Софья Симонова, Саратов, 18 лет
* * *
Однажды я проснулась с чужим сердцем, оно отчаянно билось о рёбра, солнечное сплетение, пыталось дорваться до чего-то чуть ниже лопатки. Бледное солнце тускло стекало по плотным шторам, омывая комнату. Учёба, учёба – плохо помню, когда последний раз долго гуляла на улице, разговаривала с кем-то дольше двух минут. Зачем? Лучше дома окунаться в шелест тетрадей, думать, думать, а потом умолять, чтобы не думалось. Это мой последний год в школе и, может быть, в этом городе. По ночам будущее изводит, сводит с ума, а одиночество поджидает в зеркале, в отражении, которое уже давно совсем на меня не похоже. «Я, я, я! Что за дикое слово! Неужели вон тот – это я?» – я не Ходасевич, не Пастернак, не Ахмадулина, но я говорю их словами, задаю себе их вопросы, мучительно пытаюсь найти свои ответы. Всё чаще чувствую, что грань стирается, какая-то важная, жизненно необходимая грань, линия между мной и ими, между настоящим и далёким прошлым, живым словом и мёртвым. Вдруг необъяснимая потребность в воздухе, нужно открыть окно: ледяной порыв, свист, холод уже не приводят в себя.
– Дочь, ты куда?
– Скоро вернусь, мам!
Хлопнули двери квартиры, лифта, подъезда, калитки, под ногами вязкая каша, напоминающая «Дружбу» из школьной столовой, только вместо изюма попадается непонятно откуда взявшийся щебень. Скоро весна, ноги стремительно ступают по дороге, пытаются подстроиться под темп идущей рядом женщины, ритм музыки, доносящейся из развалившейся «десятки», грохот машин, разбивающих колёсами хлипкий снег. Пивные, табачки, шаурмичная на углу – отличное окружение для школы, да и половина учеников, стоящих на учёте в ПДН, не лучшая компания для учёбы. Я тоже здесь училась, но вскоре перевелась ближе к центру, вот и сейчас так хочется куда-то к Волге, к огням проспекта.
Мороз обжигает горло хлеще мятной жвачки, скоро остановка, как обычно, в спешке оставленные размокшие коробки из-под фруктов пахнут отчаянием и, может, немного скисшим молоком. Трамвай не ходит по расписанию, остаётся только стоять и ждать, слушать автомобильные гудки, крики детей, бормотание взрослых и бесконечные разговоры, которые затуманивают мысли, разговоры людей, непохожих друг на друга, непохожих на меня. Что у меня может быть с ними общего? Из размышлений вырывает скрипучий диалог старушек:
– …Да, эти совсем развалились уже. Говорят, скоро даже тройку нашу выкорчуют.
– Да ты что, Галь!
– Губернатор вот обещает скоростной, новый! Только вот когда? Ломать не строить.
Как «выкорчуют»? Почему «выкорчуют»? Вынимаю из кармана телефон, набираю, по запросу выскакивает первая новость: «В Саратове готовятся к реализации проекта скоростного трамвая с 20 февраля. <…> Во время реконструкции путей закроют маршруты № 3…»
Сегодня 19 е, неужели это последний раз? Подходит трамвай, к горлу подкатывает ком, кажется, что в окне рядом с моим неестественно детским лицом сквозь дымку пара проявляется ещё одно – мамино, будто именно в этом вагоне я поехала первый раз, когда-то больше десяти лет назад. Вхожу, встречаюсь с угрюмыми, замершими в скорби лицами. У нас в городе вообще не улыбаются, иногда хмурятся, ухмыляются, но ту южную, веющую запахом моря и пахлавы улыбку не встретишь. Вот, качаясь, подходит кондуктор, и эта грузная сердитая женщина в цветной жилетке вызывает у меня приступ нежности, ностальгии по времени, когда сиденья были выше, солнце – ярче; помню, меня мама поднимала на руках, чтобы я посмотрела на надпись под потолком. Ведь трамваи у нас не саратовские, все они приезжают из самых разных концов страны: Москва, Петербург, Пермь – это видно по тем железным прямоугольникам почти под крышей. Ещё там есть год: этот 1990-го, а я видела совсем новый – 2004-го, наверное, стал не нужен в большом городе и его, словно старого циркового медведя, привезли к нам доживать свой срок.
Первая остановка – торговый центр, здесь всегда входит слишком много людей, серые лица, чёрные куртки. Вдруг тишину вагона наполняет звон детского голоса, маленькая, с чёрными волосами, румяными от мороза щеками девочка что-то увлечённо рассказывает маме, задыхаясь, повторяя несколько раз, пыхтя забираясь на ступеньки, перебирая пальцами завязки на шапке. Все в вагоне хмурятся, одна особенно сердитая бабушка с морщинами около бровей смотрит почти враждебно, а мама, уставшая, с синяками под глазами, мама улыбается, по-настоящему улыбается, и морщинки у неё, как лучики, появляются в уголках глаз. Мне тоже улыбаться вдруг хочется, смеяться, жмурясь от слепящего солнца, и вот я ниже сантиметров на пятьдесят, в ладони не телефон, а тёплая мамина рука, я сижу в летнем раскалённом трамвае, болтаю ногами, болтаю о том, как меня не любит воспитательница в детском саду, как я «прихожу в сад утром, а ухожу – голодная», в кулаке с гордостью сжата горячая мелочь на проезд. Из лета 2010-го меня вытаскивает весьма безобидный вопрос девочки:
– Мама, кем ты хотела стать в детстве?
– Художницей.
– А почему не стала? А станешь?
