* * *
Поставлю самовар
и Клюева дождусь.
И пусть он будет стар,
как я сама, как Русь.
Но в блюдце уголёк
так вспыхнет, что к тому,
кто был от нас далёк,
свет долетит сквозь тьму.
И Сирин-самовар
сиреневым пером
начертит тропки ярь
к коньку,
к крыльцу, в наш дом!
* * *
Доля моя, доля!
Ласка моя, ласка!
Берёза на косогоре,
под сердцем – русская сказка.
Я у берёзы пела,
у русской печи – рожала…
Под матицею – терпела,
в чистый лён – обряжала.
Сила моя, сила!
Голубиной Книги – начало.
В Николу тебя крестила,
вере отцов – научала.
Вставала в слезах горючих
под серафимовы крылья,
в лазоревых и в певучих
полях – я тебя растила.
Доля моя, доля!
Ласка моя, ласка!
На всё-то Руси раздолье
било трезвонит: Пасха!
Кулич, посыпанный манкой,
с брусникой пареной – рожь.
С яичком красным, ты к сладкой
Пасхе прильнёшь.
Вскипит семейная ладка.
Покроется лес листвою.
И небо одарит на благо
тебя, моя ласка, любовью.
* * *
Моей маме Августе Александровне
В одиночестве – память легка,
и так коротко лет расстоянье…
Как от маминого платка,
пролетает над полем – сиянье.
С вами тоже так было: страда,
бильца в зорьке в поля зазывали…
Приходила святая пора –
травы силы и сок набирали.
В сердце – звонкое время косьбы.
Сенокос – не окинешь глазами.
Мама в синем платке – от росы –
подбирает сиянье граблями.
А зимой притомится в печи
молоко,
в кринке пенкой займётся –
и на детских губах – калачи
запылают молочного солнца.
Я вдыхаю далёкий дымок,
тот, печной,
тот, берёзовый самый!..
На губах, как молочный припёк,
имя «Августа», имя мамы.
У Софии древней
Людмиле Ивановне Кашиной
Присела у Софии древней
На зыбкой лубяной скамье…
– Ты, видно, баба, из деревни?
Вот – крест! – знакома больно мне.
Вот – крест!.. Он перед ней так просто
с протянутой ладонью встал:
– Ты из Обросова?.. Оброса?..
Он глянул. Дрогнул. Замолчал.
Достала деньги и тихонько
сказала: «Жить-то надо ведь…
Я из Обросова. Ты только
поешь и в дом купи поесть».
Её ужо похлещет дождик.
Не из Обросова она!
Такие, как она, похожи
на свет, что в сердцевине льна.
На то, что дорого и мило
народу в русской стороне…
Такие, с именем Людмила,
Отечеству всего родней!
А он? Он так в своей деревне
расскажет: «Не спознал, вот – крест!
Я думал, баба из соседней
Обросовской… я к ней на свет…
В уме – последняя надёжа!..
Когда на жизнь-то подала
да отошла, я дрогнул – Боже,
ведь это Боженька была!»
* * *
Я расту из глубины Глушицы.
Я давно укрыта тишиной.
Берег в травах, как отрезок ситца,
кажется мне с небо шириной.
Так красивы были бы рубахи
и платки… но не скроить, не сшить.
И приходят тучи, словно свахи,
на смотрины… но кого любить?
В подолах у туч – сокрыты свитки,
в свитках тех – сокрыты имена.
Справлены по женихам поминки,
выпит кубок горького вина.
Не прильнёт никто к тропе-убрусу.
Ветер, словно Ганина гармонь –
лемеха растянуты над Русью
до иных, до праведных времён.
В чём русский путь
В чём русский путь?
В сомнениях? В утратах?..
В угорьях Бобришных у реки?..
Звенят льняные нити в ткацких станах,
и устилают Русь половики.
Иди по миру с именем родимым,
но не сходи с лоскутных этих троп!..
В чём русский путь? –
в умом необозримом
Отечестве,
в любви к отцам – по гроб…
В Николах, в Дионисиях, в Мариях…
В годах былинных,
в строгих «Житиях»…
В самой твоей судьбе, в твоих крестинах,
в благословенных пушкинских словах!
Неси, как крест, по жизни
Русский короб,
в котором и дедина, и вся Русь…
Окошко спросит: «Ты вернёшься скоро?»
Ты низко поклонись, скажи: «Вернусь».
Когда вернёшься –
сядь за стол дубовый
под вечные святые образа…
И Сталинград, и Поле Куликово
ты помяни…
Без памяти – нельзя!
Родня, соседи «В горнице» Рубцова
во имя этой встречи станут петь…
И русский путь
откроется от слова,
от песни, как родник, что был и есть.
* * *
А.Т.
«Никогда, никому, ни при ком» –
то ли он заговаривал боли,
то ли пел о распутице в поле,
о земле и о ветре сквозном?..
И на этом ли свете мой дом,
и на том ли – в безвестной повозке,
где от близких – землицы по горстке:
– Никогда, никому, ни при ком!
Дочь моя, укрывая платком
нашу нищую долю, о ней
на миру самых сытовых дней –
никогда, никому, ни при ком!