«Бумажный солдат» стал отражением совсем не того времени, о котором повествует
В одном из недавних номеров «ЛГ» Жанна Васильева начала свою рецензию так: «Скажу сразу: насколько мне нравился фильм Кирилла Серебренникова «Изображая жертву» (а нравился – очень), настолько не нравится его новая картина…» В нашем с Алексеем Германом-младшим случае ровно такой же перепад. В предвосхищении встречи с «Бумажным солдатом», изрядно подогретой двумя венецианскими наградами, душа алкала сильных чувств и эмоциональных переживаний, сопоставимых и даже превосходящих те, что были вызваны лентой «Гарпастум», предыдущей работой режиссёра, в своё время – не побоюсь заявить – воспетой автором данных строк (желающих могу отослать к своей рецензии «Необыкновенный матч», опубликованной в № 47 за 2005 г.; сообщаю лишь в стремлении документально подтвердить всю степень своей открытости, изначальной предрасположенности к рецензируемому здесь произведению).
Моих личных упований молодой Герман не оправдал в той же степени, в какой постановщик «Юрьева дня» разочаровал критика Васильеву. Можно, наверное, говорить об излишней завышенности ожиданий и порочности такого подхода, можно предположить симптомы профессиональной тяги к ниспровержению недавних кумиров, но сдаётся, что корень проблемы заключён всё-таки в самих наших режиссёрах поколения тридцатилетних. Которые, кажется, не способны удержать взятую планку. Которые, видно, любят себя в искусстве несколько сильнее, нежели искусство в себе. Которым первый, авансовый во многом успех кружит голову так, что они начинают воспринимать себя чисто мэтрами… Впрочем, «ответственность» за это состояние должна быть по справедливости поделена между ними и тысячелетьем на дворе. Такой уж zeitgeist – чай, не Серебряный век с его культом неуклонного самосовершенствования художника и благоговением перед самой идеей художественного начала. И даже не эпоха «оттепели», характеризующаяся, кроме всего прочего, особой строгой скромностью мастера.
Трёхлетней давности «Гарпастум» был самоценен – при всей его заражённости «папиным», в данном случае в прямом смысле слова, кино – и обаятелен главным образом благодаря восхитительной лёгкости дыхания. Где-то граничащей с подкупающей «безответственностью», где-то сбивающейся с ритма или перехлёстывающей, но – живой, страстной, не обременённой дидактическими потугами. Повествование о юных пионерах отечественного футбола, чья чудная игра протекала на фоне бурных социально-политических событий второго десятилетия прошлого века, цепляло в первую очередь как высказывание мальчишеское (с чем замечательным образом гармонировала и сама тема фильма), как упоительный выкрик, дерзновенная проба голоса, где даже какие-то откровенно хулиганские, на грани фола вещи (навроде Гоши Куценко в роли Александра Блока) были оправданы общим строем картины.
Не то – «Бумажный солдат». Тут буквально каждый кадр, каждая секунда двухчасового полотна вопиет о многозначительности являемого городу и миру. Перед нами не просто кино, а – бери выше – глубокомысленное высказывание, разом эстетическое, историософское, морально-нравственное и бог весть ещё какое. Самое печальное в этой ситуации то, что фильм определённо мог получиться куда человечнее, точнее, личностнее и как итог – лучше: намёки на возможность принципиально иного творческого разрешения рассыпаны по нему щедро. Герман-младший действительно умеет снимать кино, выгодно отличаясь этим от подавляющего большинства коллег-сверстников. И темы для него умеет находить заведомо выигрышные, замечательно точные, интересные уже на уровне одного своего ракурса. В данном случае – это портрет советской (и шире – русской) интеллигенции, зафиксированной в «оттепельном» пейзаже, да на выразительном фоне байконурской степи весны 61-го, в момент подготовки и запуска в космос первого человека. Но сейчас он не только фильм предлагает зрителю, но и нечто трактатно-манифестное, не столько историю рассказывает, сколько заказывает и силится взять рекордный для себя и для кинематографической эпохи «вес». А когда мышечной массы для этого явно недостаёт, приходится прибегать к, если и не запрещённым, то явно сомнительным технологиям. Благо субстанция для спасительного впрыскивания лежит прямо под рукой и за эту родственную инъекцию дисквалификация не грозит.
