Из промельков самого памятного за треть века работы в Институте мировой литературы: как в начале 70-х Пётр Палиевский восходит на трибуну в притихшем актовом зале и, оправдывая ожидания, начинает свою речь словами громового эффекта: «Великий русский писатель Василий Васильевич Розанов…»
Потом только и пересудов было в кулуарах: да как это он посмел, да кто ж ему позволил, да что бы это значило…
Розанов был тогда под запретом. Что вовсе не значило, будто имлийцы его не ведали. Да и не только имлийцы. Ещё студентами, когда мы с однокурсником Валерием Фатеевым (ныне автором самого объёмистого труда о Розанове) жили в одной комнате высотки МГУ, мы азартно соревновались: кто больше укупит у антикваров знаковых книг Серебряного века. На что уходили не только стипендии, но и все подработки в молодёжном «Спутнике» и солидном «Интуристе». Чаемой вершиной оставался «Столп и утверждение истины» Павла Флоренского (двадцать пять рублей у спекулянтов!), зато сразу за ним шли разрозненные томики Василия Розанова. Добыв как-то (всего за червонец) «Уединённое» в магазине на углу Литейного в Питере (рядом крутился юный тогда ещё Бродский), я надолго выбился в лидеры нашего спора. Так что когда великий педагог по призванию Кожинов стал мне по телефону объяснять, как выглядели прижизненные издания Василия Васильевича (мол, поля, люфт, иной раз одинокая фразочка на странице), я его перебил: «Не трудитесь, Вадим Валерьянович, вот они стоят у меня на полке – почти все эти прижизненные издания…»
Могли ли мы мечтать тогда, что не пройдёт и полвека, как на эти самые полки встанут в роскошных новеньких суперах целых тридцать томов Розанова!
Потрудился над осуществлением задачи Александр Николаевич Николюкин – из поколения Палиевского, тоже имлиец и тоже отчасти американист. Кто когда-нибудь участвовал хотя бы в одном из трудов, коих он был ответственным или главным редактором, тот знает, каким въедливым упорством, каким даром убеждения и какой неукротимостью в достижении намеченной цели обладает этот человек. Все эти качества сполна понадобились ему, чтобы довести задуманное до конца. Отмобилизовав десятка два публикаторов, архивистов, текстологов и комментаторов. Вынужденно лавируя в эпоху крутых перемен между издательствами и даже городами. Затратив на всё про всё около двух десятков лет.
Первый том вышел ещё в 1994 году в полурастаявшем ныне издательстве «Республика» (былом всемогущем Политиздате). Под заманным названием «Среди художников» вновь опубликованы были тогда две известные книги Розанова – помимо титульной ещё «Итальянские путешествия», включавшие и путевой очерк впечатлений германских. Тираж был вроде бы слишком оптимистичный – двадцать пять тысяч. Но он немедленно исчез с прилавков. Забегая вперёд, скажу, что тираж последних томов, только что вышедших, в десять раз меньше, и проблем с их приобретением нет. Так за эти годы всё изменилось: немереные запасы русского леса идут теперь известно на кого.
Но вот я взглянул сейчас на задник обложки первого, 1912 года, издания «Уединённого», тираж – те же две с половиной тысячи экземпляров. Тот же самый, примерно каким выходило прижизненное собрание сочинений Пушкина. Есть над чем задуматься. Похоже, что на вершине отечественной читательской пирамиды вот уже два века пребывают неизменные две тысячи человек.
Кстати, у Розанова с Пушкиным помимо многого прочего (о чём – в изящно изданном не так давно В. Сукачем сборнике «Розанов о Пушкине») есть и одно общее, весьма популярное среди литературоведов определение, к ним обоим применяемое. Мы ведь то и дело слышим: Пушкин – Протей. Но не меньший Протей и Розанов. О нём, правда, нередко пытаются говорить как о серьёзном, даже выдающемся философе. Однако из Розанова можно вывести столько разных философий, что скоро запутаешься. Он и материалист и идеалист, и христианин и язычник, и либерал и консерватор, и юдофоб и юдофил, и националист и суровый обличитель русской «неметёности» в мыслях и быте. Он, короче говоря, импрессионист, с необыкновенной яркостью запечатлевающий – как никто, пожалуй, за всю историю – лики и блики своих непрестанно меняющихся восприятий. Смешно поэтому с ним спорить по вопросам мировоззренческим или религиозным – он и сам с собой спорил в печати, прикрываясь псевдонимами. И был выставлен за дверь знаменитых петербургских философско-религиозных собраний, бушевавших в Северной столице сто лет назад. Какие, мол, споры могут быть с беспринципником. Нашёптывающим (а то и «наплёвывающим», по Андрею Белому) в ухо подвернувшемуся собеседнику в курилке нескончаемые, будто из воздуха состыкаемые парадоксы, один поразительнее и проницательнее другого.
