Он тогда, в восемьдесят девятом, в той же мере «переломном», как и «решающем», и сам-то не придал сразу этому какого-то иного значения, разве лишь зло взяло: деревянный столярный угольник, впопыхах им купленный в хозмаге вместе с ножовкой и топорищем, в деревню к матери, оказался не прямой… Не единственно возможных девяносто градусов, а больше, градуса так на три-четыре, может, уже дома это разглядел. Или совсем, что ли, охренели они там?..
Совсем. Все и со всем, что ни есть, и не какие-то «они», а мы – все. До ручки, что ли, доходим? Если б знать тогда, как близко до неё, до ручки, но как далеко ещё до упора, когда опамятоваться придёт пора – средь разора и собственной мерзости… да и придёт ли? И что дало б оно, знанье это?
И не в магазин понёс его, заменить, а к шефу, главреду газеты областной, «партянки». В ещё наивные годы это было, когда народ только-только на вшивость пробовали (он был теперь почти уверен в этом), на всякий дефицит, от водки до стиральных порошков, табака, соли, спичек, – как на дурь управленческую простейшую отзовётся? Управляем ли, покорен – или склады пойдёт громить, торгашей шерстить, рычать на власть? На наивную тоже в опасеньях своих власть, ибо оказалось: всё с ним, народцем нашим удивительным, делать можно, всё что ни вздумается, лишь кряхтит себе. Потом уж оборзели донельзя, обобрали до нитки его – ничего, пошумел маленько в октябре и сел, опять кряхтит. Сиднем сидя…
Пришёл, поставил на безупречную полировку стола широкой плашкой угольник перед ним; и когда тот, кажется, дрогнул даже – верно, от неожиданности и несуразицы такого вот приношенья, – и впервые, может, какого-то смятенья в глазах, животной тревоги скрыть не мог, – сказал ему, сам от возбужденья голос невольно понизив: «Вы посмотрите, посмотрите… внимательней, прошу вас!...» Шеф запоздало спрятал, упёр тяжёлые глаза в стол; снова посмотрел на угольник: «Ну и что?..» – «А вы повнимательней всё ж, Борис Евсеич, пожалуйста». – «Наугольник… Я что-то вас не пойму». – «Разве не видно?» – «А что… видеть? Что я должен видеть?» – «Да ничего… но кривой угольник, Борис Евсеич! Не прямой! Это называется – дожили, уже и угольники у нас не прямые. Больше градусов, меньше – но не девяносто… купил вот и сам глазам не верю! Санкционируйте статью, Борис Евсеич. Не фельетон, а именно статью. На нашей мебельной варганят, но дело-то, сами понимаете, не в том...»
Шеф как-то замедленно – шеей сначала и ушами, брыластыми щеками потом, крутым под раздвоенными сединами лбом – багровел. И сказал, не поднимая глаз и не меняя позы, оцепенелой какой-то, да, заторможенной, не прикасаясь даже к «наугольнику» меж ними:
– И о чём?
– Что?
– Статью о чём?
– Ну, как... О критериях! Критерии ползут. Заваливаются. А чем мерить будем, если уж на то пошло? Не об эталонах даже речь, те в музеях давно, в запасниках... нет, об инструментарии практическом, приложимом к делу, к реальному – об идейном инструменте тоже, между прочим. А то кричим, толкуем о рабочих, производственных именно кооперативах – а они в спекулянтские вырождаются на глазах, в зауряд-мошенничество, и не заикнись об этом... И так – со многим, уже и ватерпасы наши врут, нивелиры – что построим? – Сам привирал, может, в щенячьем запале, совсем молоденький был ещё писака, – но, как ни странно, всё так и оказалось потом. – Кривой барак всем на смех? (Стеклянные бараки коммунизма, да; и не с нашим бы братом их строить, немного позже стал думать он, а хоть с немцами – у тех что-то бы да получилось.) Все будут видеть, что криво, а мы на угольник будем кивать – мол, прямо... На пережитки прошлого, на трудные годы, на Фому с Ерёмой... ну а что кивать, если сами косоруки?
– Не понимаю вас.
– Но ведь факты, Борис Евсеич...
