Что же это за книга, для которой человек 30 лет кору наращивал, прищур копил? А не выскочит ли оттуда, из-за Можая, из-за дачного забора, новый Сэлинджер, да и… (Строго говоря, непонятно, что делают сэлинджеры, когда выскакивают.)
Но нет. История эта закончилась хорошо, напомнив известный анекдот о Гоголе – как того с нетерпением ждали на званом литературном обеде, полагая, что солнце русской словесности скажет что-то особенное, а Гоголь съел, нахохлившись, тарелку гречневой каши, поблагодарил и ушёл.
30 лет молчавший автор «Стройбата» и «Смиренного кладбища» тоже сделал только то, что обычно делают на обедах. Он состарился на 30 лет и может теперь с полным правом состарившегося на 30 лет человека говорить: «Онегин, я тогда моложе, я лучше, кажется, была». Ну, то есть футболист играет всё так же хорошо, но на 30 лет медленнее бегает.
Книжка эта – собрание портретов и жизнеописаний соседей автора по садовому товариществу, где он проживает с 1991 года, плюс – некоторых избранных членов его семьи. (Не знаю, правильно ли будет назвать «родственниками» тёщ, в чьей тени безнадёжно теряются прилагаемые к ним по закону жёны.)
Каледин, как и 30 лет назад, исследует экзистенциальное пограничье жизни, справедливо полагая, что если не смысл, то какая-нибудь неожиданная многозначительная красивость из такой доброй традиции обязательно выковыряется.
Прежде это была полная экстремальных тягот и лишений служба в армии, жизнь и работа среди представителей дна и богемы, в этот раз (на 30 лет медленнее) просто неспешная дачная жизнь среди товарищей по садовому товариществу – «маленькой России», в которой калединский герой самостоит от интеллигенции.
Его герой – точёный, гуманный, чуткий, самоироничный, с тактично не выпирающими культурными запросами (только вот с семитством ничего не поделать: торчит, проклятое, как умище из того дворника, похожего на Карла Маркса) – живёт среди простых, крупнорубленых, тоже нередко чутких и гуманных, но как-то по-своему, по-другому, о которых давно было сказано: «…на лицо ужасные, добрые внутри». Обычно – глубоко внутри.
Они, конечно, славные парни, но человеческое измерение им всё же придаёт именно присутствие среди них калединского героя. Именно он в самый последний момент обязательно сделает или скажет что-нибудь такое, отчего вся сцена «русской жизни» так и взыграет гуманистическими красками. Например, когда на поминках по старухе все давным-давно забудут, с чего пить-то начали, и только старухин внук, великовозрастный даун, доживший благодаря бабке до своего великого возраста, вдруг заплачет, – автор возьмёт да и добавит: «как человек».
И как-то объёмно сделается от этого «как» на душе.
Каледин тут с ними, как Миклухо-Маклай. Как дон Румата. Трудно ему… Вон, яму для помойки на всё товарищество сам своими руками выкопал (мужичок, для сей цели предназначенный, как раз что-то там удачно украл-продал и в водке не нуждался, а что СНТ без новой ямы оштрафуют, на это всем, кроме дона Руматы, плевать).
Он, кстати, не столько интеллигент, сколько аристократ. То есть интеллигент, но родовитый. Эта родовитость неоднократно им подчёркивается: папа – внучатый племянник врача самого Толстого, третья жена – поэтесса Татьяна Бек, вторая тёща – бабушка феминистки Маши Гессен, кто-то там ещё – кто-то ещё, и т.д., и т.д. Но с народом он – как простой. И народ его принимает, подпускает к себе.
Кажется, калединский герой чуть-чуть этим гордится. Когда, с хрустом ломая пьяными телами кусты малины, на его участке дерутся, он думает не без гордости: «Зато у нас дышала почва и судьба, а у них – хрен ночевал».
Да ему и есть чем гордиться. Вот та же старушка, помирая, кошечку попросила, чтобы положили на грудь. Опять-таки кто единственный расслышал про кошечку? Писатель Серёга.
Конечно, ему с ними непросто. Пьют, ругаются, дерутся, воруют, корчатся и хрюкают. Но тем пронзительнее, тем острее проблески человечинки в этих людях. Эти неожиданные «как человек»…
Пишется о них по-другому. В некоторых рассказах («Ингерманладка», «Аллея Руж», «Родные, прощайтесь») автор восходит до трифоновских высот. Ну как если бы Трифонов писал довлатовщинку.
Талант благодарно отзывается на любовь к предмету, почва и судьба действительно начинают дышать. Но что удивительно: самый слабый, неинтересный и необязательный рассказ – о сыне. Может, отцовское перо сковано бережным к нему отношением. А может (гипотеза) семейные узы для калединского героя – тоже экзистенциальное пограничье, такая же экзотика, как и народ, с которым автор с удовольствием пьёт, разговаривает и ездит в Чувашию. Всякие узы – маленькая смерть. Чем они теснее, тем она больше.
Но это слишком тонкая материя для такой статьи, как наша. Подумаем лучше вот о чём. Как бы написал эту книжку мой любимый (всё под ним чищу: и себя, и ботинки, и рыбу) Василий Макарович Шукшин?