Но вот что интересно: прошло сто лет, и все именитейшие участники тех собраний, казавшиеся великими репрезентантами русского духовного Ренессанса, представляют ныне интерес, скорее, академический. Конечно, находятся интерпретаторы у Флоренского и Франка, Бердяева и Шестова, Лосского и Лосева, Карсавина и Карташёва, С. Булгакова и (тоже тридцатитомного!) Ильина, но истинных продолжателей что-то не видно.
А начни мы перечислять известнейших эссеистов нашего времени, работающих «под Розанова», то остановимся не скоро. Жив курилка-то! Непременно припомним ему вослед и «жизнемысли» Гачева, и бесконечную ассоциативность Галковского, и замысловатую «патологию русского ума» Гиренка, и поэтико-эзотерические размышления «наедине с собой» Головина и так далее, и так далее. Читатель и сам может заглянуть в первый пока ещё том симпатичного труда А. Нилогова «Кто сегодня делает философию в России» и набрать там немалый отряд наследников Розанова. Ещё бóльший соберём урожай, если припомним нынешнюю писательскую эссеистику от Распутина до Личутина, от Проханова до Полякова, от Крусанова до Пьецуха, от Аннинского до Рассадина, от Курбатова до Бондаренко.
В чём тут дело? Ответ очевиден: Россия – страна не философов и даже, как ни странно, не религиозных мыслителей, а писателей. В том числе и тех, кто рассуждает на философские и религиозные темы. Но рассуждает по-писательски. То есть так, что мысль тут не отвлечённость, а живой образ. И Розанов в этом деле – и один из отцов наших, и бесспорная наша вершина.
Горький когда-то назвал Есенина организмом, созданным природой для производства поэзии. Вот таким же органичным был и поток мысли, выделяемый Розановым.
Он, этот поток, ошеломлял своей беспримесной незаимствованностью и внешней естественностью, непридуманностью, своей рождаемостью прямо на глазах и самых гениальных современников Розанова. Ярче всех, разумеется, поведал о том в своих мемуарах Андрей Белый, умевший и словами писать портреты людей убедительнее любых художников. Вот его первое впечатление от «враждебного и яркого» писателя, который вдруг незваным явился к Зинаиде Гиппиус, где хозяйка салона воспаряла в собеседовании с маститым символистом к «высоким проблемам».
Ни в ком жизнь отвлечённых понятий не переживалась как плоть; только он выделял свои мысли – слюнной железой, носовой железой; чмахом, чмыхом; забулькает да набрызгивает отправлениями аппарата слюнного; без всякого повода смякнет, ослабнет до следующего отправления; действует этим; где люди совершают абстрактные ходы, он булькает, дрызгает; брызнь, а – не жизнь; мыло слизистое, а – не мысль.
Да, но почему же подчёркнуто тут сразу у Белого, что писатель ему – «враждебный»? Да потому, что в воспарениях модных «богоискательских» салонов того времени было стойкое неприятие всякой органики, которую принято было списывать на «тривиальность». И Толстой был им, «воспарителям», тривиален, и, конечно, при всей признаваемой – куда же деваться – гениальности, Розанов:
Да, апофеоз тривиальности, точно нарочно кидаемой в лоб нам, со смаком, с причмоком чувственных губ, рисовавших сладчайшую, жирную, приторно пряную линию!.. Отдалось мне: вот просвирня какого-то древнего храма культуры, которая переродилась давно в служащую при писсуаре; мысли же прядали, как пузыри, поднимаясь со дна подсознания, лопаясь, не доходя до сознания, – в бульках слюны, в шепелявых сюсюках.
