К 85-летию со дня рождения Василя Быкова
Алесь Адамович. Расскажи, пожалуйста, о своём детстве, семье.
Василь Быков. Думаешь, это хорошо вспоминать? Хорошо вспоминается хорошее. Я уже упоминал как-то, Твардовский говорил, что он не любит вспоминать свою юность.
А. Твардовский не любил вспоминать юность, а ты детство. Наверное, ты в этом случае редкий человек.
Б. Ну, знаешь, такое было детство. Что ж ты хочешь. Такое было время.
А. Когда ты впервые себя помнишь? С какой минуты?
Б. Я себя помню, видимо, поздно, лет с пяти. Мои самые первые впечатления о мире связаны с озером. Озеро было там у нас недалеко, но всё-таки на чужом поле.
А. Что значит – на чужом поле?
Б. Это значит, что не на территории нашей сельской общины.
А. Как называлась ваша община?
Б. Эта деревня?
А. Да.
Б. Называлась деревня Бычки.
А. А район Ушачский?
Б. Ушачский район… Вот там надо было пройти своё поле, потом ещё и соседней деревни, и на землях соседей размещалось это озеро. У меня был друг Володя Головач, старше меня на четыре года. Случилось так, что ровесницами моими были всё девочки, а хлопцы все были старше года на три-четыре. С ними я и дружил. Они в то время жизнь знали больше, чем я. И вот однажды Володя Головач говорит: «Пойдём на озеро». Для меня, конечно, это было очень интересно, но и далеко, километра полтора.
А. Да, можно увидеть целый мир.
Б. Для пятилетнего действительно целый мир. Причём всё самовольно. И вот мы пошли. Надо пройти поле, лён, потом овраг, выйти на гору, а с неё открывается озеро. Озеро лесное, внизу лежит, тот берег тоже крутой, гористый, поросший ельником, и дубы там, ну а на этом – ровнолесье. А перед озером такой лужок небольшой на покатом косогоре, затем отмель. И вот я увидел это, чудо такое, летом, наверно, ещё погода была хорошая, когда тихо. Так там висит тот берег лесной вниз головой – ёлки, дубы. Конечно же, всё это захватывало. Потому самое поэтичное, самое романтичное, самое первое моё восприятие мира, и не только в детстве, шло от этого озера. Там было всё самое интересное: купались, рыбу, раков ловили. Ещё тогда были. Когда немного подрос, помню, ходил ночью со смоляком. Смоляк зажжёшь…
А. А они выползают.
Б. Выползают, страшновато было. Но засунешь руку в корневище подмытое, а он за палец, и тащишь его. Немного дальше, в болотистом бережке, жили бобры. Строили там себе хатки. И временами можно было увидеть, особенно вечером, как они плывут, что-нибудь тащат на своё строительство. Ну, вот, это одно озеро.
А. Был двадцать девятый год? Если считать…
Б. Да, примерно так, во всяком случае, ещё до колхозов. И опять же другое впечатление тоже от озера, но не от этого. Ещё там немного дальше проходит дорога из Кублич, из местечка, до которого километра три.
А. Прости. Так у вас, наверное, озёра как-то называли – лесное, такое, такое. У нас если говорили, что идут на речку, так это просто речка, в город – это Бобруйск, город без всякого названия. А у вас названия.
Б. Озеро, о котором я говорил, называлось Беляковское. А второе – Комаровское. Старое озеро с островком и рядом, как близнец, меньше. А между ними через речку, через мосток и проходит дорога. И вот помню, это тоже ещё в 20-е годы, когда единолично жили, забот было мало, пришёл какой-то праздник, кажется, Троица, поехали на коне мы с отцом и матерью, со всеми в Стайки. Там какой-то молебен, архиерей, говорят, приехал. И вот ехали из Кублич по этой дороге. Было очень интересно, но с горы конь понёс, и мне, малому, показалось, что он в озеро как раз мчится. Само озеро было очень красивое, я им восхищался, там островок, там стоянка неолитического периода, которую после войны раскопали белорусские археологи. А тогда, когда конь понёс, я испугался.
А. А может, о семье расскажешь?
Б. Хорошо, сейчас.
А. Чтобы точно. Отец, мать, братья, сёстры. А может, дед и бабка?
Б. Дед и бабка?
А. Что, не помнишь?
