Аркадий Елфимов. Ангел Сибири. Павел Кривцов. Ангел вострубил. Фотоальбомы. Издательский отдел Общественного благотворительного фонда «Возрождение Тобольска». 2008
Как жалко, что мы потеряли высокое восклицание: «О!», с которого любили начать строку романтики. Говорят, в частотном словаре Пушкина оно встречается чуть не четыреста раз. И это восклицание прекрасно, потому что оно – кратчайший способ отблагодарить Бога за чудо мира. Его нельзя «выморщить», выцыганить, выпросить, потому что по нему всего вернее проверяется искренность свидетельства. «О!» через силу не воскликнешь. Оно вырывается само собою. К сожалению, в последнее время оно вырывается у нас всё реже, и мы нет-нет, да печалимся об этом, потому что душа-то просит. Иначе (в одной расчётливой, осмотрительной, беспорывной повествовательности) она скоро становится скучна и самой себе.
На этот раз «О!» было несколько сразу. Первое, когда я поднял два альбома в одной коробке, изданных фондом «Возрождение Тобольска», и в них оказалось чуть не семь килограммов. А уж второе и третье и несчётное, когда посмотрел оба альбома, посвящённые свету и миру природы и архитектуры Тобольска (Аркадий Елфимов) и его любви и вере (Павел Кривцов).
Тайное «О!» было слышно и во вступительной статье Валентина Распутина, который неслучайно начал её словами декабриста Дм. Завалишина «Нет города более картинного, чем Тобольск».
Елфимов назвал свой альбом «Ангел Сибири». Это имя и благословляющего город с кремлёвской тобольской башни легкокрылого резного ангела, и самого обнимающего Сибирь города, который, по слову покойного патриарха Алексия, с полным правом мог зваться третьим после Москвы и Петербурга духовным центром России. И как же он действительно прекрасен в фотографиях Елфимова! Легко 
понять, почему фотограф (а до этого инженер, строитель, мэр любимого города) пятнадцать лет назад создал фонд «Возрождение Тобольска». Возрождение города было возрождением души – и своей, и добрых людей, для которых он работал и работает. И как без искреннего восхищения не скажешь «О!», так без действительной любви не снимешь ни родных лиц, ни родных камней отчего дома.
Он снимает не «виды», не то, что расходится на открытки для заезжего человека. Он ждёт, когда откроется сердце того, что насквозь известно и привычно. Ведь каждый уголок уже будто до дыр «иссмотренного» мира однажды словно распахивается перед нами, и мы только вздыхаем с изумлением: Господи, как мы не видели этого прежде? А это зрение было не готово, душа помалкивала, а тут всё «сошлось». И пейзаж, угадав готовность души, поворачивается лучшим в себе. И в фотографии хотя бы только покосившегося забора становятся видны и любовь, и свет дня, и счастливое сердце, словно забор этот только для того и прожил, чтобы вот так покоситься и тем исполнить главное своё, не «заборное» служение, – сказать, как умеет, своё единственное «покосившееся» слово в замысле Божьем о мире. Кадр за кадром красота открывается и в самом простом, чего обычно никто «не видит», когда говорит, кажется, не само изображение, не деревья, избы, облака и предметы, а только мелодия, только сам воздух дня. Потому что «смотреть» тут нечего, а вот дышать есть чем и слышать есть что. Особенно художник (а тут говорит именно художник!) любит зиму в её бедной сияющей графике, когда цвета почти нет и оттого свет особенно нежен, щемяще печален или тайно радостен, как нечаянная улыбка на встречном лице. Графика его морозных туманов светла, как предутренний сон 
или запотевшее стекло, когда в детстве дохнёшь, и мир помутнеет и на минуту станет таинственен, чтобы потом вспыхнуть особенной новизной и праздничностью. Зима как-то беззащитнее перед фотографией в своей невестной целомудренной красоте, всё в ней на виду, и удержать взгляд она может только чистотой и доверчивостью. Его зима доверчива и, кажется, ещё помогает ему, открывая замысел каждой ветки, каждой забитой и забытой двери, каждого окна, которые она снимает, как человеческие лица.
В этих его «Окнах» столько любви и жизни, что тут и становится понятна святость дома, то в нём, что уносишь в дорогие сны. И, сохрани Бог, история своим сквозняком унесёт тебя за границы, ты изведёшься от тоски по вот этим голубкам и сердечкам в наличниках, по чистому подзору резьбы над воротами. Да и просто по снегу перед избой, который в разных местах лежит по-разному и тайно связан с каждым поворотом реки, с изгибом крыши и храмом вдали. Иногда по фотографиям Елфимова кажется, что и снег у него помнит себя и прилетает к родной избе на будущий год тот же, как перелётная птица.
