ЛИТПРОЗЕКТОР
Завершаем обсуждение произведений финалистов премии «Русский Букер – 2009»
Жили-были старик со старухой: Роман. – СПб.: Геликон Плюс, 2009. – 356 с.
Читать эту книгу – словно слушать складный, накатанный рассказ симпатичного собеседника о его семье.
Старик и старуха – ростовские казаки-староверы. Обвенчались в конце XIX века, перебрались в Ригу, родили семерых, вырастили пятерых, да внуков, да правнучку, пережили три войны. Старик столярничал и ловил рыбу, старуха хозяйничала и пилила старика. Рождения, свадьбы, семейные праздники, горести. Умерли старики хоть не в один день, но от одной болезни.
Базар, конка, потом трамвай, прогулки всей семьёй по Старому городу, кладбище, рыбалка, больницы, квартиры – быт описан неспешно, основательно и вкусно, с хорошим дыханием и ровным шагом, как в аксаковской «Семейной хронике».
Есть и иррациональное, без чего ни одна родовая сага не обходится: потерявшиеся близкие люди обмениваются мысленными сообщениями: «линии такой связи никогда не бывают заняты», мёртвые являются во снах и видениях.
Образность языка Елены Катишонок – лёгкая и приятная: «Лето, пыльное, горячее и весёлое, наступило быстро – как на велосипеде въехало – и громко звенело по городу». Или, например: на первомайский флажок «буквы были наляпаны твёрдой белой краской, поэтому флажок был жёстким и от него сильно пахло маринованными огурчиками». Разве может это не понравиться, особенно если помнишь такие флажки и их запах?
«Литературность» – в малых дозах «и к месту», как говорят герои романа. Былинные зачины («всё, что было до войны, называлось нынче «мирное время» и покрывалось, как молоко загустевающими сливками, тёплым эпическим словом «бывало»»). Точно и ловко, без навязчивости выдержан на протяжении всей книги отсыл к пушкинской «Сказке о рыбаке и рыбке».
Чуть-чуть антисоветской публицистичности, изящно поданной глазами ребёнка, читающего буквы на сложенной газете: «…ящихся ран… ложных мерах… воению… ахотных земель… циатива харей… вой общественности…. новые орды…» И недвусмысленно, и невзначай.
Но в рассказе о семейных преданиях за чашкой чая есть место легендарным сведениям, беседа – жанр, критике неподвластный. А вот к литературному произведению об известных исторических событиях подход иной. Конечно, в жизни героев романа всё может быть не так, как было в реальности, но это отличие должно быть художественно замотивировано, иначе читатель начинает подозревать, что автор чего-то не знает, что-то путает. Вот и я всё время задавалась вопросом – могли ли те люди в то время в тех обстоятельствах быть такими? Теоретически – почему нет, но откуда в них это взялось там и тогда? Подозреваю, это автор, Елена Катишонок, «внушила» главным героям романа свои взгляды, своё отношение к событиям прошлого. То ли по незнанию описываемой эпохи, то ли желая «причесать» героев, что в беседе за чаем простительно. А книга требует другого подхода к достоверности. Вопросы из серии «как может быть сие?» несколько портят впечатление от романа.
Старовер, кутящий в трактире, а потом в борделе? Ну, допустим. Хотя в Латвии старообрядческая община была сильна, и такое поведение её члена едва ли могло пройти незамеченным.
Семья держала иконы, неукоснительно ходила в моленную, постилась, справляла религиозные праздники, приглашала батюшку домой – с начала ХХ века и вплоть до начала 60-х годов, когда повествование заканчивается, и – никаких гонений за веру, никаких проблем на работе. Более того – никаких страхов, опасений? Единственное – в 50-е девочку не взяли в школу из-за её «старорежимного книксена» и слов «Боже сохрани», и то, кажется, её не взяли всё-таки по возрасту, потому что на тот момент ей ещё нет семи, и после она продолжает ходить в детский сад. Отсутствие антирелигиозных выступлений со стороны юных поколений – советских школьников, студентов, один из внуков даже лётчик – тоже вызывает вопрос.
Зять Коля – старообрядец, но коммунист, партийный, раз ему доверили охрану типографии, где он работал (его же ещё туда и на работу взяли!)
В годы Великой Отечественной зубной техник вставляет зубы немецким оккупантам («Федя практику не прекращал, здраво рассудив, что зубной техник одинаково потребен как большевикам, так и немцам – рты у всех устроены одинаково»). Среди его клиентов – и немецкие чины, вследствие чего родственники Феди освобождены от трудовой повинности. И – после возвращения в Прибалтику советской власти – никаких оргвыводов не следует, Федя продолжает трудиться в советской клинике. А главное – совершенно ничего не боится.
