Татьяна Шишова. Узоры на стекле. – Рязань: Зёрна, 2020. – 432 с. – 4000 экз.
Современная русская литература находится на очередной точке перелома. Как, впрочем, и вся христианская, точнее, теперь уже постхристианская цивилизация. Если говорить специально о культуре, то налицо полная исчерпанность постмодернистских моделей с их концом истории, отрицанием иерархии и высшего начала, так сказать, абсолютной относительностью верха и низа, добра и зла, принципиальной антитрадиционностью и антиисторичностью, «выламыванием» из линейного исторического времени одного из главных завоеваний христианской эпохи. Постмодернистская антикультура с её бесконечным глумлением над идеальным и над традицией (с одновременным паразитированием на ней), опусканием человека и его жизни ниже всяких мыслимых нравственных норм, принципиальным отрицанием самого феномена и самой возможности подлинного творчества, то есть создания чего-то нового, серьёзно надоела уже практически всем. За исключением тех, кто превратил это разрушение культуры в свой доходный бизнес.
Тот разрыв богочеловеческой вертикали, который положил начало долгому процессу «развития», в конечном счёте и приведшему к постмодернистскому разложению, либо будет преодолён, либо сделает реальностью самые мрачные апокалиптические ожидания «постсовременности». Это и есть перелом. А в ситуации перелома, когда процесс зависает в так называемой точке бифуркации, достаточно, как учат сами же постмодернистские теоретики, слабого воздействия, чтобы повернуть его в ту или иную сторону. А это, в свою очередь, значит, что роль личности, личного усилия в истории вновь возрастает.
Весь XIX век русская литература преодолевала нашествие западной секуляр- ности, стремилась вернуть ту память о Боге, что рьяно пытались отнять у неё в ходе так называемых реформ конца XVII – начала XVIII в. В этом долгом процессе опамятования даже над великой литературой возвышаются исполинские фигуры Пушкина, Гоголя, Достоевского. Достоевскому удалось сделать практически невозможное: средствами светского искусства, оставаясь в его формах, показать то, во что до него проникали в основном лишь святые отцы, – процесс духовной жизни человека. Не душевной (что делали и делают многие), а именно духовной, основу которой, как понятно, составляет диалектика греха и покаяния. Прежде всего поэтому Достоевский – хотя и не узкоконфессиональный, но при этом глубоко христианский художник.
Он и его наследники в эпоху Серебряного века пытались преодолеть либеральный мейнстрим апостасийного обвала и кое в чём преуспели. Но в конечном счёте сделать этого всё-таки не смогли: революционная катастрофа всё же случилась.
В советское время собственно христианская тема в литературе была надолго закрыта и могла с трудом прорываться сквозь напластования идеологической лжи и насилия лишь в каких-то очень косвенных, опосредованных деталях. А эмиграции, при всей необычайной высоте целого ряда её художественных достижений, оставалось лишь ностальгически сожалеть о бесценной, но так и не оценённой «России, которую мы потеряли».
Сегодняшние поколения (к сожалению, лишь в лице тех немногих, кто обладает у нас развитым национальным, а значит, и христианским самосознанием), с огромным трудом, мучительно прорываясь сквозь всё те же напластования идеологических химер и ложных стереотипов, приходят к идее общенародного покаяния за те грехи наших предков, что привели к революционному безумию, уничтожившему уникальную, никогда в истории не бывалую, цветущую страну, приходят к «новому старому» пониманию того, что народ есть не совокупность самоизолированных индивидов, но целостность, предстоящая пред очами Божиими. Поэтому покаяние в грехах предков – вовсе не пустой звук, но насущное дело нашего духовного труда. И если мы эту планку не возьмём, то всё остальное в нашей жизни абсолютно бессмысленно.
Современной нашей литературе всё ещё предстоит создать это новое: оставаясь в рамках светского искусства, на его языке и в его формах, не отразить, но именно воссоздать (в смысле сотворить вновь) этот процесс духовного опамятования народа, изживания не только личных грехов, но и грехов предшествующих поколений.
Роман Т. Шишовой «Узоры на стекле» – это, на наш взгляд, сильная попытка «слабого воздействия» личности на историю. Пересказывать сюжет, как известно, дело неблагодарное, поэтому ограничимся лишь несколькими штрихами.
Три новеллы, три женщины. Действие первой новеллы происходит в наши дни, действие второй – в позднесоветское время, третьей – в 20-30-е годы прошлого, рокового столетия. Переплетение судеб, любовных связей, неожиданности и сюрпризы, касающиеся детей и родителей, спонтанность жизни, трагедия греха и отчаянно насущная необходимость покаяния. Тема новомучеников, абсолютно лишённая какой-либо политизированности, буквально несколькими штрихами введённая тема богоборческого террора.
