Рассказ
Однажды поздним летним вечером, почти ночью, в одном из минских дворов появился человек. Внешне он был похож на писателя Максима Горького – высокий, с усами, худощавый и в широкополой шляпе. Он подошёл к скамейке, на которой и возле которой веселилась молодёжь, и стал слушать. Молодые люди не обратили на него никакого внимания, его даже не заметили, потому что и не могли заметить. Это был посланец Бога. Бог отправил его на землю, чтобы узнать, что теперь представляют собой люди, а самое главное – посланец должен был проверить, не перевелись ли ещё на земле носители таланта, эти «вечные двигатели» человечества, коих в прежние времена рождалось великое множество.
Посланцу хватило всего полминуты, чтобы понять, кто перед ним. Праведный гнев охватил его. Скопище неисправимых посредственностей, безнадёжных, неизлечимых придурков! Девчонки, уже к 17-18 годам превращающиеся в «полу-мать, полу-…», мальчишки, к 30 годам обзаводящиеся отвисшими, дрожащими, как кисель, животами и потными лысинами… Существование их было сродни животному – без цели, без божества, без вдохновенья, они если что и делали, то от нечего делать.
Будущее их было более чем очевидно. Романов и картин они не напишут, симфоний не создадут, спортивных рекордов не поставят… Всё у них раз и навсегда предопределено: есть, пить, спать, отправлять естественные надобности, производить себе подобных, быстро стариться и уже с вполне тупыми и равнодушными лицами стариков и старух сидеть на этой же скамейке, ковыряя палочками землю и лениво сплетничая…
Особенно не понравилась посланцу одна девчонка. Вот эта, с неумело зажатой в пальцах 
сигаретой. Он не мог в темноте видеть её лица полностью, но ему почему-то показалось, что она по-детски чумазая. Не понравилось ему прежде всего то, с какой жадностью она впитывала в себя всю эту гадость, пошлость, словоблудие и скудоумие, словно собираясь побольше накопить этого «добра», чтобы потом самой разносить его по свету.
«Да! Вы веселитесь и радуетесь, но это пока вы молоды! Очень, очень скоро молодость промелькнёт, как дерево в окне электрички, сотрётся, как позолота со свиной кожи, и ваше внутреннее уродство придёт в полное соответствие с внешним!»
Он уже поднял руку, собираясь проклясть и эту компанию, и этот двор, и эту улицу, и весь этот район; горькие слова, как приговор, вот-вот готовы были сорваться с его губ:
Вот так на земле проживёте,
Как черви слепые живут!
Ни сказок про вас не расскажут,
Ни песен про вас не споют!..
Как вдруг что-то осветило на необходимый миг лицо той самой девчонки – огонёк ли зажигалки, отблеск ли фонаря, луна ли, выглянувшая вовремя из-за облака, – осветило, и посланец вздрогнул. Поднятая для проклятия рука замерла. Ему показалось, что среди этой мусорной кучи мелькнуло что-то настоящее, похожее на красивый, непонятно каким ветром сюда занесённый и как здесь выросший цветок.
Посланец увидел и понял, что девчонка была талантлива.
Есть талант художника, писателя, композитора, политика, архитектора, спортсмена… У неё был талант любить. Любить просто, бескорыстно, ничего за это не требуя взамен – любить потому, что не любить она не могла, как не может композитор не сочинять музыку, а художник не писать картин. Она не думала, как думают обычные бесталанные заурядные люди, хорошо или плохо будет от этой любви ей, она думала, хорошо или плохо будет тому, кого она любит, и только этим руководствовалась.
Она не была святой. Но ведь и Богу угодны не одни святые.
Посланец улыбнулся. Опять решительно поднял руку. И – вместо проклятия – мысленно произнёс:
«Благословенна будь, любовь несущая!»
А затем, вдруг почему-то устыдившись этих высокопарных слов, нахмурился, надвинул на глаза шляпу и исчез.
Вкус отчаяния
почувствовать вкус необычного отчаяния
от метких выстрелов рифмами в тишину
избавиться от желания тронуть тебя за руку
и захлебнуться ощущением невосполнимой утраты
в гнезде моей души
растут птенцы стихов
время повзрослеть и оставить
пристанище хромой любви
я не торговка, чтобы сводить счёты с жизнью
на скомканной бумажке своей судьбы
но так долго я не стояла на одном месте никогда
но никому я не смотрела в глаза так долго
***
ты слишком далеко
дальше чем могут представить себе
автобусы самолёты и поезда
время держит на цепи
просматриваю архив навязчивых чувств
вскоре осенние листья
затанцуют тоскливое танго
воздух будет пропитан
опьяняющим запахом свежего хлеба
я скормлю голубям
последние крошки своей любви
***
считаю расстояния
не километрами а болью
чем дальше ты
тем боли более
***
день сей слеп, он проходит на ощупь
это небо, завидуя серости
отражаться ему не позволило
в безнадёжных моих глазах
Путеводитель по мирозданию
Шероховата и прохладна кора дерева
Если провести по ней ладонью
В игривых линиях моей руки
В изгибах и трещинках коры дерева
Всё та же карта бытия
Седьмая жизнь
я жду тебя простуженной душой
и вечером глаза мои темнеют
и радио щебечет ахинею
я жду а клён снимает капюшон
весь мир разбросан по
чужим листам
так Бог с пейзажей сделал пересъёмку
как странно, ведь стихи идут в обнимку
а мы –
я там
ты тут
я тут
ты там
уже седьмую жизнь тебя я жду
весь мир разбросан по
багровым листьям
так Бог давал автографы флористам
я голову подставила дождю
Перевод автора
***
Уходят дни от даты катастрофы
В забвение – моли иль не моли,
И вырастают меж бурьяна строфы
Прогорклые, отчаянно мои.
