, посещающие его в долгие ночные часы, когда всё спит, «когда кровь стучит в висках и мучают вины перед людьми», когда обступает его, вышедшего на балкон, беззвёздная и безлунная ночь, обрамлённая тихо шуршащей завесой дождя, и когда возникает перед ним вдали пробивающая мрак спасительная точка света: «И только оно, таинственное бессонное окно, как фонарь в далёкой лодке, мутным пятном сопровождает меня. Оно горит всю ночь – все мои бессонные ночи. И я привык к нему, ищу его, а найдя, испытываю радостное облегчение. Кто этот фонарщик, поднявший с немым приветом свой близкий и далёкий светильник? …Бог весть! Но я благодарен этому окну, потому что оно вселяет в меня не злобу и раздражение – от ломоты в висках, шума в голове, от неспанья, а острые, рвущие душу чувства, которых я не знаю днём». Прочитавшему книгу ясно, насколько символичен этот образ горящего бессонного окна – окна души, окна памяти, в котором проплывают давно и недавно ушедшие лица, слышны голоса минувшего.
Непроста и по большей части безрадостна судьба мемуарной прозы, появляющейся у нас в последние два десятилетия. С одной стороны, она представлена теперь огромным количеством публикаций, книг и книжечек, и это море воспоминательной продукции всё растёт и растёт. Пишут все: актёры и спортсмены, дивы шоу-бизнеса и квазиполитики на вынужденном отдыхе. Результатом же чаще всего оказывается девальвация этого достойного жанра: он «выветривается» изнутри, когда приходящий к читателю поток событий и лиц, более или менее интересных, не объединён достаточно крупной личностью – рассказчиком и героем повествования, который и сам предстаёт выразительной фигурой своего времени и способен увидеть за деревьями лес, услышать в оживающих здесь звуках, разговорах, шумах ушедшей жизни голоса эпохи. Истина проста: не всякий имеет моральное право предлагать большому читателю свои воспоминания.
Олег Михайлов это право имеет. В его судьбе скрестилось многое: известнейший филолог, начавший ещё полвека назад (когда подобный энтузиазм, скажем так, не приветствовался), как он сам пишет, «дырявить железный занавес», возвращая нам имена и наследие русских писателей-изгнанников: И. Бунина и И. Шмелёва, Б. Зайцева и Н. Тэффи, Е. Замятина и А. Аверченко и т.д., ставший признанным лидером в изучении литературы русского зарубежья; писатель, чьими историческими романами зачитывается уже не одно поколение, в чьей исповедальной прозе оживали черты времени; наконец, свидетель и участник многих событий литературной жизни последних пяти десятилетий, друживший и общавшийся с крупнейшими мастерами русской культуры – и здесь, и за рубежом. Всё это счастливо соединилось в последней его книге, выход которой стал событием, говорящим об истинных возможностях мемуарного жанра.
