Пьянь была дикая. Пожилой Василь Василич сам был не враг бутылки, но его молодые друзья явно превышали. Они и ввалились в поезд поддатые, а уж обосновавшись в полутора купе, начали такое, что ни в сказке, ни пером. Дело в том, что перед отъездом каждый ныл, что негде взять, да и денег нет, а потом, естественно, каждый учёл, что другие будут пустые, и прихватил на всякий случай по литру, т.е. по две. Поскольку людей было шесть, то критическая масса была превышена, и пошла цепная реакция. Собрались, понятно, в одном лишь своём купе, начали, закусывая хлебом, стали травить анекдоты, излагать подлинные случаи и так далее. Затем здоровенный брюнет Осколков затеял «индийский бой» с малорослым, но крепким белокурым Агаповым. Смахнули со стола бутылки, корки и газеты и начали переживать, кто кого: у кого рука сильнее. Комичнее пары и верно трудно было придумать, тем более что и с правой, и с левой раз за разом побеждал «белый». Осколков психанул и, как всегда бывает при этом «бое» с побеждёнными, стал обвинять победителя, что у него не там был локоть и что он держался за что-то другой рукой и двигал ногой. Агапов послал его «на три». Дело закручивалось уж не по-индийски, а по-российски, но в это время, как тоже бывает, Агапов положил лицо на согнутый на столике локоть и мгновенно отключился. Осколков под смех и советы сочувствующих, взяв под мышки, оторвал противника от стола, вытащил на середину купе и, когда тот начал безвольно складываться вдвое, вдруг подхватил его под коленки и за плечи, как влюблённые в восторге хватают любимых, и подбросил вверх. Именно подбросил. А когда тот начал опускаться и оказался чуть выше уровня второй полки, бывший десантник Осколков толкнул летящего двумя руками. Тот изменил траекторию, перевернулся в воздухе и упал на вторую полку как раз лицом к стене. Так и затих.
Наутро все вставали, естественно, недовольные и так далее; поезд подходил к Чембару (Белинский), здесь предстояло выгрузиться и автобусами ехать в Тарханы и в Пензу. На опохмел нуждающимся не было почти ничего. Все со вздохами глядели в окно, где уж мелькали цветы на перроне.
Хозяева, бросив опытные взоры на бригаду, боялись, как бы гости не перепились до дела, и поэтому кто-то из местных боссов, видимо, отдал приказ не давать и не продавать им. Какой-то пансионат, куда они в конце концов прибыли и где их поселили «на все эти дни», имел буфет и там стояло, но буфетчица не продавала. Тогда Осколков вышел на площадку перед этим заведением и, как бы оглушая окрестные тихие клёны многоступенчатой бранью, произнёс монолог в том смысле, что в гробу он видал Чембар, пансионат, Пензу, Белинского и… он, видимо, хотел сказать – Лермонтова, но почему-то не решился. Василь Василич урезонивал его, но тщетно. Стоявшие чуть поодаль двое местных кураторов поглядели друг на друга и как бы устало опустили глаза. Можно сказать, мысленно плюнули. Они, по тутошной привычке к неторопливости, постояли ещё минуту, руки назад, затем один именно как бы устало повернулся, вошёл в магазин-буфетик и тут же вышел оттуда, еле заметно мотнув головой в сторону двери и при этом глядя в небо. Осколков тут же как ни в чём не бывало оборвал свою бурную речь и собранно вошёл в дверь, по-десантски хищно пригнув голову: почти два метра есть почти два метра.
Вскоре они расположились на высоком берегу местного озера – «на травке». Начали пить и закусывать бутербродами с сыром. Питья было много, а тех мало. Сопровождающие уныло смотрели. Осколков и Агапов полезли купаться и уплыли на тот берег. Василь Василич, сам не враг бутылки, хмуро усмехался, вечно разыгрывающий серьёзность и джентльменство конферансье Бушин страшно покраснел и так красноватым лицом на фоне белых волос; обычно медленно говорящий поэт Пожидаев что-то быстро-быстро объяснял Лёве Мкртчяну – корреспонденту газеты, призванному освещать День памяти Лермонтова. Тот кивал, засыпая сидя.
Василь Василич в отличие от многих не любил пить «на природе», да у него и не шло.
Как посмотришь на эту вечно таинственную зелёную или чёрную воду, на эту её зыбь, на тёмный лес на том берегу, на эти дали, на эти облака кучевые… Как почувствуешь этот извечный ветер… Неохота пить. Он, оперевшись локтем о землю, малыми глотками отпивал из своего пластмассового стаканчика, глядел вдаль и думал о том, что мероприятие и верно под угрозой. Вернулись Осколков и Агапов, вода, видимо, была холодная, они вылезли все в гусиной коже и с удвоенной энергией взялись за бутылки.
