Перечитывая Николая Заболоцкого
Андрей ВОРОНЦОВ
7 мая 1903 года под Казанью в семье агронома родился великий русский поэт Николай Алексеевич Заболоцкий.
Можно с полной уверенностью сказать, что его творческий путь вобрал в себя весь поэтический опыт ХХ века с его исканиями, шараханьями, новаторством, разрывом с русской классической традицией и неизбежным возвращением к ней.
В 1927 году, когда при активнейшем участии Заболоцкого в Ленинграде было создано «Объединение реального искусства» (сокращённо – «Обэриу»), он писал о самом себе: «Н. Заболоцкий – поэт голых конкретных фигур, придвинутых вплотную к глазам зрителя. Слушать и читать его следует более глазами и пальцами, нежели ушами. Предмет не дробится, но наоборот – сколачивается и уплотняется до отказа, как бы готовый встретить ощупывающую руку зрителя».
Но, как это часто бывает в творческих декларациях, слова поэта о самом себе не совсем соответствовали действительности. Возьмём одно из первых его стихотворений «Футбол» (1926):
Четыре гола пали в ряд,
Над ними трубы не гремят,
Их сосчитал и тряпкой вытер
Меланхолический голкипер
И крикнул ночь. Приходит ночь.
Бренча алмазною заслонкой,
Она вставляет чёрный ключ
В атмосферическую лунку.
Открылся госпиталь.Увы!
Здесь форвард спит без головы.
Что-то не похоже на поэзию «голых конкретных фигур»! Ничего не «придвинуто вплотную к глазам зрителя», ничего не «сколачивается и уплотняется до отказа»… Всё видишь, словно через пресловутую «атмосферическую лунку», в какой-то странной, мистической перспективе. Конечно, и «конкретные фигуры» молодой поэт описывать умел, но это больше смахивало на кошмарный гротеск:
…там примус выстроен, как дыба,
на нём, от ужаса треща,
чахоточная воет рыба
в зелёных масляных прыщах;
там трупы вымытых животных
лежат на противнях холодных
и чугуны – купели слёз –
венчают зла апофеоз.
Нечто подобное писали в своё время и футуристы (особенно Хлебников), а потом и соратники Заболоцкого по «Обэриу» – Введенский, Хармс, но уже тогда поэзия Заболоцкого отличалась от «левого революционного искусства» чем-то таким, что трудно выразить словами. Было в ней какое-то ощущение космоса, какой-то надмирный, «горний» взгляд…
И вслед за ними по засадам,
Ополоумев от вытья,
Огромный дом, виляя задом,
Летит в пространство бытия.
А там – молчанья грозный сон,
Седые полчища заводов,
И над становьями народов –
Труда и творчества закон.
(«Свадьба»)
Сквозь гротеск, пересмешничество, нарочитую стилизацию под Державина и Тютчева нет-нет да сверкали подлинные, исполненные волнующей поэзии строки, говорящие о том, что молодой «обэриут» может не только смеяться и пародировать классиков:
Был светлый день. Пустые облака
как пузыри морщинистые вылетали.
Шёл ветер, огибая лес,
и мы стояли – тонкие деревья –
в бесцветной пустоте небес.
(«Деревья»)
Подобные блёстки щедро разбросаны по первой, ставшей легендарной книге Николая Заболоцкого «Столбцы» (1929). Увидеть их чрезвычайно важно. Многие знатоки поэзии задаются совершенно справедливым вопросом: почему из всех поэтов русского авангарда, начиная от Хлебникова и кончая Введенским, Заболоцкий оказался единственным, кто стал общенациональным, классическим русским поэтом? С чисто литературной точки зрения возможен такой ответ: он вовремя сумел отделить искреннюю интонацию в своих стихах от буффонады и развить именно то направление в «Столбцах», которое отличало его стихи от стихов других «обэриутов». Заметно, например, что мистика в стихах раннего Заболоцкого вовсе не была игрой. Подтверждение – стихи из «Второй книги» (1937):
И я, живой, скитался над полями,
Входил без страха в лес,
И мысли мертвецов
прозрачными столбами
Вокруг меня вставали до небес.
И голос Пушкина
был над листвою слышен,
И птицы Хлебникова пели у воды.
И встретил камень я.
Был камень неподвижен,
И проступил в нём лик Сковороды.
(«Вчера, о смерти размышляя»)
Совершенно ясно, что это мог написать только автор «Столбцов». Стало быть, нет никакой особенно чёткой грани между первой и второй книгами Заболоцкого, можно лишь говорить о творческой зрелости, об ответственности, с которой поэт стал подходить к своим стихам. Так-то оно так, но трудно представить, чтобы даже повзрослевший автор «Столбцов» написал последние строки стихотворения «Вчера, о смерти размышляя»:
И все существованья, все народы
Нетленное хранили бытиё,
И сам я был не детище природы,
Но мысль её! Но зыбкий ум её!
Или вот ещё – из блестящего, не знающего себе равных по экспрессии элегического стихотворения «Начало зимы» (1935):
Подобно разуму, чья немощь или сила
в глазах отображаются легко,
природа в речке нам изобразила
скользящий мир сознанья своего.