Книга эта по замыслу автора стала завершением, венцом трилогии, в первых двух частях которой – в романах «Час разлуки» и «Пляски на помойке» – «чистая» беллетристика рождалась на прочной автобиографической основе. Теперь же вымысел окончательно уступает место воспоминанию, осмыслению пройденного. Свет «бессонного окна» озаряет большое пространство жизни, повествование о которой представляет собой своего рода триптих, где в каждой из «створок» воскрешается важная сторона прожитого, а вместе, соединяясь и «перетекая» друг в друга, они складываются в объёмный портрет времени. Первая – об истоках и начале пути. Здесь и предыстория – Гражданская война, «хождение по мукам» бабушки и деда, белого офицера, дважды переходившего к красным и метаниями своими походившего, как пишет автор, на шолоховского Мелехова. Здесь и непростые судьбы родителей. И детство: полная тайн и заманчивых открытий (ныне исчезнувшая, подобно Атлантиде) «страна Тишинка», точно увиденные картинки патриархальной предвоенной Москвы и взрывающие эту идиллию (а может, уживающиеся с ней?) сцены повторяющихся с завидной регулярностью арестов комсостава в «военном» доме, где обитала семья нашего героя. И его «университеты» – от курского Суворовского в военные годы до филфака МГУ 50-х с легендарными именами профессоров: Гудзий, Благой, Бонди, Самарин, Соболевский, Радциг, с собратьями по семинару Н.К. Гудзия М. Щегловым, П. Палиевским, В. Лакшиным, В. Чалмаевым. Все они – особенно те, кто давно ушёл, – существуют здесь не как хрестоматийные лики или имена на обложке учебника: перед нами возникают их живые лица, звучат голоса, открываются их характеры, темперамент, судьбы. Оживают, обретая черты реальности, страницы филфаковской мифологии, увиденные автором, глядящим на своих героев с доброй улыбкой. А потом – начало собственного пути в профессии: Институт мировой литературы (такие же живые портреты Леонида Ивановича Тимофеева, Якова Эльсберга, других имлийцев того «призыва»), работа в «Вопросах литературы» (в «Воплях», как окрестил новый журнал З. Паперный), первый опыт литературных баталий, злоключений «подписанта» в защиту гонимых, сшибок «либералов» и «патриотов» (в обоих лагерях наш герой – «ручной монархист в либеральной стае» и неисправимый эстет в сомкнутых рядах патриотов – чувствовал себя «гостем случайным»). Здесь же – непростой разговор о шестидесятниках, «назначенных» молвой и истинных. Пожалуй, не было до сих пор в воспоминаниях участников такого искреннего, а потому внушающего доверие рассказа об этих событиях, в немалой мере составлявших «драматургию» нашей жизни тех лет.
Вторая часть книги – о главном деле жизни, о пробивании бреши в воздвигнутой некогда стене между двумя ветвями рассечённого древа русской литературы, о возвращении нашему читателю художественных богатств, созданных писателями-эмигрантами. Справедливо и важно то, что автор, патриарх этого дела, вспоминает тех, кто встал на этот путь до него, – о почти забытых сегодня «тихих подвижниках»: П.Л. Вячеславове, Н.П. Смирнове, А.В. Храбровицком, Э.М. Ротштейне, кропотливо и незаметно протаптывавших тогда, около полувека назад, тропу «другого», деидеологизированного и свободного от ксенофобии литературоведения. Основная же часть этого раздела – история длившейся годы заочной дружбы, драгоценная переписка автора с эмигрантами первой волны: с Верой Николаевной Муромцевой-Буниной, с Борисом Зайцевым, с племянницей и душеприказчицей Шмелёва Ю.А. Кутыриной, с архиепископом Иоанном Сан-Францисским (Д.А. Шаховским), другими людьми с «того берега», которых автор так и не увидел, встреча с которыми произошла лишь позже, на кладбищах Парижа и Нью-Йорка. Стоит оценить тот факт, что «звездопад» этот пролился на нашего героя не вдруг, что переписку эту имел мужество начать сам автор в сумеречные 50-е. «Мужество» здесь – слово не случайное: перелистываемые страницы писем перемежаются в книге рассказом о том, как непросто было всё начинать, как отлетело на годы издание подготовленной книжки рассказов Тэффи, как «дубасили» автора за 9-й, заключительный том Бунина, а позднее – как «эмигрировал» он в историческую прозу, когда ясно стало (к 70-м), что тема русского зарубежья снова почти под запретом.