Пожалуй, уродства у него вышли бы не такими уродскими (оно всегда так получается, когда смотришь не снаружи уродства, а изнутри) и в героях вышло бы побольше не человечинки, а души. Не «как человек», а «тоже». Там, где у Каледина самоирония и мужественный, помогающий преодолевать жизненные несовершенства юмор, у Шукшина были бы жалость и сочувствие. Можно в виде сентиментальности (вспомним знаменитое бодание с берёзками из «Калины красной»). Как ирония – плохая, но замена юмору, так и сентиментальность – замена жалости и сочувствию.
Но это всё в «дачной» части. А вот смог бы Шукшин так же написать о «редакторах», не знаю, не уверен. Не уверен даже, что он стал бы пытаться. Хоть и жил среди них не меньше, чем Каледин «среди народа». А вот подробно, детально, реалистично не описал. Больше мимоходом или обобщённо. Почему-то не брался он это вблизи «исследовать».
А у писателей калединского типа есть такой азарт. Вспоминается мне книжка Бориса Носика «Свет в конце аллеи» – о городском секс-туризме в деревню. Сочувствующие аттестовали мне её как «классическую русскую прозу». (Это о секс-туризме-то.) Забавно: о книге Каледина в издательской аннотации тоже написано, что это, мол, «в лучших традициях русской классики».
Далась им эта классика. Дались им эти традиции.
В традициях русской классики – идеализировать народную жизнь (именно поэтому не прижились в ней блистательные Решетников, Помяловский, Успенский). Так – безотчётно – мы идеализируем своих детей, когда рассказываем о них. А зачарованно любоваться «натуралистичными сценами», матерным устным народным творчеством, бытовым скотством и душевной тупостью – не в традициях русской классики. В традициях русской классики воспринимать это всё как трагедию.
Может, они просто развили традицию русской классики до большей степени объективности? Антон Носик, носитель звучного интернет-псевдонима, сын писателя Бориса, как-то представлял мне папу как «глубоко православного человека» и «русофила». Этакого нового Хомякова-и-Киреевского…
Вот, пожалуй, именно русофильство – болезненный интерес к «русской жизни» (даже журнал под таким названием выпускали дважды) – и подводит их. Кого «их»? Ну, не евреев. Все подряд евреи в этот тип не укладываются. И не «русофобов», естественно, куда там. Экзорусофилов? Над термином можно подумать.
Вот как раз экзорусофильства не надо бы. Наблюдать – наблюдайте, любить – любите (как я люблю хачапури, потому что путаю их с чебуреками), но без претензии на знание и понимание «русской жизни». Этот ваш отчаянный вызов ей ведёт вас к ошибкам, художественным неудачам и фальши.
Пока размышлял над книгой, ходил на работу мимо двух храмов и наблюдал работающих там цыганок. Заметил: они знают, как будет по-православному «пожалуйста»! Русские люди этого не знают, а цыганки знают. Говорят: «Пода-айте во славу Божию». И говорят, конечно, неправильно. Подают «ради Христа», а «во славу Божию» говорят в ответ на «Спаси Господи». Лажают цыганки, погнавшись за пущим знанием вопроса. И вообще не по-нашему просят: нахраписто, приставуче, перебегая с места на место (словно рыбак наудачу в разных местах закидывает удочку). Нехорошо.
Наверное, им подают. Но кто? Только лохи какие-нибудь. Которые либо не умеют отличить цыганки от православной, либо не хотят отличать: «Ну и что ж, что она пытается меня обмануть, ей же эта милостыня нужна, значит, моё дело подать, а что на чужой как бы территории, так что ж, Земля общая». Даже и не знаю, какая из этих двух тупостей срамнее.
Точно так же и на экзорусофильскую литературу находится много охотников и любителей, готовых ахнуть и всплеснуть руками: «Да это же в лучших традициях русской классики!..» Нет, матушка, не в лучших. (К слову о цыганском «спасибо». Насчитал у Каледина: «чем обязана» вместо «чему», «движения несуетны» – вместо «несуетливы» и что-то ещё в этом роде, не помню. Ерунда, в общем, ложечку из стакана вынимал, только глаз по привычке прищуривал.)
В связи с этой жадностью-ревностью к «русской традиции» вспоминается мне Анатолий Азольский: «Интерес к русской литературе и к русским заодно – самая изощрённая форма ненависти. Достоевский, Чехов, Толстой как объекты изучения чем-то схожи с макетами мостов и транспортных узлов, на которых обучаются диверсанты перед заброской». Хорошо сказал, как грузилом защемил конец лески.
…А подавать цыганке – это всё равно что чиновнику взятку давать. «Ему же нужно?!» Пойми, чудак-человек, ты же эту копейку до страждущего не донёс, поленился, выложил тому, кто ярче работает...
Вот я сейчас этой рецензией фактически подал цыганке, чем причинил моральный урон и ей, и себе. Нет бы написать про хорошее – написал про «актуальное». И когда этому конец настанет – поди пойми.