– И вряд ли пойму. – Он уже выпрямился, откинулся на спинку: седовлас, статная голова с крупными и, право, благородными чертами сына батрака-комбедовца, с немалой значимостью в них; вообще стать прохиндея высокого полёта – отчего-то всё-таки несостоявшегося. Так ведь и застрял, надолго и потому безнадёжно, в провинциальной табели о рангах до члена бюро обкома дотянув, где самый, казалось бы, разбег должен быть – дальше, дальше... вот отчего бы, если не глуп, да и политесен вполне, изворотлив? Значит, с изъяном, скорее всего, с покором, как мать говорит в таких случаях, – компра, может, какая висит на нём в органах или где там ещё... трудно было б даже представить – какая: бдит, блюдёт себя, редко выкажет когда. Вот и теперь сдержался: брыла отвисли, глаза отсутствующими сделались – а это была уже по всем приметам злость, если не злоба. И повторил: – Не пойму. Хотя бы потому, что они моими были, а не вашими, эти трудные годы. Вас, я вижу, петух ещё не клевал, как говорится, – резвитесь... А это не повод для резвости, да. Обобщать легко; а вот конкретного найти виновника, помочь исправить, сдвинуть дело с мёртвой точки... Сказано же: найти такое звено, взявшись за которое можно вытянуть всю цепь...
Он заметно отходил от странного своего замешательства, багровость и все прочие цвета побежалости сменились на лице его колером привычным, барски выбеленным, ухоженным; но злость-то оставалась, и тяжёлая. И в нём, Базанове, ответная родилась – вместе с наступившим вдруг, почти утешившим спокойствием: а ты что, другого ожидал? Или вовсе, может, не за тем шёл сюда? Похоже; напряженье меж ними за два эти года его работы здесь застарело уже, во всё въелось, стало обыденностью и едва ль не скукой – какую нет-нет да разрядить требовалось и взъерошить одновременно, как вот сейчас. А потому сказал, зло усмехнулся:
– Никак всё не пойму тоже: зачем надо искать какое-то особое звено? Если это – цепь, то хватай за любое и тяни... за какое сподручней. Почему не статью, не обобщение? Что, обобщать нечего? Да с избытком набралось...
Ждал грубости какой-нибудь идейной, отвечать-то шефу осталось только этим; но тот удивлённо вскинул на него глаза, на секунду замешкался со словесами – поражённый, что ли, откровением о цепи?– и неожиданно, излишне кротко и потому, наверное, не без труда согласился:
– Да, мы должны думать... Это, если хотите, обязанность наша. Но думать, учитывая, так сказать, всю сложность, всю широту проблематики... вы уверены, что к этому готовы? Да, есть такая формула. Но кроме внешнего, формального, за которое вы... э-э-м... уцепились, в ней присутствует ещё и внутренний, если можно так выразиться, смысл, который не всякому виден... опровергните его! – На это приглашение провокационное – опровергать невидимое – его визави никак не отозвался, блуждая взглядом в заоконной хмари и пыли засухи нынешной, бедствия, какое никто уже здесь не считал давно за беду, отвыкли считать при централизованном-то снабжении... – Давайте поспорим наконец, я готов... – И, не дождавшись и оттого недовольный будто, котом от мышиной норки отходя, сказал:
– Вот видите... Нет, я не спорю, фельетон нужен, в этом вы правы. Правы, соглашусь. И острый, да, по делу. С интервью под диктофон, прямо с директором фабрики – пусть покрутится, а то зазнался там, c переходящим-то знаменем... А вы мне это... э-э-м... прокрутите, договорились?
– Статья нужней. И фактов у меня хватит.
– Статья, знаете... Не готовы к этому вы, откровенно вам скажу... заигрываетесь порой. Бороться мы должны – н-но! – И поднял палец указательный, невысоко, обретая себя окончательно. – Но в реальной, в существующей ситуации; а вы её попросту не всегда знаете. Не знаете, – на всякий случай упреждающий сделал он жест, – и вы мне не говорите... Идёт борьба, идейная – там. И в ней задействованы очень серьёзные силы, вы даже представить себе не можете – какие; а вы мне – «кооперативы»... пустяки это, преходящее. Переходное. Итак, фельетон; и это... без накруток всяких лишних, накручивать мы все мастера. А надо просто работать. Каждому на своём месте, с пониманьем общей ситуации. Разнобой, учтите, нам сейчас нужен меньше всего. А за идею... Мы это, как говорится в народе, обмозгуем. Идея стоит того. Именно так – о критериях. Я бы сказал даже – о преемственности критериев, да, и никак иначе...
И месил, и топил в словесном говне минут, наверное, пять ещё; и удостоверившись, что утопил окончательно, – отпустил наконец даже и в дверях не остановил, хотя всегда любил это делать, чтоб каким-нибудь словцом-указаньем, последним замечаньицем дожать, по шляпку вбить... Примитивщина? Да, но какая действенная. Да и не было нужды останавливать, по правде сказать. По той самой, за которой истины уже не было и, казалось, не предвиделось.