Хочется описать каждый лист, отблагодарить его за счастье воспоминания. Всмотреться в «Дым Отечества», который над каждой избой чуть уносится ветром, пока собор на горе не «снимется с якоря» и не поплывёт по горьким волнам этого дыма, как и сама «деревянная эскадра» старого Тобольска. Вслушаться в молчание оставленных изб, в которых ещё таинственно слышна ушедшая жизнь. Вглядеться в молодое лицо соборов, радующихся вернувшейся молитве. Почувствовать удивительную красоту отражений, про которую когда-то чудный поэт Валентин Берестов сказал, что они – «искусство природы», её опыты художественного самопознания.
Посмотришь несколько листов и закроешь альбом. Надо подождать: стой, сердце, передохнём. Красота в большом количестве трудна душе. Постоишь с мастером в одном тихом дне и свете и не торопишься перевёртывать страницу, потому что уже узнаешь, что она потребует другого состояния и надо успеть приготовиться. И опять удивишься неожиданной мысли, что природа порой любит подражать старым мастерам, оглядываться на лучшее из созданного человеком, чтобы «спохватиться», что она слишком хаотична и ей не мешало бы поучиться у «венца творения». Так что иногда какой-нибудь поворот реки глянет совершенным Саврасовым, а кусок опушки вылитым Левитаном. Думаю, что теперь тобольский пейзаж будет 
нет-нет, да оглядываться на фотографии Елфимова и «цитировать» их. И, значит, они будут детьми одного Божьего замысла и одной любви.
А в человеческих лицах город будет оглядываться на Павла Кривцова, чтобы запомнить их в лучший час. О, тут только смотри! Так вот, значит, зачем снимают людей лучшие мастера. Я это будто впервые увидел, хотя уже знал не только альбомы других художников, но и самого Павла Кривцова много перевидал. И вот словно впервые узнал эту любовь и ответственность. Тут и слово «художник» как-то неловко. Уместнее было бы высокое – свидетель перед Богом. Словно он берёт каждого снятого им человека за руку, ставит в церкви на амвоне и поворачивает к народу (а вы попробуйте встать на амвоне-то и сразу и увидите, чем он отличается от сцены). Словно и правда «Ангел вострубил», как назвал свой альбом Павел.
Я говорю прежде всего о «церковных» фотографиях. Как эти лица прекрасны! Особенно молодые. Слушают ли семинарские уроки, сами ли преподают. Несут ли от храма Великим постом «четверговую свечу», чтобы не задул ветер с Иртыша и Тобола. Пишут ли иконы или «христосуются». Какая внутренняя тишина и «хранение себя»! Подлинно какой-то «другой мир», словно не с нашей улицы. Да так и есть – знаем мы нашу-то «улицу». Поневоле отметишь, как отличаются пожилые прихожане, кто был повреждён безверным временем и теперь только «исправляет лицо».
Теперь это, в общем, снимают часто. Особенно любят это занятие художественные дамы «от церкви». И всегда ты чувствуешь при взгляде на такие фотографии тайную неловкость, словно тебя немного обманывают, чуть играют – и фотограф, и «статисты» исполняют благочестивый спектакль. А тут и друзья Тобольска, и чиновники, и историки, и художники увидены тоже словно с амвона, одеты любовью и доверием.
И снова, и снова лист за листом молодые священнические семьи с выводками детей, послушники и старые монахи, которые таинственно соединены небесным временем (как запомнился мне когда-то в Печорах мальчик-послушник в монастырском лазарете, приговаривавший ветхому старцу: «Коль, Коль, ты смотри осторожнее, ступенька тут», словно они были сверстники перед Богом).
И материнские лица в незабываемом свете! Те два листа, которые так уж и останутся в сердце, когда мальчик целует материнский живот или, встав на скамеечку, слушает в нём движение новой таинственной жизни.
В фотографиях Павла Кривцова нет проповеди. Они все – сами исповедь, признание в любви к Богу и миру. И это их целомудрие хранит и очищает и наше зрение, словно и мы на минуту выходим из нечистой суеты дня и оказываемся в «невечернем свете» другой, лучшей жизни.
Какой подлинно прекрасный подарок сделал фонд «Возрождение Тобольска» городу и миру. Я ещё раз перелистываю эти тяжёлые тома, радуясь их основательности, чистоте печати, какой-то покойной силе. И не надо ничего специально говорить о Сибири, о её генетике. Как бы над ней ни мудровали и чего бы ни делали, а она всё светит здоровым морозцем и крепостью. Бог милосердно продолжает думать о России в вечности, даже когда она сама норовит позабыть себя для целлофановых соблазнов заигравшегося мира. Думает и спасает.
, ПСКОВ