Слишком характерная поэтика Алексея Германа-старшего, его стиль и метод присутствовали и в «Гарпастуме», но проходили там этакой изящной виньеткой, производной от той же игровой стихии, своеобразной отсылкой к культурному коду, не лишённой, казалось, доли здоровой самоиронии. В «Солдате» же фирменное германовское начало – ни дать ни взять «базовый элемент», железобетонная основа конструкции. Но все эти словно бы неуправляемо стихийные движения камеры, нарочито случайно попадающие в её объектив люди, исследуемые в течение нескольких секунд, чтобы потом навсегда исчезнуть из поля зрения, всё это будто бы броуновское, а на деле математически выверенное видоизображение, запечатлевающее жизнь в формах самой жизни, – выглядят на экране слишком умозрительными, слишком механистичными, так и норовя свалиться куда-то в пародию.
В картине вообще хватает всякого рода непреднамеренно смешных несообразностей. Взять хотя бы фигуру главного героя – врача-терапевта Даниила Покровского, работающего с первым отрядом советских космонавтов. Согласно первоначальному замыслу фильма, во всеуслышание озвученному режиссёром (а публично высказывается он в последнее время начиная с дня получения венецианского «Серебряного льва» много и повсеместно; и хотелось бы, может быть, уклониться от получения какой-то дополнительной информации, да не выходит), герой должен был быть евреем по национальности. А в результате приглашения на роль артиста Мераба Нинидзе, импозантного, нервного, напоминающего молодого Аль Пачино не только внешне, – он превратился в грузина. Изъясняющегося на экране с весьма сильным закавказским акцентом. Не очень это корреспондируется с тем, что отец Даниила, также появляющийся в фильме в сценах загробной жизни (а как же без них в произведении, где покорителей космоса всю дорогу сравнивают-ассоциируют с ангелами), аттестован нам как бывший главный хирург вначале Москвы, а затем всей страны, впоследствии, естественно, репрессированный. А наследственные московские грузины, позволим заметить, говорят по-русски всё-таки несколько иначе. Да и много ли вы встречали грузин, хотя бы даже только по отцу, которых бы звали-величали Даниил Михайлович Покровский или в подобном роде?.. Что это? Режиссёру, занятому глобальными проблемами интеллигенции, русского вопроса, космонавтики etc., недосуг заниматься такими мелочами? Или же перед нами осознанный сильный политический ход 2008 года (при том, что Герман-младший не устаёт повторять, что политика ему как художнику глубоко неинтересна), недвусмысленно намекающий, что «в роли» евреев теперь выступают грузины?..
Автор фильма успел наговорить – и в печатных и в электронных СМИ – кучу всякого рода правильных и подкупающих слов: о том, что главным для него в работе был образ времени – времени больших надежд, времени юности его родителей… А также насущная потребность «разглядеть человека». И ещё попытка разобраться с экзистенциальной природой его, человека, одиночества.
Получилось же длинное, затянутое, хотя и постоянно сбивающееся при этом на не вполне внятную скороговорку, какое-то сугубо вневременное высказывание обо всём сразу и ни о чём. «Чеховские мотивы», выражающиеся прежде всего в построении диалогов, будто бы взятых напрокат из «Трёх сестёр» и «Дяди Вани» (в конце впрямую цитируемого), для постижения России инструментарий, разумеется, знатный и практически универсальный, но при этом если и были в России последних ста лет годы, наиболее не совпадающие по своему мироощущению с чеховским «нытьём», то это как раз годы «оттепели».
«Начиталась Чехова» – так назывался спектакль, несколько лет шедший на одной маленькой столичной сцене. Формула эта видится лучшей характеристикой как для героев «Бумажного солдата», так и для его создателей. Хотя операторы ленты Алишер Хамидходжаев и Максим Дроздов, безусловно, заслужили в Венеции престижную «Озеллу», а дуэт Чулпан Хаматовой и Анастасии Шевелёвой делает всё для того, чтобы метания Даниила Михайловича между ними, на уровне сценария и логики действия мотивированные довольно слабо, были из подлинной, а не целлулоидной плоти.
Вся же остальная фактура мало отвечает лёгкости и ажурности «бумажного». Равно как и крепости, осязаемости, вещности её прямого предка «древесины». Здесь нечто переходное, загадочное, трудноопределимое. Не целлулоид, но целлюлоза.