Посмотрим, какие же именно «именины сердца» приготовил для нас «Журнальный зал» в мае – месяце, которому поэт К.Р. (Константин Романов) в 1882 году посвятил такие вдохновенные строки:
Вернулся май! Уж журавли
Обратно прилетели,
Луга цветами зацвели,
Леса зазеленели.
За богатырским сном зимы
Настало пробужденье,
Как после ночи долгой тьмы
Денницы возрожденье.
Пробуждение и возрождение дают о себе знать в опубликованной в майском «Новом мире» подборке Андрея Анпилова «Синий платочек». Поэзия Анпилова – поэзия христианская не только и не столько по наполняющим её темам и мотивам, но по самому своему устройству и существу, «по самой строчечной сути» (Н. Асеев). Жизнь мира земного у Анпилова всегда просвечена и высвечена божественным светом, пронизана токами благовестия и любви Христовой: «Всё покрывает любовь / Чудесным покрывалом / Синим платочком / Никто и ничто от неё не скрыто».
Анпилов наполняет универсальные евангельские сюжеты теплом лирической конкретики, бытийное здесь являет себя в обыденном: так, «остепенившийся» блудный сын «присох к жене, хозяйству, слёз не точит», «хворает помаленьку», пропускает по вечерам «с приятелем рюмец один, другой», «тоскует без отца», вспоминает, как тот «стоял, как церковь на горе, раскрыв во мраке жаркие объятья». Сравнение человека с церковью повторяется и в других стихотворениях: именно эта точка, глубинная жажда света («оставьте свет, вдруг мальчик навестит»), видение человека как Церкви Христовой противостоит инерции повседневного существования с её уплощающей всё линейностью, устанавливая духовную связь человека с незримым и бесконечным началом, обеспечивая бессмертие его души.
Божественный свет, «прохладный снег», одинокая церковь и очищающие, закаляющие, дарующие прозрение слёзы – сквозные образы подборки. Появление Бога в человеческой жизни глубоко не случайно, но происходит порой неожиданно, вспышечно: можно, например, быть «застигнутым» Им по пути из школы. Так появляется в жизни человека «Благодать, дух переполнившая, разум», любовь, покрывающая «незаметное, прозрачное» «души вещество». Так обрушивается на простого смертного «блаженства жуть», ибо «Бог не умеет дать чуть-чуть, / Он может только – всё и разом». В этот момент перед духовным взором единомоментно предстаёт «точный рисунок творенья всего / Из свечения и благодати». Эта мгновенная всеобъемлющесть и полнота дара, которому «нет имени», но который Анпилову удаётся поэтически зафиксировать, приводит на ум стихотворение близкого Анпилову поэта Ольги Седаковой «Всё и сразу»: «Не так даю, как мир даёт», / не так: / всё, и сразу, и без размышлений, / без требований благодарности или отчёта: / всё, и сразу». И прежде всего это дар пушкинской милости, дар прощения. Так, в одном из стихотворений мы слышим истовый призыв: «Перекрестись и дай» – «бродяге, проходимцу, иноверцу / Кому-нибудь».
Только в этой утешенности и готовности к утешению, в успокоении тихого смирения можно всем существом понять, что «оно не страшно», и тогда спасительное слово может «вспомниться само». Всепроницающая Благодать оставляет свой отпечаток и на «бедном в деталях», но «свежем и красивом» «пейзаже» жизни, и на сопровождающих человека вещах, о которых в стихотворении «Ещё мотороллеры пятидесятых...» поэт с доброй иронией свидетельствует, что у них «получилось жить при коммунизме».
Круг жизни человеческой у Анпилова не замкнут, но распахнут в бессмертие души, особенно остро ощущаемое в детстве и старости, поэтому совершенно естественным выглядит «опрокидывание» старости в детство, их чистая, не опосредованная тленным и суетным существованием, подлинная мудрость:
Дети шепчутся –
в детство впадает старик.
Это правда,
что в детство впадает старик,
И его не удастся отныне
Провести на фуфу и мякине.
В поэтической вселенной Анпилова «стихи как по дикому полю идут, / В снегу утопая по горло» на зов любой «мельчайшей пылинки живого» (Маяковский) – от «детской липкой ладони», «скрипа башмаков» и «пляски пылинок в луче из окна» до «движения ресниц, облаков» и вещей, что «смотрят задумчивым оком». «Пламя словесное в чреве псалма» оказывается здесь на равных правах со «всем, что беззвучно позвало «я тут», ибо поэзия, как и всё живое, одухотворена дыханием Божиим и призвана это дыхание воплотить в слове:
Ветер воет, небо меркнет,
Время правду говорит,
Словно маленькая церковь,
Томик Пушкина открыт.
<…>
Словно маленькая церковь,
Томик Пушкина открыт,
Дождик льётся, небо меркнет,
Сердце правду говорит.
Общее ощущение от подборки можно описать словами протоиерея Иоанна Кронштадтского «Надежда христианская дышит молитвой, как воздухом». В стихах Андрея Анпилова с максимальной лирической остротой выражено это молитвенное дыхание надежды («Чтобы в поле храм не стоял пустой, / Помолись, свеча, на два голоса»), в котором ясной становится единая живая основа слова поэтического и слова христианского, их общее происхождение от Слова, которое «было в начале» и которое одно только «осиянно средь земных тревог» (Гумилёв).