Мотя, тоже во Вторую мировую, бежав из немецкого плена, вернулся не в расположение советских войск, а домой, где и пробыл до конца войны, и продолжал благополучно жить и дальше.
Вообще вся семья привержена заповеди «Не убий», а патриотизм, хоть коммунистический, хоть религиозный – «за веру и Отечество», странным образом прошёл мимо неё. А Сима, танкист (защищал Москву, получил контузию, чудом спасшись из горящего танка), семьёй, да и автором, осуждается. «Он легко, не мучаясь и не задумываясь, научился убивать, первый – и единственный – в семье. Более того: ему понравилось убивать, и он яростно атаковал фашистов с криками: «За родину!» (в книге – со строчной буквы. – Н.Г.), «За Сталина!», то ли не зная, то ли забыв, что его родина и Сталин – понятия взаимоисключающие». А откуда ему было это знать или помнить?! До хрущёвской оттепели далеко, никто из родни Сталиным не репрессирован. Ни за религиозные убеждения, причём нескрываемые, ни за дезертирство, ни за коллаборационизм. В самом деле – данной семье Ивановых грех жаловаться на отца народов. «Под Сталинград он, слава богу, не попал». Странно звучит, правда? Почти как «за Бога и Отечество, слава богу, не пострадал». Конечно, когда пьяный Симочка провозглашает за общим столом: «Фронтовые сто грамм, папаша! За то, что мы кровь проливали, а не отсиживались по тылам, как крысы!», это камень в огород и брата-дезертира, и зятя, в тылу вставлявшего зубные протезы фашистам, и отца, который сразу получил ранение, был комиссован и всю войну тоже провёл в тылу. Но в семье Ивановых этот «камень» никого не сбивает с толку, и отец возвращает фронтовику: «Ты чужую кровь проливал, что ж ты фордыбачишь? А кто свою пролил, тот не вернулся». Спорное утверждение, странный упрёк фронтовику в том, что он чудом спасся из горящего танка… Могли ли так рассуждать – не советские, но русские – люди сразу после войны? Может быть, дело в том, что староверы? Специально посмотрела справочную литературу. Староверы воевали и гибли на фронтах обеих мировых войн, и: «Прокатившаяся по Латвии волна репрессий задела и старообрядчество. Многие деятели старообрядчества были репрессированы. Был арестован и в июне 1941-го расстрелян М. Каллистратов. В ссылке погиб председатель совета РГСО В. Кудрячёв. Виднейший исследователь старообрядчества и русского культурного наследия И. Заволоко провёл в заключении и ссылке 18 лет». (В. Барановский, Г. Поташенко. «Староверие Балтии и Польши»). Кстати, там же: «За годы войны СЦ в Латвии не была скомпрометирована сотрудничеством с фашистами».
Сима, словно некогда казак пленную турчанку, привозит с собой из Польши в Советский Союз польскую гражданку Ванду и живёт с ней, не оформляя брака, рожает детей. Такой «трофей» тоже не выглядит как-то уж очень правдоподобно, как и то, что Ванда получает письма из Польши.
Во время Великой Отечественной старуха сочувствовала немцам, да и никто, кроме разве что Симы, который находился в это время на фронте, против оккупации не возражал. «Край этот издавна питал к немцам глубокий пиетет», – думал Федя, примеряя новый зубной протез немцу «с регалиями на мундире». Тем не менее эта семья не питала ненависти к коммунистам (хотя большевики уничтожили почти всю казацкую родню, оставшуюся на Дону), а старик вместе с Федей возмущался антисемитизмом, как в войну, так и позже, когда из-за «дела врачей» у старика просмотрели начинающийся рак желудка – некому стало смотреть. Удивительно – как это из-за ареста нескольких десятков несчастных в белых халатах вдруг развалилась система здравоохранения целой страны? Отсутствие классовой и национальной ненависти – это прекрасно. Но откуда оно взялось в данной семье в данной исторической ситуации? На удивление толерантная семья в такой же толерантной стране.
Хромают исторические факты. Время не очень-то далось в руки автору, последние двадцать лет живущему в Бостоне. А вот вечность – рождения и смерти, детство и старость – позволила запечатлеть себя. «Сколько раз повисали в воздухе недоговорённые фразы! Не в этом ли главная боль умирания? И уходящий, и остающиеся знают о неизбежном, но вступают в странный сговор. Все лукавят друг с другом, но остающимся заговорщикам легче, потому что они вместе, тогда как умирающий, ещё не простившись и не уйдя, оказывается совсем один, и мало у кого достанет духу сказать хитрецам, удерживающим слёзы: милые! Мне не страшно». Это – художественно правдиво, и эту вечную правду в таких вот трогательных словах можно прочитать только у Елены Катишонок. А историю будем изучать по другим источникам.