СТЕПНОЕ 
Когда лязгнет металл о металл и вселенная вскрикнет от боли,
Когда в трещинах чёрных такыров, словно кровь, запечётся вода,
Берега прибалхашских озёр заискрятся кристаллами соли,
И затмит ослабевшее солнце ледяная дневная звезда.
И послышится топот коней, и запахнет овчиной прогорклой,
И гортанная речь заклокочет, и в степи разгорятся костры, –
И проснёшься в холодном поту на кушетке под книжною полкой,
И поймёшь, что твои сновиденья осязаемы и остры.
О, как прав был строптивый поэт –
Кузнецов Юрий свет Поликарпыч,
Говоря мне: «На памяти пишешь…
(или был он с похмелья не прав?)
Хоть до крови губу закуси – никуда от себя не ускачешь,
Если разум твой крепко настоян на взыскующей памяти трав.
От ковыльных кипчакских степей до Последнего самого моря,
От резных минаретов Хорезма до Великой китайской стены, –
Доскачи, дошагай, доползи, растворяясь в бескрайнем просторе,
И опять выходи на дорогу под присмотром подружки-луны.
Вспомни горечь полыни во рту и дурманящий запах ямшана,
И вдохни полной грудью щемящий синеватый дымок кизяка,
И сорви беззащитный тюльпан, что раскрылся, как свежая рана,
На вселенском пути каравана, увозящего вдаль облака…»
* * *
Светилась яблоня в саду
За три минуты до рассвета.
В тени ракит купало лето
Кувшинки жёлтые в пруду.
Играла рыба в глубине
На перламутровой свирели,
И камыши чуть слышно пели,
И подпевать хотелось мне.
Звенел комарик у виска
О чём-то бесконечно важном –
И это было не однажды,
И те же плыли облака.
Упало яблоко… Пора…
И ветка, охнув, распрямилась,
И, торжествуя, жизнь продлилась
За три минуты до утра.
* * * 
Я всё равно паду на той,
На той далёкой, на гражданской…
Булат Окуджава
Недоброе дело, ведя молодых за собой,
Налево глядеть, а затем, с полдороги, – направо.
Ах, крутится, вертится, падает шар голубой!
Займи мне местечко в аду, мой герой-Окуджава.
Ты принял свободу, как пёс от хозяина кость.
Идущий на Запад – теряет лицо на Востоке…
С тех пор разъедают мне душу обида и злость –
Осудят меня лишь за то, что пишу эти строки.
Над Питером чайки. Норд-вест гонит воду в Неву.
Грядёт наводненье, и сфинксы мне дышат в затылок…
И радостно мне, что не держит меня на плаву
Спасательный плот из пустых поминальных бутылок.
ПОЭЗИЯ
От сердца к сердцу, от любви к любови
До самых, самых беззащитных – нас! –
Сквозь жизнь и смерть, сквозь властный голос крови,
В урочный или неурочный час,
Листвой опавшей, первою травою,
Нас властно отделяя от других,
Доходит и хватает за живое…
И сторонятся мёртвые живых!
ПОСЛЕДНИЙ ВЫХОД
Поворот головы, эти тонкие нервные пальцы,
И летящая чёлка, и дерзкий мальчишеский взгляд –
Травестюшка, фитюлька… Судьбу надевает на пяльцы
И смеётся над ней, как смеялась лет двадцать назад.
Всё ещё хороша и без промаха бьёт из рогатки
На потеху жующей сладчайший попкорн детворе.
И азартно играет с крадущейся старостью в прятки,
И заранее знает, кто будет повержен в игре.
О великий театр! С чем твои треволненья сравнимы!
На ступеньках галёрки, в тиши запылённых кулис –
Я глотал твои слёзы, я Гамлета видел без грима,
Я взлетал в поднебесье и падал поверженный вниз.
Непокорных – ушли. Никуда не попрёшь – перемены.
И не то и не так и не те не о том говорят…
Но выходит она… На поклон… И, как тень Мельпомены,
Молча руки роняет, и… ржёт коллективный де Сад.
* * *
Событий у нас маловато.
Зима вот случилась вчера…
Соседи достали лопаты
И выгнали снег со двора.
А мой – развесёленький, вкусный! –
Лежит себе, радует глаз,
Скрипит на зубах, как капуста, -
Впервые, сегодня, сейчас!
Соседи, родные, Бог в помощь!
(Какой восхитительный слог!)
Я первый свой снег – несмышлёныш –
Слизал с материнских сапог…
Уколы запомнил, микстуры –
И прочая там толкотня…
А сёстры – ну полные дуры! –
Ещё и «лечили» меня:
Изрезали тюль на халаты,
Нарыли в шкафу рыбий жир…
О как же я жаждал расплаты!
Поэтому, видимо, жив.
Событий у нас маловато.
Вздыхаю и тихо скорблю.
Соседи – опять за лопаты…
И я их за это люблю.
* * *
Я скользящей походкой сам-друг возвращаюсь домой…
Муза канула в ночь и свела (вот зараза!) Пегаса.
Рядом кашляет город – он пахнет тоской, и тюрьмой,
И ещё недержаньем горячей воды в теплотрассах.
Это надо же – вляпаться в эту чухонскую рань,
В этот выжатый воздух с душком топляка и сивухи,
И в уме сочинять не стихи, а тотальную дрянь,
И заснеженным львам, осердясь, раздавать оплеухи.
Просыпается город – ему на меня наплевать –
Мною он пренебрёг и бесстрастно зачислил в потери.
Дома ждут меня стол, абажур и складная кровать,
И некормленый кот, и ворчливые старые двери.
Я домой возвращаюсь, и тёплое слово – домой –
Языком непослушным по нёбу сухому катаю…
Я чертовски богат надоедливым задним умом,
Потому даже псы мне, рыча, отказали от стаи.
Я домой возвращаюсь… Я болен. Я ранен тобой,
Мой продутый ветрами, чахоточный каменный город.
Знаю – ты не зачтёшь этот наглый словесный разбой
И снежинку прощенья уронишь за поднятый ворот.
* * *
Машет крыльями вьюга, и, перья ломая, кружится,
И отчаянно бьётся в колодце двора, как в силках.
Я тебе помогу, моя сильная белая птица.
Подожди… Я сейчас… Я тебя понесу на руках…
Я узнал тебя, птица… Зачем ты сюда прилетела?
Кто оленей пасёт и по тундре гоняет песцов?
И какое тебе до меня неотложное дело,
И до города этого, где даже воздух – свинцов?
Я тебя пожалею… Добром за добро рассчитаюсь…
Помнишь, как ты меня превратила в большущий сугроб!
Я по воле твоей три недели уже прохлаждаюсь…
Здесь тепло и светло, а меня колошматит озноб.
Я сейчас поднимусь… Крутану на оси этот шарик…
И качнётся палата, и сдвинется с места кровать…
И вернётся хирург – он был явно тогда не в ударе –
И кричал на меня… А вот руки не стал пришивать…
* * *
Бессмысленно былое ворошить.
Пока я к лучшей участи стремился,
Двадцатый век оттяпал полдуши
И треть страны, в которой я родился.
И я тому, признаюсь, очень рад –
Похерив все небесные глаголы,
Кремлядь не прикрывает тощий зад,
И близятся костры Савонаролы.
Приветствую тебя, Средневековье!
Мне обжигает лоб печать твоя!
Я жгу стихи, мешаю пепел с кровью
И смазываю петли бытия.
О, как они скрипят! Послушай, ты,
Бегущий мимо к призрачному раю…
Я для тебя в лохмотьях красоты
На дудочке поэзии играю.