Характеристика, что и говорить, восторженно-нелицеприятная, чуть ли, при всей восторженности, не брезгливая. Не более того жаловал «декадентов» и Розанов – тоже признавая кое за кем из них литературный талант. Но что толку в красивых словесах, коли дух за ними стоит, по Розанову, бесплотный – бесполый.
Такой же дух долгое время виделся ему и в христианстве, за что Розанов и снискал славу «русского Ницше». Хотя и в этом вопросе, столь важном для испытывающей тотальный кризис православной страны, последовательности у Розанова никакой. Поди разберись, что на уме и на душе у «юродивого» (отзыв Буренина – соперника по фельетонному отделу «Нового времени»). То утверждает, что всё христианство пронизано «тёмными лучами». То вдруг признаёт в великой княгине Елизавете Феодоровне, устроительнице Марфо-Мариинской обители на Ордынке, «самое светлое лицо русской истории». Круть, верть – как ртутный шарик. Приголубь его какой-нибудь монастырь, не было бы у христианства лучшего апологета. Так заключил в одном из писем 1918 года отец Павел Флоренский, наблюдавший последнюю агонию Розанова близ стен Троице-Сергиева монастыря, который – не приголубил.
Среди многих документов соответствующего розановского письма, наполнившего многие тома этого издания, выделяется как раз его переписка с Флоренским. Она составила основу предпоследнего, двадцать девятого тома, вышедшего в текущем году уже в издательстве «Росток», в Петербурге. Опубликована эта переписка впервые, и это, конечно, одно из тех «чудных открытий», которыми одарил нас минувший век. Как ни странно, не так много у нас писательских писем друг к другу, которые стоят любого интеллектуального романа. В «золотом» XIX веке и вовсе ничего – там, считалось, приберегали заветные «цветочки» для художественных произведений. Были, слов нет, гениальные письма Пушкина и Чехова, но ведь у них обнаруживается и явный недоимок равновеликих корреспондентов. А в веке XX припоминаются лишь эпистолярный роман «из двух углов» Вяч. Иванова и Гершензона, послания Блока и Белого друг к другу да «переписка двух Иванов» – Ильина и Шмелёва. И вот Розанов с Флоренским, предоставляющие неофитам – по темам и уровню – материал, которого запросто хватит на множество диссертаций.
Начал переписку младший, Флоренский, ещё до личного знакомства подавший (9 сентября 1903 года), как он выразился, свой голос из чуждых Розанову сфер, – «из тех сфер, где способ мышления – рассмотрение форм, проникающих, упорядочивающих и делающих стройным космос, одним словом, где Логос-устроитель является преимущественным чаянием». Поясняя мотив своего обращения именно к Розанову, Флоренский даёт такую оценку своему желанному корреспонденту:
Вот настоящий гений, гений от рождения, но совсем неполированный и, по-видимому, над собой не работающий человек, который творит новое, подготовляет скачок во всём миросозерцании и, сам того не подозревает, творит так же стихийно, как течёт река.
Нельзя не отдать должное интуиции Флоренского: ведь того «нового» (уединённо-опавше-листного, набравшего целые короба тончайших, неуловимейших «полумыслей-получувств», чем и вошёл Розанов в мировую литературу) ещё не было, рассмотреть всё это можно было ещё разве что в начатках, однако чуткий мыслитель, и сам только-только нащупывавший свою тропу, сразу понял, с явлением какого уровня имеет дело. Уловил он, естественно, и самое неприемлемое для него в Розанове – его маниакальную с точки зрения православной ортодоксии трактовку модной «проблемы пола». Любопытно, что переписка двух русских мыслителей началась в год выхода знаменитой книги Отто Вейнингера «Пол и характер», сделавшейся наряду с трудами тоже венца Фрейда основным интеллектуальным брендом того времени на Западе. Флоренскому предстоит потом ещё полтора десятка лет отстаивать в этой переписке дело и образ Христа и Божией Матери от нападок «фалуссопоклонника». Отстаивать со всем мыслимым почтением к очевидному для него гению корреспондента, но и со всей твёрдостью будущего священника и мученика за веру. В одном из писем он даже предрекает Розанову адовы муки на его, розановский, манер: поместят-де мечтателя в помещение, сплошь состоящее из «фаллусов», вот тогда-то он и взвоет от ужаса.
