Продолжаем дискуссию о поколении тридцатилетних в литературе, начатую В. Левенталем в № 12. Приглашаем к участию писателей и критиков.
С большим интересом слежу за этой увлекательной дискуссией и удержаться от высказывания не смогла. Я согласна с тем, что для отличительных черт поколения у нас слишком маленькая выборка (писателей вообще немного) и слишком короткий период анализа, но я всё же отличительные черты вижу, наверное, потому, что сама не намного старше.
С нашим сорокалетним поколением всё гораздо проще. Перестроечное детство, испуганные родители, на глазах у которых рухнула великая страна, дичайшая инфляция, безработица, нужно как-то выживать, переучиваться и перестраиваться, а ты растерялся и ничего не умеешь. Спокойные деды и бабушки, пережившие войну, знающие, что обязательно выживем, но не все, конечно, не все. А ты маленький, и это чувствуешь, растёшь в этом. Такой мир для тебя норма. Отсюда и наш болезненный трудоголизм, и желание «напахать», запасти побольше, и тотальное недоверие миру. И очень явное предчувствие смерти. Как-то Ирина Барметова готовила очередной «Аксёнов-фест» и попросила меня собрать спектакль из произведений лауреатов. Желательно что-нибудь светлое, о любви. Я, Григорий Медведев и Роман Рубанов с жаром принялись за этот проект и обнаружили, что с любовью как-то сложно. Общая у нас в текстах только смерть. Вот о смерти – пожалуйста: и фоном, и красной нитью, и частная смерть, и умирание мира, и герой, чувствующий это умирание и пытающийся как-то бороться, что в принципе невозможно, но надо искать в себе силы и продолжать. Отсюда мистика и фэнтези – нам тут не нравится, можно мы отсюда уйдём? Хотя бы ненадолго. Отсюда интерес к прошлому и истории – надо же разобраться, почему так вышло. Интерес к биографиям и жизненному пути – были же люди, которые и в более тяжёлых условиях как-то могли. Отсюда и вся эта литература травмы, попытки отстраниться от опыта родителей, но ты уже так сформировался, и обвинять их, по сути, в чём? В том, что они сами испугались? В том, что плохо прикидывались и не излучали уверенность? Не изолировали нас от страшного мира? Не растили из нас чемпионов? Ну бред же. Язык не повернётся.
И вот приходит новое поколение. Наши младшие братья и сёстры. Вот они, благополучные дети, которые родились, когда страна уже начала выправляться. Они априори здоровы, по крайней мере для нас. И мы смотрим на них очень внимательно. Мы хотим увидеть эту литературу здорового человека.
Среди прозы тридцатилетних практически нет завиральных теорий, они никого не обвиняют, они очень адекватны. Нет попыток переписать нашу историю, она им вообще малоинтересна. Чего там выискивать? Прошлые ошибки прошлых поколений? Это непродуктивно, надо идти вперёд. Они не хотят дать миру какие-то новые основы государственности или строения общества, в их прозе нет политики. При этом есть патриотизм. Мы любим свою страну как больного ребёнка, а они её просто любят. Хотя с любовью тоже сложно. Они, опять же, адекватны, я не встречаю в их текстах никакой фатальной любви, ради которой можно пойти на смерть, такой, чтобы ждать всю жизнь, не дождаться, но всё же надеяться. Так любят шестидесятилетние. Для тридцатилетних такая любовь – это абьюз.
Современные тридцатилетние теоретически подкованы, они выучились, они умеют строить композицию, создавать рабочий сюжет, они думают о том, как выглядит текст со стороны, и стараются подать историю так, чтобы зацепить и шокировать самого взыскательного читателя. Они гораздо смелее в выдумывании, чем сорокалетние, пытавшиеся в первую очередь сбежать в текст.
И пишут они вот о чём. Детдомовский мальчик, мать которого покончила с собой, и он теперь тоже хочет. Ребёнок, думающий, что его семья – жестокие колдуны, убивающие деревенских, а они просто скрываются от закона. Сын маньяка-педофила. Дочери жестокого абьюзера: одну он насилует, другую бьёт. Одноклассник, склоняющий возлюбленную к совместному самоубийству. Жертва похищения. Мать-одиночка, родившая инвалида и с горя бухающая и спящая со всеми подряд. Бабка, подобравшая грязного мальчика-сироту и думающая, что он леший. Бьёт его и обливает ледяной водой, чтобы выгнать бесов. И до бесконечности.
Это уже не васякинская Я-травма, льющаяся сплошным потоком, как бог на душу положит. Это выстроенные и сюжетно складные произведения. Все на местах, всё довольно хорошо написано. И я долго пыталась разобраться в том, почему же мне так нещадно фонит, постоянно кажется, что всё это картонно, недостоверно. Будто бы это игра в травму, а не сама травма. А потом вспомнилось, как мы с киношными коллегами в голос ржали на одной из презентаций, когда хорошенькая и весёленькая девочка бодро шпарила о том, что эта книга её, о многолетнем преследовании и групповом изнасиловании, основана на реальных событиях и личном опыте. И ни один мускул не дрогнул.
И дело не в том, что все сорокалетние, пишущие о травмах, реально травмированы, а тридцатилетние нет. Сорокалетние также выдумывают, также стараются вжиться в покалеченного персонажа, но на них как раз и работает их детский опыт, которого у тридцатилетних нет. Крах, хаос, а ты маленький. И пока ты шёл за хлебом, он подорожал в два раза, и теперь такая очередь, что если стоять, то домой ты придёшь только завтра. И вот это ощущение хаоса окружающего мира и ужаса перед ним – это то, что постоянно испытывает травмированный человек. Поэтому у сорокалетних получается достоверно, а у более молодых – уже нет. Но инерция очень сильна, тренд есть, мы его создали, а старшие поколения его поддержали, это было ново, прогрессивно и интересно. Такая литература – это зеркало, это способ самопроверки: а я сам здоров? Сам я никого не травмирую? А если да? Раньше у них не было времени об этом думать, они выживали и помогали выживать нам.
Поэтому юные авторы вместо того, чтобы показывать нам свой мир, новый, весёлый, умный, которого так много в их пабликах и блогах, в который мы все очень хотим, берутся художественно описывать и переосмысливать опыт травмированных людей. Они смотрят на всё это со стороны и делают выводы, в общем-то даже правильные. Но получается всё равно слабо, потому что в основе их личности нет тревожности, нет ужаса, нет страха. И каждый раз, когда я беру в руки очередной такой текст, мне хочется сказать.
Ребята, не ходите за нами. Боль – это некрасиво. Нам она не нравится, хотя со стороны может казаться иначе. Просто мы всё ещё стоим в той очереди за хлебом и можем сбежать только в текст. Уведите нас.