Дальше, в третьей части книги, идёт рассказ о тех, с кем автора свела судьба на родине. Каждый из этих «медальонов» – маленькое открытие. Шульгин – остроумный и неожиданно молодой душою, с зорким взглядом и острой памятью, ещё в начале 20-х проницательно «угадавший» даже в деталях нынешнюю судьбу России. Чуковский – Корней Иванович «большой и маленький», замечательный писатель и великий мистификатор с выдуманной репутацией, живший страстями и пристрастиями, не терпевший советских вождей и не веривший в падение этой власти. Леонид Леонов – его рассказы о дружбе с Горьким и о причинах конца этой дружбы, его мысли «против шерсти» о писателях-сверстниках и беспощадные раздумья о собственном пути в литературе. Варлам Шаламов, чьи суровые слова об «Одном дне Ивана Денисовича» («ещё один лакировщик появился…») были оплачены жизнью, чьё поразительное письмо к автору книги с мыслями о своём труде, с широким взглядом на судьбы русской литературы, с афористичными, давно продуманными суждениями о творчестве (чего стоит хотя бы такое: «пейзажная лирика – лучший род поэзии гражданской»!) достойно того, чтобы войти в хрестоматии и учебники. И «три венка» ушедшим – тем, кто был рядом, кто оставил след в душе: Б. Слуцкому, К. Воробьёву, Б. Примерову. И последний поклон Дому литераторов – прежнему, канувшему, как и «страна Тишинка», в небытие, с его Дубовым залом, бывшим в те минувшие годы приютом именно для литераторов, с его библиотечными феями, с ушедшими в легенды тенями, проплывающими по его коридорам и гостиным: Ахматова, Соколов, Рубцов, Передреев…
Книга Олега Михайлова полна подробностей, «частных», казалось бы, деталей, которых читатель, скорее всего, нигде больше не найдёт и в которых ярче, чем в ином историческом исследовании, оживают черты эпохи, отплывающей от нас всё дальше и дальше. Известно, скажем, как восторженно принял Бунин появление «Василия Тёркина», но вряд ли кто-либо знает, какова была реакция Твардовского на бунинский лестный отзыв («Триста лет дворянской крови меня признали!»). И где ещё мы прочитаем обращённые к автору книги невероятные слова, сказанные во внезапном приступе искренности А.Б. Чаковским, главным редактором «Литературки» и «ведущим идеологом» писательского союза: «…В обществе людоедов вегетарианец кажется безнравственным!» Где, в каких антологиях или историях литературы выйдет перед нами изломанная фигура «русского Вийона», катакомбного поэта Сергея Чудакова, сюрреалиста, юрода и сводника, неизвестно из каких складок той жизни возникшего и неизвестно где зарытого. Подобные примеры можно приводить и приводить.
Очевидный залог творческой удачи – и в том, что мемуарное повествование обретает в этой книге черты художественной прозы. Здесь перед нами не просто свидетельство очевидца, но оживающий под пером автора мир людей и событий, воскрешённый аромат времени. Рассказчик демонстрирует нам и своё незаурядное искусство портретиста: буквально несколькими «мазками» он создаёт выразительнейшие портреты персонажей своей «повести о жизни». Вот перед нами Д.Д. Благой «с печёными румяными щёчками на лице китайца»; вот Я. Эльсберг, напоминающий «вставшего на задние ноги небольшого бегемота»; а вот возвышающийся у входа в Дом литераторов, выглядящий символом и нового ЦДЛ, и новой эпохи «величественный швейцар, похожий на молчащего Черномырдина». И так далее и так далее…
А сквозь многообразие лиц, голосов, радостей и печалей, населяющих этот мир воспоминаний, просвечивает все объединяющий образ рассказчика – талантливого, живого и грешного человека, сумевшего на непростых виражах времени сохранить лицо, сохранить верность тому истинному и доброму, что видел он в жизни и открывал в книгах. Неслучайно в названии книги есть слово «мелодия»: движение идущего перед нами рассказа музыкально, и дело здесь не только в искусстве автора, владеющего секретами художественного слова. Все здесь, от первой страницы до последней, озарено, «приподнято» неизменно звучащей нотой любви – любви к своим ближним, к тем, кто пересёк судьбу и сердце, к их божьему дару, к той жизни, что была и навсегда осталась в памяти. На последних страницах книги эта нота любви выходит на поверхность, и исповедь нашего героя «в час одиночества и суда над собой» звучит уже стихотворением в прозе, выдающим – по И. Ильину – «православный строй души» и неуспокоенное сердце. Занимается утро, и гаснет фонарь «бессонного окна», обещая на завтра новую встречу.