«Физиологизм» Розанова («философическая порнография» – припечатывал строгий народник Михайловский) одних отталкивал, других завораживал. Видимо, он витал в воздухе в то время. Фрейд его не придумал, но лишь выразил – по-своему – настроение эпохи. «Мысль рождается во рту», – говорили и ультрамодные тогда немецко-швейцарские дадаисты (смотри о них только что вышедшую в ИМЛИ замечательную книгу В.Д. Седельника «Дадаизм и дадаисты»). Неожиданная ассоциация, но – на глубине – оправданная. Вспомним, что розановское «О понимании» было любимым чтением лидера обэриутов Введенского. Или: что первую книжечку о Розанове написал в начале 20-х годов лидер формалистов Шкловский. Увидел в авторе «Уединённого», стало быть, новый, небывалый «приём». У литературы ведь столько всяких измерений, что начать измерять можно с любого конца. Тем более когда речь идёт о таком авторе множества граней, как Розанов.
Выстроено тридцатитомное (в итоге) издание не столько хронологически, сколько тематически. Всё, чем отметился в первую голову гений Розанова и чем он люб нам доныне, можно обрести тут в отдельных, иногда смежно-прилегающих томах. «Семейный вопрос в России», перспективы строительства общественного космоса («русского мира»), терроризм как угроза национальным задачам, история мировых религий – в частности, египетской и иудаистской, портреты русских писателей – как любимых, так и не очень (об одном Гоголе больше десятка статей и заметок и о Достоевском не меньше), эссе «Об эстетическом понимании истории», о «Религии и Культуре», о недооценённых «Литературных изгнанниках» (Страхове и Леонтьеве) – вот, пожалуй, основные сквозные темы всего сорокалетнего творчества одного из самых проницательных и страстных мыслителей России за всю её историю.
Вослед Данилевскому и Леонтьеву (с которым он переписывался) Розанов много размышляет и о национальной «пневматологии», то есть духовной типологии. И достигает местами пророческой зоркости. Так, он не раз пишет о том, что решающие события мира в ближайшем будущем определят три «судьбоносных» народа – немцы, евреи и русские. Если вспомнить о том, какие революции потрясли мир в XX веке – правая немецкая при нацистах в Германии и левая в России, в которой, как и предрекал Розанов, слились русский утопический хилиазм с хилиазмом талмудическим, еврейским, то и тут нельзя не отдать должное русскому «подённому публицисту». «Если это обыкновенное газетное писание, – писал ему тот же Флоренский, – то почему зарницами вспыхивают Ваши мысли, почему заинтересовывает, захватывает то, что никогда ранее не интересовало, почему замирает сердце и слабость восторга вместе с неизъяснимой сладостью проникновения в сущность охватывает всё существо? Почему всё другое кажется после этого пустым, поверхностным, представляется пережёвыванием избитого?».
Потому, хочется ответить, что тут магия небывалой неординарности, вырастающая из такой неброской с виду «тривиальности». Две тысячи русских читателей (плюс потребители Интернета) могут оценить её теперь в полной мере.
Только вот в полной ли? Нет, конечно. В издание не вошли первая, особняком стоящая книга Розанова «О понимании», некоторые другие его работы. Остаётся ещё немало текстов, над которыми сейчас трудятся многочисленные, слава богу, розановеды – давно сердечным зовом, как В. Сукач, В. Фатеев и иже с ними, притянутые к любимому писателю. Своё издание Розанова затеяло издательство Станислава Лесневского – одно из самых авторитетных и, что называется, культурных в наши малокультурные дни. Не успокаивается на достигнутом и славно потрудившийся на этой ниве А. Николюкин. Казалось бы, сделано энтузиастом немало: освоена такая гора, как настоящий тридцатитомник, написана биография для ЖЗЛ, выпущена – на удивление полная и обстоятельная – Розановская энциклопедия, изданы в совершенно роскошном по нашим временам виде материалы грандиозной Розановской конференции 2006 года (около ста участников из многих стран мира!). Но в издательстве Академии наук уже лежит вроде бы благожелательно принятая заявка неутомимого исследователя на академическое собрание сочинений Розанова – такое, где уже не будет претензий ни к текстологии, ни к атрибуции, ни к комментированию текстов писателя, собранных в максимально доступном объёме.
Итак, можно не сомневаться: столь ошеломительно, как внезапный обвал, начатая розановская издательская эпопея будет продолжена!