Когда я шёл на встречу с поэтом Глебом Горбовским, мне вспомнился ушедший от нас поэт Анатолий Жигулин, который нам, студентам-первогодкам Литинститута, после того как мы не задали ему на первом семинаре ни одного вопроса, с горечью сказал: «Вы спрашивайте. Очень скоро вам просто не у кого будет спросить». Сколько осталось в стране поэтов уровня Глеба Горбовского? Кто ещё сможет рассказать, как великая Анна Ахматова давала для отзыва ему один из первых машинописных экземпляров «Поэмы без героя», напечатанного в Комарове на старенькой пишущей машинке Глеба Яковлевича? Кто сможет рассказать, как резала плечо верёвка, когда он опускал в могилу гроб, провожая в последний путь Ольгу Берггольц? Будем спрашивать и будем слушать.
– Глеб Яковлевич, вы когда-то дружили с Андреем Битовым. Сохранились ли ваши дружеские отношения?
– Я с ним дружу до сих пор. Я с Андрюшей Новый год встречал в Петербурге. Он приезжал в гости к первой жене Инге и дочке. Там и внучки его были. Мы все сидели за одним столом.
– Это хорошо. А то в наших литературных кругах всё больше раздоры и разлады. А каково, на ваш взгляд, положение дел в СП России, членом которого вы являетесь?
– Я уже очень стар и предпочитаю не говорить о том, чего не знаю. И вообще, меня сейчас интересует то, что происходит за окном и в моей голове. И я это потихоньку выбрасываю на бумагу. Я люблю всё, что вокруг меня и во мне. Я люблю жизнь, хотя многие в моём возрасте её уже ненавидят. Со мной подобное тоже бывает, но, к счастью, быстро проходит. Я иногда и о пистолете думал. Слава богу, что отец и мать привили мне христианское мироощущение, приобщили меня к заповедям.
– Давайте тогда поговорим о нынешней поэзии. Каково, на ваш взгляд, её состояние?
– Если бы прорезался какой-то яркий голос из молодых, я бы услышал, хотя и веду довольно закрытый образ жизни. Я летом был в Комарове, и ко мне приезжал кое-кто со своими стихами. Да ты и сам знаешь, как у нас в Питере обстоят дела с этой самой поэзией. Очень многие яркие поэты умерли. А те, с которыми я начинал, к примеру, Кушнер, – ещё живы. Но мы с ним как не дружили, так и не дружим.
– А почему так случилось? У вас идеологические или художественные разногласия?
– Если мне встречался яркий поэт, который писал не от голого ума, а от души и сердца, – я всегда радовался. А у Саши Кушнера в стихах всегда было много информации, знаний, эрудиции. Но это не делает стихи поэзией, как я её понимаю, такие стихи – как наркотические уколы. Но у него были прекрасные строчки, и стихи отдельные хорошие были.
– С кем из поэтов вы ещё дружили?
– С Виктором Соснорой. Но он заболел, потерял слух и отгородился от всех. А из более молодых я люблю Ивана Стремякова. У него есть очень сердечные стихи. Я могу говорить и о твоих стихах. У тебя много самовольных строчек, можно ожидать неожиданных поворотцев. Я это ощутил и потому написал предисловия к твоим книгам, хотя меня за это материли по телефону, да и в глаза много чего неприятного говорили. А сами пишут гладко и сладко, и сразу видно, что того неожиданного, чем живёт поэзия, от них не дождёшься.
– Я осенью отбирал для «ЛГ» ваши стихи, написанные в Комарове. Там хорошо пишется?
– За это лето я написал более сотни стихов. Зимних стихов мало. Всю зиму я болел. В прошлом ноябре–декабре тоже кое-что написал. Из этих стихов, думаю, половину можно предлагать для публикации. А настоящих, как всегда, мало. Моя беда в том, что я очень много в своей жизни написал. Писал каждый божий трезвый день. А сейчас мне уже 78-й год. Лермонтов вот прожил всего 27 лет, а сколько ярких стихов написал. Но особенно я люблю: «Выхожу один я на дорогу». Из его стихов выпирают алмазы, а в моей куче ещё нужно разбираться.
– Глеб Яковлевич, поэтесса Ирина Знаменская придумала свою классификацию поэзии, согласно которой стихи высшего уровня – это стихи, которые знают все. Ну, например: «Я помню чудное мгновенье…» Ваша песня «Когда фонарики качаются ночные…» известна очень широко. Хотя сравнение довольно некорректное, и всё же не так много у нас песен, которые знают все.