Хозяева на всё махнули рукой и вечером закатили банкет за свой счёт. Водка лилась рекой, гости были пьяны вдрызг. Хозяева мрачно посматривали друг на друга, но сделать уже ничего было нельзя. К тому же появились какие-то абхазцы, которые хитрым образом оказались дальними родственниками Осколкова, хотя отношения к Абхазии он не имел, а имел отношение то ли к Сербии, то ли к Черногории. В разговорах о десантах и всех этих странах, таинственным образом связанных между собой, время ушло далеко за полночь. В восемь надо было вставать. Ни Василь Василич, ни унылые хозяева уже ни во что не верили. Осколков и другие утащили в номера грозди бутылок, как связки гранат.
Да, утром все заново были пьяны. Все встали, но… Эти красные лица, это возбуждение. Анекдоты с матом. В автобусе царило, как говорится, пьяное оживление.
Погода по-прежнему была солнечная, хотя и тяжкие облака ходили по-прежнему. Это к тому, что произошло дальше.
Въехали на территорию Тархан. Аллеи, клумбы. Тихие деревья. Клён, клён.
Постояли у памятника, походили по дому, по храму, по службам. Посмотрели на икону, которую бабка велела вынести, ибо она не спасла Мишу. После смерти бабки икону опять внесли.
Смертью особо повеяло от всех могил смутной усадьбы. Кроме могилы самой бабушки это всё были могилы молодых людей. Мать, отец поэта. Сам Лермонтов.
Вскоре должен был начаться концерт, да, День памяти.
Постепенно публика потянулась к ложбине Зелёного театра.
Василь Василич с тревогой видел, что народу всё больше. На подходе к самому театру были уж целые толпы. А скамейки были уж заняты. Народ расположился и на склонах возле ложбины.
Василь Василич смотрел на своих ребят, и тревога его росла. Попросту они все были пьяны. «Россия, Россия, что с тобой?» – подумалось ещё раз.
Однако время шло, и надо было начинать.
Василь Василич был «официальное лицо», и начинать должен был он.
В рядах уже начинались хлопки.
Делать нечего.
Стараясь не глядеть на местных начальников, – а те старались не глядеть на него, – Василь Василич подошёл к микрофону и коснулся его рукой, этим привычным для публики жестом давая понять, что всё начинается.
И тут произошла странная вещь: быстро потемнело и пошёл дождь.
В публике прошло шевеление, но лишь шевеление. Кое-где раскрылись зонты разноцветные. Но никто не сделал попытки уйти.
Потемнело ещё сильнее, дождь стал крупнее.
Василь Василич стоял у микрофона.
– Вот. Этого ждали, – напряжённым шёпотом сказала дама – директор музея. Странным образом Василь Василич понял её, ни о чём не спрашивая.
– В День памяти Лермонтова – вечно дождь, – не столько спросил, сколько подтвердил в микрофон Василь Василич. Хотя он не знал этого и его собственные слова были для него неожиданны.
– Да, – тихо откликнулась толпа перед ним.
Оказалось, все знали, что во время дуэли вдруг разразилась гроза, и тело Лермонтова осталось лежать под дождём и молниями.
Василь Василич хотел и сказать об этом, но вдруг почувствовал: не надо. Именно и так все знают.
И он до сих пор не может понять, был ли это лишь простой образ или была и галлюцинация: перед ним, спокойным академическим человеком, в этой неизвестно откуда взявшейся чёрной туче, нависшей над открытым зелёным театром, мелькнуло огромное же, тёмное лицо Лермонтова: лишь глаза сияли матово. Мелькнуло на миг – грозное, недовольное выражение! – и скрылось.
– Лермонтовский год. Да, Лермонтовский год снова. Что-то принесёт он нам, – медленно сказал Василь Василич.
Толпа мёртво молчала.
Вышел бледный, сосредоточенно-трезвый Осколков и именно звенящим, иначе не скажешь, голосом спел под свою гитару «Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть; на свете мало, говорят, мне остаётся жить».
Ему хлопали дружно и споро, без выкриков.
Агапов прочёл свои стихи, посвящённые Лермонтову. Такой же бледный, спокойный и одновременно – как бы устремлённый, тоже иначе не скажешь.
Бушин объявлял и комментировал без рисовки и чётко.
Прекрасные лермонтовские стихи прочёл поэт Пожидаев: отказался читать свои.
На Север видны были горы…
При блеске утренней Авроры,
Когда синеющий дымок
Курится в глубине долины,
И обращаясь на Восток
Зовут к молитве муэдзины,
И звучный колокола глас
Дрожит, обитель пробуждая,
В торжественный и мирный час,
Когда грузинка молодая, –
почему-то читал он, хотя перед ним были русские долы и небо. Но читал и сильно, и верно.
Лёва Мкртчян рассказал о находке в Ставрополе: одно из последних писем Лермонтова.
Были и другие выступающие, Василь Василич уже без удивления заметил, что все как один его ребята мертвецки пьяны, хотя до выступлений никто не пил.
Смущённо оглядываясь на них и явно «ничего не понимая», подошла директор музея и стала благодарить «за прекрасное, прекрасное выступление всей бригады».
Василь Василич не менее смущённо принимал благодарности.
А ещё через некоторое время все его ребята спали по своим нижним-верхним полкам как убитые, – а Василь Василич смотрел в окно в коридоре и хмуро усмехался.
Шло лето 1991 года.