Взялся писать колонку под девизом «Век такой, какой напишешь!» – о том, что жизнь подлаживается под твою манеру письма. Ну?.. Где? Жизнь пока только пробивается через форточку с гулкого двора – гортанными криками узбекских женщин, разговаривающих на своём языке так громко, словно они не верят мобильнику в руке и надеются докричаться. Я ещё в полусне… и словно в Ташкенте.
Как я люблю Ташкент, с его чинарами и арыками, как мечтаю побывать там опять! Крик под окном становится громче… на чужом языке. Проснулся! Пока что – это Ташкент приехал ко мне, прямо под окна, и двор заполонён гостями, живущими по их правилам. Неужели будет такая же вражда, как в Европе? Но ведь у них были – угнетённые, а у нас – братский Советский Союз! Выхожу во двор. Дворник Юсуф, приехавший скромным мальчиком, стал настоящим баем: «мерседесы» и «порше» в нашем дворе под его опекой. Мне, «безлошадному», кивает едва… «Век такой, какой напишешь»? А не погорячился ли ты?
И вот этот троллейбус, в который ты пропихиваешься, – тоже твоя мечта? Да! Молодёжь тычет в свои смартфоны, не поднимая голов, не видя тебя в упор! Замечательно? И лишь молодой узбек увидел мои седины и встал. Так – так. Сел, радостно вынул бумажку и начал писать… Действительно, только они и уступают в транспорте место, ещё не совсем утонули в смартфонах, видят жизнь, уважают старших… И младших!
Отец мой мальчишкой спасся в Ташкенте от голода в двадцатые годы. И когда я поехал туда в девяностые, умолял: «Найди дом! Он меня спас!» Я не нашёл. Видимо, перестроили. Но зато на этой самой улице я увидел, где жили в эвакуации Ахматова и Луговской! Какие стихи написал там Луговской: «На алайском рынке!»
Потом мы с делегацией объехали весь Узбекистан, выступали. Мой друг Александр считался «замом по идеологии», а я добился-таки звания «зама по наслаждениям»: всегда указывал безошибочно, к какой чайхане свернуть. Помню, как мы сидели в одной. Сквозь стену, сплетённую из веток, в щели входило солнце, какой-то местный монах размахивал кувшинчиком на цепочке, услаждая нас благовониями. Слегка забалдевших (правда, от водки) нас повели в махалю – большой двор за глинобитными стенами – и стали впаривать нам дублёнки – по такой-то жаре! Но мы были в блаженстве, пили зелёный чай. Дублёнки, которые нам демонстрировали жёны хозяев, воспринимали благосклонно. Старый аксакал вспомнил друга-блокадника, жившего здесь. Дублёнку, причём женскую, купил только я, как «зам по наслаждениям». Ведь должно оставаться что-то на память от счастливых дней…
Стоп! Финиш. Ручка больше не пишет. Вся паста ушла на воспоминания, а на теперешнее – не осталось! Символично. Яростно чиркал пером – но только лишь рвал бумагу. Всё? И тут кто-то тронул моё плечо. Я обернулся. Тот самый молодой узбек, мой спаситель, протягивал ручку… Символично. Не «паркер», конечно. Все пальцы его были в чернильных пятнах. Другой бы, наверняка, отказался – и не написал бы этого, и говорил бы: «Ах, ужасный век! Ужасные ручки!» А я её взял. И написал. Тут брякнули двери, я оглянулся: мой спаситель собрался выходить. Я протянул ручку ему, но он вскинул ладони и вышел. Век – такой!..