Б. Нет, помню. Как же! Надо ещё отметить вот что. Деревня моя была в каких-нибудь двух километрах от границы с Польшей. Конечно, это обстоятельство накладывало свой отпечаток на многое: и на быт, и на политику, и на атмосферу тех лет.
А. Вы ловили шпионов и вас ловили как шпионов?
Б. Да. Абсолютно правильно. Очень часто, кстати. И у меня многое связано с границей. В местечке рядом со школой была пограничная комендатура. А возле нашего школьного двора была конюшня и был тир, где пограничное начальство стреляло из револьверов… Кроме того, можно было видеть пограничников конных, особенно по дороге и в школу, и со школы. Они всё куда-то ехали группами по два, с винтовками, с шашками, в сёдлах. Дальше, командиры жили в местечке.
А. С семьями?
Б. Конечно, с семьями. Дальше. Пограничники иногда показывали кино, возили по деревням, ну, как бы шефы. В какие-то праздники там, на местечковой площади, они устраивали, я помню, джигитовку на конях, рубку лозы. Всё это было очень интересно. А летом они купали на этом Комаровском озере коней, и мы им помогали. Не обходилось, конечно, без драматических и даже трагических событий на границе. Очень часто приезжали люди в деревню, и мужчины шли там кого-то караулить, делали какие-то засады, потому что прошёл нарушитель.
А. А вооружали мужиков или нет?
Б. Нет, просто они смотрели и подавали сигнал. В конце 20-х, в начале 30-х годов из Польши шло очень много народа сюда, в основном молодёжь. Как я теперь понимаю, во время разгрома там компартии, комсомола они шли сюда с гармошками, переходили просто в новый мир.
А. В новый мир?
Б. Абсолютно. Мы видели, как их ведут с заставы в комендатуру. Они ещё немного усмехались, а после, когда мы шли со школы, их уже из комендатуры везли на машинах или подводах куда-то дальше, и они уже не усмехались. Однажды какие-то нарушители убили нашего пограничника, и его хоронили летом на центральной площади перед комендатурой. Многое из этой романтики, если это можно назвать романтикой, окрашивало моё детство, атмосферу тех лет… Родители у меня… Отец был, мать. Ну, отец…
А. Всё назови. Имя отца, отчество.
Б. Владимир Фёдорович. Это, может быть, самое несчастливое поколение, я так теперь понимаю, которое за всю свою жизнь, может, только под конец немного жизни узнало, а так жизни никакой и не было.
А. Потомственный крестьянин?
Б. Он крестьянин, но ходил на заработки на кирпичные заводы в Лифляндию, как он говорил, это в Латвии.
А. А земли было мало?
Б. Земли было мало, я не помню сколько. Потом он служил четыре года в армии, служил в Гродно, кстати. Пришёл из армии, началась война, отец был мобилизован в самсоновскую армию. Тут в августовских лесах попал в плен и был в Германии. Работал у бауэра. Там, конечно, много наших людей попало в плен. Многие из деревни были. Но тем, которые попали на шахты, на заводы, на фабрики, тем было очень плохо. А отец вспоминал свой плен и говорил, что хоть там пожил по-людски. Потому что был он, ну, как батрак, а ещё были там две девушки и сами старики – немцы. А мужчины их – на войне. Конечно, он там работал, работать надо было, но относились к нему по-человечески. Он был сыт, одет. Только не помню, сколько это продолжалось, видно, до революции и после. Ну, а ещё отец был на гражданской войне, на войне с белополяками. А мать происходила из деревни, которая по ту сторону границы.
А. Осталась за Польшей?
Б. Осталась за Польшей. Там полтора километра от границы и здесь два километра от границы.
А. Маму твою как звали?
Б. Анна Григорьевна. Там, за границей, остался её брат. Она всё время вспоминала. Для нас это была тоже какая-то драма, которую мы переживали в раннем возрасте: разъединение, объединение. Я был старший. Правда, была ещё старшая сестра, но она умерла где-то лет в пятнадцать. А ещё младшая сестра и брат, который в 30-м году родился. Ну, а если говорить ещё про родителей… Отец был довольно строгий, и вообще его побаивались все дома. Мама же, наоборот, была очень мягкая, очень такая жалостливая, и я никогда от неё не слышал даже громкого слова. Просто она всегда была ласковой к детям, и ко мне тоже. И я считаю, что это очень плохо.
А. Почему?
Б. Потому что я что-то от неё в своём характере приобрёл, и в жизни мне это всегда мешало…
Перевод