В номере 5–6 (журнал выходит 6 раз в год сдвоенными номерами) саратовского журнала «Волга» вызывает интерес подборка постоянного автора журнала, екатеринбургского поэта Андрея Торопова «Лучше ездить в Турцию...». Торопов – ироник, но ирония его не «кислотная», «выжигающая» всё вокруг себя, а вдохновенно-созидательная, витальная. В своих своеобразно продолжающих заложенные ещё в XVIII веке Ипполитом Богдановичем традиции т.н. «лёгкой поэзии» Торопов тонко и эффективно подвергает остранению разного рода комичные нелепости: языковые (вроде банальных рифм «Турция-настурция», «дачный-удачный» или рифмы тавтологической «пальмы – фильмы Де Пальмы», или сетевого новояза – «фейковая хроника», «непрерывный кринж»); переосмысляет семантическое и жанровое наполнение различных ритмов и метров (в частности, песенных и частушечных); работает с поэтикой примитива, обыгрывает узнаваемые литературные отсылки – в диапазоне от Лермонтова до Башлачёва («Помолчи немного, / Отдохнёшь и ты», «Влажный блеск глаз», «люди такие, как прежде», «Широкая грудь, баргузин» etc) и переводит в нарицательный разряд известных литературных и киношных персонажей («Всем монтекки с капулетти / попадёт соринка в глаз», «в спортмастер пошла маргарита», «тони монтана с карлито бриганте / взяли вдвоём богатейший обоз»).
Ролевой субъект этих стихов – симпатичный, вызывающий живое сопереживание оптимист-недотёпа, чем-то напоминающий чеховского Епиходова, чем-то обэриутского персонажа, а чем-то приговского обывателя («На ужин будет курица / И выкопанный груздь»). Он «таскает обычный навоз» (интересно посмотреть на необычный), об который, когда тот застывает, – «долбится». Но наиболее близкая к лицу автора «маска», полнее всего раскрывающаяся в стихотворении, посвящённом Алексею Сальникову, – это привыкший терпеть «маленький человек» в изводе 1990-х годов: «Нас будут всегда обходить, обводить, / А мы не ругаться ни с кем».
Удивительно, как сквозь эту многоплановую театрализацию проступает жизнь как таковая – «вся, как ао эмэмэм», – жизнь, в которой «сквозь сердце пропущено столько проблем». Поэту удаётся создать узнаваемый образ времени, где «отнюдь никто не хвалится умением прощать», «август горше сентября», и барахтающегося в этом времени растерянного человека, ощущающего себя «в сонете из случайных глупых фраз», хватающегося за ускользающую из-под рук конкретику обыденного («надо сходить в магазин»), в том числе и за освобождённое от всякого «небожительского» пафоса стихописание: «Стишь напишешь и свободен». И здесь голос поэта обретает совсем иные, далёкие от театральности интонации:
«Откуда взял портрет лисы?» –
Звучало в мультике у сына.
Ушли амбиции и сны,
Остались фраза и картина.
Но иногда приходят сны,
Где повторяются мгновенья.
Площадкой для стихотворенья
С другой квартиры, до войны.
Таким образом, ироническая лирика Торопова легка, но отнюдь не легковесна, содержательна и искусна – прежде всего в плане литературной техники, вживания в сознание другого и изящной маскировки версификационного мастерства.
Если стихи Андрея Торопова постмодернистскими по большей части «прикидываются», не особо, впрочем, и скрывая свою вполне себе лирическую «закваску», то Борис Парамонов, чья опубликованная в майской «Звезде» подборка (тоже насквозь игровая) под названием-палиндромом «Мело Гоголем» (редкий для журнала случай озаглавленной подборки), исправно верен давно освоенному постмодернистскому инструментарию, применяемому им привычно эффективно*. Однако, мастерски травестируя узнаваемые образы («но психея рада ль»), формулы, идиомы («зелень винограда»), речевые конструкции, клише, идеи и концепты, утверждая, что «литература есть словеса», и моментально заземляя любой намёк на возгонку пафоса иронией («Бытия утомила натуга, / Я от этих усилий ослаб»), – интонационно Парамонов всё равно отдаёт дань логоцентричности, парадоксально «унаследованной» отечественным постмодернизмом (и прозаическим, и поэтическим) от отечественной классики. И в этой проекции озаглавливающий подборку палиндром перестаёт быть просто пригодным для стихотворной рефлексии языковым кунштюком, приоткрывая за собой фантасмагорический, «метельный», вневременной и абсурдный «хаосмос» русской действительности, по существу своему алогичной, как и сама поэзия:
А там и Лена с Енисеем,
их ток ледян и воспалён.
Мы в Заполярье лёд посеем,
авось взойдёт в Смоленске лён.
Завершая, как всегда, рекомендую обратить внимание и на другие майские стихотворные подборки, а именно: «С Флакком в руках» Максима Амелина («Новый мир»), «Губительные дни» Ивана Волосюка («Дружба народов»), «Кому кричит отчаянье моё?» Геннадия Русакова и «В чисто выбитом окне» Ксении Аксёновой («Знамя»), «Вспышка стрекозы» Дмитрия Ларионова («Урал») etc…
«Услышимся» через месяц!
_________________________
* Подробнее о поэзии Парамонова я писал в рецензии «Без мотивировок» («Новый мир», 2016, № 2).