Эта перемена в Заболоцком так же загадочна, как и тот факт, что 22-летний Шолохов смог написать первые две книги «Тихого Дона»! Получается, что через семь-восемь лет после «Столбцов» Заболоцкий взлетел на уровень Баратынского и Тютчева! Но как это произошло? Не путём же чисто профессиональных усилий? Литературная тренировка помогает гению, но одной тренировкой гением не становятся, как ни пытайся. Талант есть отблеск божественного огня, дар свыше…
Очевидно, что в начале 30-х годов произошло духовное перерождение Заболоцкого, которое до сих пор остаётся для нас тайной. Но всякая тайна рано или поздно становится явью. К тому же есть негласное литературное правило: хочешь разгадать какую-нибудь творческую загадку – ищи её в творчестве человека, а не, скажем, в архивных документах. Писатель на то и писатель, чтобы самовыражаться в искусстве. С этой точки зрения представляется необычайно важным стихотворение Николая Алексеевича 1957 года «Это было давно». В нём рассказывается, как молодой поэт, «исхудавший от голода, злой!», шёл на Пасхальной седмице по кладбищу, и вдруг от свежей могилы его окликнула седая сгорбленная крестьянка и, крестясь, протянула ему «в морщинистой тёмной руке» две лепёшки и яичко.
И как громом ударило
В душу его, и тотчас
Сотни труб закричали
И звёзды посыпались с неба.
И, смятенный и жалкий,
В сиянье страдальческих глаз,
Принял он подаянье,
Поел поминального хлеба.
Вот, очевидно, когда оно наступило, духовное обновление Заболоцкого… Вот почему после «Столбцов» не найдём мы у него богоборческих, высмеивающих «попов» и ангелов стихов… Заболоцкий сердцем понял то, «что могут понять только старые люди и дети». И как хорошо, что это случилось до того, как его арестовали в 1938 году. Возможно, именно это помогло ему выжить, в отличие, скажем, от Хармса… Хотя «выжить» в данном случае – неточное слово. Произошло чудо. В воспоминаниях о тех страшных днях Заболоцкий пишет, что в питерских Крестах он сошёл с ума и был отправлен в тюремную психбольницу. Но впоследствии он не только излечился от тяжкого душевного недуга, но и смог в полную силу продолжать творческую работу! Как бывший медик скажу: легче встретить исцелившихся больных раком, чем выздоровевших душевнобольных. Я, например, не встречал. Не знаю, какое объяснение этому предпочтут неверующие, а для верующего существует только одно: помощь Божия.
Освободившись из заключения в 1946 году, Заболоцкий достойно, даже величественно вернулся в большую литературу – великолепным поэтическим переложением «Слова о полку Игореве». Несмотря на то что в последний, московский период своего творчества (1946–1958 годы) Николай Алексеевич был вынужден зарабатывать на жизнь главным образом переводами, он написал за это время более ста блистательных стихотворений – примерно столько же, сколько и в ленинградский период (1926–1938), – и каких! «Гроза», «Слепой», «Завещание», «Журавли», «Некрасивая девочка», цикл «Поздняя любовь», «Вечер на Оке», «На закате», «Не позволяй душе лениться», цикл «Рубрук в Монголии»… Как и в случае со «Второй книгой», которая была новым и более высоким этапом по сравнению со «Столбцами», поздние стихи, вобрав всё лучшее, что было во «Второй книге», явили нам в Заболоцком то, о чём мечтает всякий уважающий себя художник, – совершенство.
Объяснить природу этого явления невозможно. Совершенство было уже и в знаменитых его стихах 30-х годов: «Начало зимы», «Ночной сад», «Всё, что было в душе», «Вчера, о смерти размышляя», «Седов», «Голубиная книга», но не было, пожалуй, ещё того пронзительного сострадания, с которым он писал о людях в 40-х и 50-х годах… Думаю, как и Достоевского, научила его этому каторга… Во «Второй книге» поэт поднялся до уровня Баратынского и Тютчева, а в «Стихотворениях» 1948 и 1957 годов стал Заболоцким – новым великим именем в русской поэзии.
О лагерном «мёртвом доме» Николай Алексеевич написал ещё меньше, чем Достоевский, – точнее, всего одно стихотворение, «Где-то в поле возле Магадана» (1956) – о погибающих «двух несчастных русских стариках», но эти 36 строк тяжелее премногих томов о ГУЛАГе…
Стали кони, кончилась работа,
Смертные доделались дела…
Обняла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела.
Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой.
На выпавшую лично ему долю Николай Алексеевич Заболоцкий, как истинно русский человек, никогда не роптал. Его сердце остановилось 14 октября 1958 года. Незадолго перед смертью он написал стихотворение «Одинокий дуб», последние строки которого вполне можно назвать эпитафией поэта самому себе:
Вглядись в него: он важен и спокоен
Среди своих безжизненных равнин.
Кто говорит, что в поле он не воин?
Он воин в поле, даже и один.