Бабчинцам
Сажали сотки, стоговали сено,
Сплавляли брёвна, корчевали пни…
Всегда однообразно и смиренно
В заботах проходили ваши дни.
То кличет руки спеющая нива,
То сруб зовёт, обвеянный смолой.
Заботливо, достойно, терпеливо
Вы оставались мудростью людской.
Выносливость вам веру придавала,
Был космосом для вас простор двора…
Чернобыль глянул ядерным оскалом:
«Вам в путь уже, изгнанники, пора!»
И в первый раз сломило вас бессилье,
И чахли вы совсем не по годам.
Потом и вовсе многие почили,
Вернувшись в Бабчин. В землю. Навсегда.
Печальное воспоминание
Тебе твой мальчик на ладони
Седую голову кладёт.
Расул Гамзатов
Лет сколько ты, мама, в разлучном полоне
Извечного мрака и жухлой травы?!
Теперь не могу я тебе на ладони
Склонить поседевшей своей головы.
По тропам потерь без вины виноватый,
Где мёртвая зона опять за спиной,
Брожу я один, и безлюдные хаты
По кладбищам улиц ступают за мной.
А шест на ветру не себя ли колышет?
Скрипит журавель – закадычный мой друг.
Он скрипом, который всё тише и тише,
Внушает, что помнит тепло твоих рук.
И печь навсегда от дождей здесь погасла
(Огонь в ней рассветный теперь не блеснёт),
Мне тоже внушает так просто и ясно,
Что взгляд озабоченный твой бережёт.
И лишь в огороде, что весь под осотом,
Мозольных ладоней не стало тепла…
Когда-то согретая солнцем и потом,
Травой одичалой гряда поросла.
Дыханье сдержу в затаившемся стоне
И в травы нырну – к пропылённым кустам.
Я голову, мама, кладу на ладони
Полыни седой, – да, такой же, как сам.
***
Года мои – пустынники изгнанья –
Бредут землёй остылой.
Опять увижу ядерным сиянье
Над маминой могилой.
И в этом жутком, скованном просторе,
Под солнцем гневно-рыжим,
Глотая боль, в которой тоже горе,
Пытаюсь выжить.
День солнечной каретой золочёной
По небу – как по суше…
И разбредутся атомною зоной,
Как тени, предков души.
Осотом, чернобыльником, крапивой
Сойду в густом тумане…
Но в некий миг приветливо и живо
Вослед отчизна глянет.
***
Сжимала немо тишина
Земное смутное раздолье.
На склоне тающего дня
Уже казалось небом поле.
И первобытный свет несло,
И в зябком инее светало.
Порывом снежное крыло
Все перелоги заметало.
И в некий миг, как в белый сон,
Что снится вечностью немою,
Взвиваясь вновь, кружился он
Над скорбной памятью земною.
***
Как светоносно облечёт
Вселенная простор свой синий
И в небо стуженой пустыни
Вдруг сумрак вечера вдохнёт.
И в поединке с блеском рос
Озябшая поникнет темень,
А росы, ощущая время,
Зардеют отблесками звёзд.
Вновь мир, что был (казался?) мал,
Глаза Вселенной открывает…
Стремится в ночь на два крыла
Печаль и радость вековая.
***
Проявится виденьем хата в сумерках
Тех лет и вёрст, где памятно окно, –
Где снег мерцает на уснувших улицах,
Опять блеснёт мне радостью оно.
В студёной, недоступной взгляду замети,
В предчувствии не зимних перемен,
Вдруг шторы вздрогнут… И глазами памяти
Ты глянешь в мир, но… юная совсем.
***
Т. Купревич
Приходит Новый год, оснеженный и чистый,
С глубинами очей, которым не солгу…
И дарит нам покой, давным-давно обжитый,
Стирает с наших душ обыденности мглу.
Заманчиво звучат и впрямь живые струны,
А взгляд из тишины вновь память обожжёт.
Там, в окрылённых днях и невозможно юных,
Двоим нам так хмельно, мечтательно ещё.
***
Осень в предутреннем сквере,
Солнца последнего щедрость,
Шорох, забывший о ветре,
Воздух, сжигающий серость.
Даже костёр, как дыханье
Вечного здесь обновленья…
Всё – лишь себя отрицанье
Над чистотою свеченья.
Пламя и впрямь языкато, –
Чахлые листья глодает.
И не от цезия хата
Окнами нынче сияет.
Тучами небо промокло,
Пусто в родимом селе.
Светят задумчиво окна
Даже и этой земле.
Перевод
***
Встретив, не узнаёшь меня.
Солнце твоё всё съёжилось,
Светит мне прямо в окна
Так, что хочется смолкнуть
Повестью рваной.
Хватит заказывать танец –
Танцую его иначе.
Тихо смеётся скрипка.
А чудится людям – плачет.
Падая в пропасть, крикну:
«Вы не имели права!»
Эхо в ответ приносит:
«Браво, актриса, браво!»
***
Город,
Твоё вино
Разлито во мне на дне.
Город,
Тебе меня
С твоей высоты видней.
От шума забыта боль.
Шум – это жизни крик.
Остался тот, кто привык.
Город,
Твоя слеза
Под колесом машин.
Красивым заснёт вокзал.
Прохожий, жить поспеши.
Город,
Имя твоё
Сердце давно поёт.
Сгораю в твоих огнях.
Живая, пока твоя.
***
Счастье разлито в стаканах,
Гранёных и деревянных.
Выпьешь – условно трезвый,
Только остались порезы.
Счастье разлито в бокалах.
Только мало осталось.
Последняя капля на дне –
Истина где-то в вине?
Счастье разлито в сосуды.
Может, возьму ещё ссуду –
И от его испарений
Будут красивые тени?
Перевод автора