Главное в романе, как кажется нам, – это проблема времени. Разорванность его, столь характерная для революционных, катастрофических эпох, преодолевается здесь не за счёт известного рода квазиполитических фантазий, исторической мифологии, а через проблему рода, родовых связей. Когда-то совершённое предками неизбежно отражается на детях; им не избежать духовного труда изживания этих грехов и исправления этих ошибок; память о предках и последствия их поступков причудливо вплетаются в сегодняшние судьбы. Наследие предков – это, разумеется, отнюдь не только грехи, это прежде всего – сама жизнь, данная ими потомкам. При этом подлинное, в высоком смысле отцовство и материнство может быть и чисто духовным (кто-то, не родной по крови, может в полной мере заменить человеку отца и мать), когда настоящие родители сделали что-то не так.
Фабула виртуозно выстроена за счёт ретроспекции. Это, по сути, совсем снимает проблему экспозиции в её традиционном смысле; в рамках авторской художественно-повествовательной концепции последняя, в общем, и не нужна.
Такая довольно смелая работа со временем, неожиданный уход «вглубь» его, когда герои, которых мы видели вполне взрослыми людьми или даже стариками, вдруг предстают перед нами ещё маленькими детьми, вовсе не означает постмодернистской «отмены» времени, когда всё происходит как бы одновременно и линейное, историческое время словно совсем отменяется. Здесь время в полной мере остаётся; герои живут в нём, и лишь читателю автор позволяет нарушить его законы, посмотрев на жизнь персонажей неким высшим взглядом. В качестве примечания можно сказать, что некоторые постмодернистские приёмы (этот очень современный по форме роман вряд ли мог быть написан в XIX веке) властной рукой автора вписаны в классическую художественную «рамку». Но подробный разговор об этом в пределах короткой рецензии невозможен.
Крайне интересно «вторжение» драматургического диалога в ткань повествования, что выдаёт в авторе профессионального драматурга (её пьесы для детей и для взрослых, некоторые – в соавторстве с И.Я. Медведевой, ставились в целом ряде областных театров). В сценическом диалоге действие, как известно, всегда происходит в настоящем, «здесь и теперь». Такой приём, «выламываясь» из последовательного, плавного повествования, позволяет читателю, пусть на короткое время, взглянуть на действие «сверху», взором Бога. Ведь в Уме Бога нет времени в нашем земном смысле; там всё происходит одно временно. Но эта особенность художественного мира романа, повторюсь, не постмодернистское «снятие» времени, но, напротив, сохранение его высшего, промыслительного смысла. Это и есть пресловутое единство формы и содержания, о котором столько рассказывали нам на уроках литературы: автор пытается воссоздать связь времён, неизбежно включая высший, надвременной план.
При этом в романе присутствует некоторая недосказанность, многозначность; загадка жизни в полной мере сохраняется, хотя бы потому, что жизнь продолжается. Художественный мир романа лишён той нездоровой, искусственно возгреваемой эсхатологично- сти, что всё сильнее наполняет наше сегодняшнее православное сознание. Сквозной символ романа, выраженный в его названии, включает, если можно так выразиться, здоровое, трезвенное чувство эсхатологизма, «трагический оптимизм», неизбежный для развитого христианского сознания. «Узоры на стекле» – это напластования, переплетения наших грехов и страстей, что, по слову апостола, затемняют для нас истинный, прозрачный смысл бытия. (Кстати, в целом ряде произведений современной литературы советская эпоха, в которую происходит действие романа, ассоциируется с заморозками, с морозом, что позволяет говорить уже об устойчивом символе.) В конце времён наступит «оттепель». Оттепель в христианском смысле. Когда Господь дыханием Своих Уст растопит «узоры» и обнажит этот истинный смысл. В романе есть эпизод, когда они сравниваются с другими «узорами» – со столь же причудливым переплетением сучков и прутиков в куче хвороста, собранного после обрезки кустов и деревьев, предназначенного для сожжения. Дыхание Божиих Уст – спасающее, но и обжигающее, попаляющее; это и есть благодать. Мы соприкасаемся с ней уже в этой жизни и через это соприкосновение готовимся воспринять на Страшном Суде Его окончательный приговор.
«Окончательно» ли наше сегодняшнее время (в котором и начинается и завершается действие романа)? Исчерпывающего ответа не существует. Но мотив дальней дороги к могиле матери, вводимый в самом финале, позволяет думать, что, с точки зрения автора, всё же пока ещё нет. Путь ещё не пройден, и именно это побуждает верить, что наша страшная и трагическая жизнь всё-таки прекрасна. Нужно только через духовное усилие суметь оказаться достойными этой Божественной красоты.