– Даже не знаю, что и сказать. А сравнение действительно ни в какие ворота не лезет. И вообще, откуда мы можем знать, какие стихи людям нравятся. Одним нравятся те стихи, а другим – эти, а третьи вообще стихов не читают. Жалко их.
– Глеб Яковлевич, в этом году город праздновал 65-летие снятия блокады Ленинграда, а День Победы стал истинно народным праздником. Как эти даты отзываются в вашей душе?
– Моя мама, Галина Ивановна, была в Ленинграде всю блокаду. А я к блокаде не причастен. Меня в середине июня отправили к сестре отца Фросе в город Порхов Псковской области. И в течение четырёх лет я маму не видел. А отца, учителя литературы, посадили в 1938-м по 58-й статье. Он был человеком верующим, из старообрядцев.
– Любовь к литературе у вас от него?
– У меня хранится чёрная тетрадочка с его стихами. Это всё, что у меня от отца осталось. В этой тетрадочке есть и такая запись: «Сегодня, 4-го октября в 8 часов тридцать минут у меня родился сын…»
Да и мама у меня училкой была. Работала в ленинградских детских домах и садиках. Им там какую-то похлёбку давали. Так и выжила. Она была одна, без мужа и без сына. Я ведь у неё единственный. Вот от родителей, наверное, и любовь к стихам у меня. Я любил Некрасова, Никитина. Я с них начал своё самообразование, когда в детстве убежал из колонии. Так что закалка у меня была добрая, а юморок мой – он врождённый. Так я начал писать стихи.
О природе, о деревне, обо всём, что красиво и чего хорошего так много у нас на Руси. Я жил за городом больше, чем в городе. Все эти стихи вошли в первый том моих сочинений – всего томов будет семь. И во втором такие же по духу стихи есть. Сейчас как-то без моего участия делается третий том. А совсем недавно в бывшем «Детгизе» вышла книжечка моих детских стихов.
– Вы как-то говорили, что перемены 90-х годов вы приняли как благо для страны и для себя. Вы сейчас так же думаете?
– Конечно. Цензура-то советская была. Меня за вышедшую в «Лениздате» книжку стихов «Тишина» трепали так, что я оказался в «нервной клинике». Потом много лет не печатали… А сейчас всё на деньгах держится. Деньги – это самое страшное зло.
– Как вы думаете, не оказывают ли издатели медвежью услугу ушедшим поэтам, публикуя всё, что они написали при жизни? Даже черновики и откровенно слабые стихи. Я говорю, в частности, о Николае Рубцове.
– Коля Рубцов… Я жил тогда на Пушкинской улице, и он стал ко мне приходить. Ты задал правильный и очень больной вопрос. Нельзя сваливать в кучу и хорошее, и неудачное. Человек – он живой. У Рубцова есть одно-два величайших стихотворения. Это по самому большому счёту. Коля мало прожил и мало повидал. Если бы он повидал больше, то не погиб бы так рано. Он выработал бы способность к сопротивлению миру, который так жесток к поэту. И вообще я считаю, что поэзия – это сумасшествие. Поэзия – это юродство. Она от Бога. Я верю в Создателя. Никто другой бы не смог создать такую красоту.
– Давайте вспомним блокадного поэта Ольгу Берггольц. Вы ведь были знакомы?
– А как же! Мы с ней дружили, иногда и выпивали. Она всегда выпивала одну рюмку. А потом были долгие разговоры о жизни, о поэзии, о её первом муже Борисе Корнилове. Она почему-то хвалила мои стихи. И никакой алкоголичкой она не была, как утверждали злые и завистливые люди. Мои стихи нравились Дудину, Орлову, горевшему в танке, – поэтам военного поколения.
– Глеб Яковлевич, почему сейчас стараются замолчать этих больших поэтов?
– Сейчас о многих не вспоминают. У нас много хороших поэтов было: Лёня Агеев, Олег Тарутин, Глеб Семёнов… Сейчас восхваляют либо комиков, либо гомиков. Нынешней власти, да и не только ей, поэзия не нужна. И самое страшное, что поэзия не нужна молодёжи. Деньги всё испоганили, вытравили из душ всё доброе и святое. Я вот сижу в своей норе, не голодаю: вермишель есть, макароны, какие-то консервы. Мне без людей страшно. Поэтому спасибо тебе, что пришёл, и «Литературке» за то, что помнит обо мне.
Беседу вёл , САНКТ-ПЕТЕРБУРГ