С уставшего лица женщины сползает улыбка, потом идёт череда оправданий про неприбыльность, объясняемую в количестве шоколадок, советы родителей, потом молчание. Угрюмая бабушка, ухмыляясь, смотрит в окно, девочка с широко открытыми глазами – на поникшее лицо мамы.
– Ну, а ты ему чо?
– Нет, ну я ему и гофорю: Ефли ты меня фейчаф брофиф, я ф тобой... кхм... носиться тут не буду, out of sight out of mind, Борь, – интеллигентный разговор двух девочек лет четырнадцати заметно затрудняется пережёвыванием булок, купленных в соседней пекарне. «Первая Дачная» – вторая остановка на моём маршруте. Мы с подругами любили заходить за пирожными после танцев, обсуждать драмы, длившиеся с летних лагерей, посмеиваться над видео с котами, ловить момент, чтобы вовремя подкинуть опавшие листья для фоток. Где те девчонки сейчас? Я не виделась с ними уже тысячу лет, у каждой своя жизнь, драмы, комедии, весь театральный репертуар. А эти девочки пока смеются вместе, шепчутся, оглядываются, вдруг одна обращается к третьей, зарывшейся носом в шарф; та не отвечает. Интересно, о чём она думает? Может, о том, что проходить «Недоросля» третий раз – это уже слишком? Или о том, как съест дома отложенный с вечера сырок? А может, всё-таки о том, будут ли они так болтать спустя пять, десять лет?
– Машенька, опять ты пропала! Ало, мы горим, трамвай перевернулся, Аннушка уже разлила своё масло! Наша остановка, Маш!
Удаляющийся хохот, растерянный взгляд, угрюмое молчание, занавес, выход на поклон.
– …Да плюнь ты на неё вообще, забудь, она просто старая грымза с комплексом неполноценности и проблемами с мужем, если он у неё вообще есть... я про мужа, конечно.
– Саш, ты не понимаешь, это же тройка по контрольной...
– Тройка и тройка, в универе это у нас будет «удовлетворительно», так что удовлетворись и думай лучше о том, как мы будем крутыми московскими тётками. Нет, я тебе правда говорю, у меня там у знакомой подруга живёт, там вообще всё по-другому! Сдадим ЕГЭ на все сотки и уедем…
Яркие губы, руки в кольцах, пресловутые чёрные куртки, из рюкзака в значках торчит помятый учебник по русскому за десятый класс. По лицу удавом ползёт ненавистная ухмылка. Подумать только, и мне ещё год назад всё казалось таким возможным, простым, мечты были мечтами, а не целями, экзамены – чем-то далёким и несбыточным. Дышалось проще, учебники были легче, хотя кто носит учебники в одиннадцатом классе? Остановка. Подруга бодро спрыгивает со ступеньки, девушка остаётся одна, перебирает в руках провод от наушников, смотрит на пол, в окно, на спинку кресла впереди. Так ли возможно отсюда выбраться? Поручень, сетка царапин на стекле, оранжевый жилет, шапка с завязками, красный шарф. Гул ветра, стук колёс, шуршание пакетов, дыхание. Трудно дышать, больно дышать, виновато-страшно. Пять предметов, четыре звука, три ощущения, – дыхание квадратом, должно помочь, никогда не помогает. По-моему, некоторые произошли не от обезьян, а от рыб, потому что задыхаться в трамвае без дверей – то, что может пошатнуть теорию эволюции, но пока пошатывает только меня.
Скоро проспект, один поворот, второй. Интересно, а всем хочется обратно? Колет где-то между пятым и шестым ребром, я поднимаюсь с сиденья, поворачиваю голову. Из исписанного временем запотевшего стекла на меня смотрит незнакомая девушка, её волосы не вьются, а уныло лежат на сгорбленном под сумкой плече, глаза... глаза напоминают о чём-то, что-то, кого-то. Оглядываюсь, это конечная, вагон пуст, водитель вышел покурить, кажется, опять обесточило. Никого, только отпечатки ребристых подошв и чья-то варежка на сиденье напротив. Схожу по ступенькам, впереди томно приволакивает ноги хмурая бабушка, сегодня мой любимый дом, принадлежавший какому-то купцу, не улыбается мне бликами на окнах, а хмурит шиферные брови. Птицы, рано прилетевшие с зимовки, отчаянно кричат на тополях. Иду, в голове что-то из «Записных книжек» Довлатова: «Печаль и страх – реакция на время. Тоска и ужас – реакция на вечность». Глаза девушки в окне, уставшей женщины, девочки с шарфом, школьницы с наушниками. Разный цвет, форма, разрез, но один страх, страх перед временем, неизвестностью будущего и необратимостью прошлого.
Бабушка садится на скамейку около храма, солнце весело играет бликами, прохожие недовольно жмурятся, а она… она прикрывает глаза и улыбается, покрытое сеткой морщин лицо смягчается, я смотрю вверх, облака раскинулись веером, открывая бескрайнее небо. По-настоящему весеннее солнце. О чём она думает? Жалеет ли о прошлом, боится будущего? Ответ читается даже сквозь изрезанные старостью веки. В груди растекается что-то тёплое, что-то моё. Скоростной трамвай может укоротить нити времени, изрезать их чугунными колёсами, но нити судьбы – они ему неподвластны. Мамина рука, горячая мелочь, опавшие листья, вагон трамвая – узелки на память, но ведь будет что-то ещё. Трамвай сменится на метро, мелочь на проезд на карту «Тройка», а я… я иду. Сквозь веки проникает весеннее солнце, омывает широкую улицу, я знаю, так было и будет. Может, и люди в чёрных куртках знают?